Антарктида: Четвертый рейх

Однако до этого еще надо было дожить, а пока что член элитарного СС-рыцарского ордена-института «Наследие предков», больше известного как институт «Аненербе», потомственный маркграф Герман Шернер, по приказу, последовавшему из штаба Гиммлера, прибывает на Испытательную станцию Вест секретного Куммерсдорфского ракетного полигона[20], детище погибшего во время испытаний первого ракетостроителя рейха Курта Вамке.

Именно здесь, под началом Вальтера Дорнбергера, он и завершал свою диссертацию, именно здесь познакомился со своим земляком, саксонским аристократом бароном фон Вернером, оттуда же и началось его восхождение к славе теперь уже Педемюнденского Умника.

Неожиданно оживший громкоговоритель сообщил, что к району острова приближается авиация противника, однако ни Герман, ни прогуливавшийся по ближайшей аллее парка патруль внимания на него не обратили. Никто не смог бы объяснить Шернеру, почему англо-американские бомбардировочные эскадры избрали именно этот маршрут, но вот уже более месяца, каждый день, если только позволяла погода, они появлялись на северо-западном горизонте, со стороны острова Рюген и залива Грайсвальдер-Бодден, и волна за волной уходили через испытательную станцию «Пенемюнде-Ост» – на Штеттинский залив, к устью Одера, чтобы затем, проделав еще один разворот, следовать на Берлин и Магдебург.

Наполнялось ревом двигателей доселе тихое летнее поднебесье, мерно дрожала земля и нервно подергивался персональный коттедж «пенемюнденского мыслителя»; однако ни разу ни одна бомба на остров или на окрестности его так и не упала. И с каждым таким перелетом гарнизон Центра все больше убеждался, что командование противника так и не догадывается, что скрывается на острове Узедом, какие мощные интеллектуальные силы здесь собраны и чем с утра до ночи занимаются на этом клочке суши более двадцати тысяч военнопленных.

Причем самое поразительное, что и возвращались англоамериканские «летающие крепости», вместе с прикрывавшими их истребителями, тем же окружным путем. Еще поразительным казалось то, что за все это время ни одно зенитное орудие двух противовоздушных дивизионов острова так ни разу и не выстрелило и ни один истребитель из ближайшего аэродрома прикрытия в воздух поднят не был.

Начальник генерального штаба ВВС генерал-полковник Ганс Йешоннек лично приезжал в Пенемюнде, чтобы встретиться с ведущими конструкторами и инженерным персоналом и успокоить: если при пролете англо-американских бомбардировщиков активизировать германскую авиацию и зенитные батареи, это сразу же привлечет внимание вражеского командования и разведки. Поэтому не стоит паниковать; и вообще, за свою без опасность они, пенемюнденцы, могут не волноваться. Ну а рапорты, регулярно поступающие от командования Центра, он, как начальник генштаба, аккуратно складывает в папку, исключительно для истории.

Считая, что изнурявшая его бессонница теперь уже должна отступить, Герман решил отправиться спать. И лишь воспоминание о смазливой чешке Эльжбетте, дарованной ему командованием женского лагеря депортированных два дня назад в качестве домработницы и, как ему объяснили, «женщины для секс-санитарного обслуживания», заставило его еще на несколько минут задержаться.

Было в этой женщине что-то такое, что заставляло относиться к ней с уважением, забывая о временном неравенстве, которое разделяло их сейчас. Ее улыбка, ее чуть-чуть удлиненный римский носик, кончик которого при улыбке слегка вздергивается, ее темно-вишневые глаза…

Пенемюнденский Умник так и не удосужился выяснить, почему она попала в лагерь. Единственное, что он уяснил для себя, – что Пенемюнде стал для нее спасением… от лагеря смерти Дахау, из которого ее чудом вырвала знакомая судетская немка, оказавшаяся там в роли бригадира надзирательниц. Когда набирали команду для переброски в Пенемюнденский лагерь, чешская судетка, наорав на эсэсовцев, буквально вырвала ее из колонны, которую гнали в барак смерти, и буквально в последнюю минуту сумела затолкать ее в машину, уходившую к железнодорожной станции.

Сожалея, что администрация Центра категорически запрещает оставлять у себя «секс-санитарок» на ночь, поскольку спать они обязаны были в своих бараках, создатель летающих дисков скептически наблюдал за тем, как первые два звена бомбардировщиков медленно и неуклюже прорываются сквозь едва освещенные неярким лунным светом облака. Он мечтал сейчас о той ночи, когда, при очередном массированном налете, с пенемюнденского ангара в воздух взмоет недоступный для снарядов зениток и авиаорудий дисколет Шернера.

Мгновенно меняя направление и высоту полета, дисколет (или шернеролет – а почему бы и нет?!) начинает расстреливать вражеские машины из специальных, размещенных в двух башнях, ракетных зениток и раскраивать их «лучами смерти». Впрочем, орудийные башни, ракетные зенитки и все такое прочее – приемлемо только на начальной стадии создания подобных шернеролетов: ведь понятно, что машины, обладающие такой колоссальной скоростью и такой непостижимой маневренностью, потребуют и совершенно иного вооружения.

Под воздействием гравитационного поля этой адской машины приборы и рации уцелевших самолетов выходят из строя, металл меняет свою структуру и начинает крошиться, а сами пилоты впадают в состояние необъяснимого ужаса, теряя способность логически мыслить и принимать какие-либо решения, вплоть до решения воспользоваться парашютом.

Пенемюнденский Умник уже почти увидел свой шернеролет в островном поднебесье, как вдруг, при появлении очередного звена бомбардировщиков, в воздухе вспыхнуло несколько многозвездных осветительных ракет, превратившихся в некое подобие рождественских гирлянд. В ту же минуту большие пространства острова вспыхнули, озаренные фосфором и специальной зажигательной смесью. И теперь уже огромные четырехмоторные машины не пролетали по северной кромке острова, а накатывались на него волна за волной, широким развернутым строем, и было их несметное множество. От рева моторов и взрывов тяжелых бомб раскалывались земля и небо, а в поднебесье взмывали остатки каких-то строений, пламя пожаров и… людские души.

Немного придя в себя, Шернер метнулся в сторону ближайшего бомбоубежища, но в это время одна из мощных бомб угодила прямо в его коттедж. Убийственный взрывной удар в спину – вот то последнее, что успел запомнить этой судной ночью счастливейший из Пенемюнденских Умников.

6.

Январь 1939 года. Антарктика. Борт германского авианосца «Швабенланд».

…Однако все это оставалось теперь в романтическом прошлом.

Колыбельно покачиваясь на небольшой волне, корабль, словно заблудший во времени ковчег, медленно входил в прибрежные льды Антарктики. И было что-то по-библейски вещее в том, что на ветхозаветном «корабле спасенных», затерявшемся посреди космических льдов Вселенной, двое «падших во грехе» вновь и вновь сладострастно сотворяли великое таинство любви, предвестницы великого таинства жизни.

– Знаешь, за что я стану боготворить этот корабль? – молвил фон Готт, когда страсти угасли и, голова к голове, раскинув руки, они лежали на разбросанной, измятой постели.

– За то, что на нем мне никуда от тебя не деться, – попыталась угадать графиня фон Криффер. – Убегать в антарктические льды я, как ты понимаешь, вряд ли решусь.

– Ты опасная женщина, Норманния.

– Всего лишь пытаюсь соответствовать своему диверсионному псевдониму. Однако вернемся к телеграмме. Насколько я понимаю, на ней стоял гриф, запрещающий ее оглашение, но в то же время в ней предписывалось подготовить меня к новому заданию. Нашему общему. Говори прямо: эти кретины-штабисты что, в самом деле решили оставить нас в антарктическом аду Внутреннего Мира? Что-то мне в это не верится.

– И правильно не верится. Внутренний Мир пока что откладывается: нам предстоит рай латиноамериканских Анд. А коль так, – значит, мир все еще у наших ног!

Норманния сжала его ладонь, затем, радостно взвизгнув, потрясла ею в воздухе:

– Слава тебе, Господи! Побывать в Андах мне хотелось еще с тех пор, как я узнала, что тебя отправили с «неофициальным визитом» в Латинскую Америку.

– Все-таки отслеживала. Как удавалось?

– А как ты думаешь, каким образом я узнала, что ты уходишь на «Швабенланде», и даже умудрилась попасть на него? – иронично поинтересовалась Норманния, поднимаясь и неспешно приводя себя в порядок.

– Так, значит, твое появление здесь можно считать «спецоперацией Кассандры»?

– Да это изначально понятно. Вопрос в том, как мне это удалось. Тебя ведь это интересовало: как я узнала о твоих похождениях в Чили и Аргентине, кто уведомил меня о твоем назначении на авианосец и помог попасть в каюту ученых дам?

– Черт, я совершенно забыл о некоем генерал-адмирале Редере, числящемся твоим дядей!

– Двоюродным, но влюбленным в меня. Что же касается вас, барон, то в данном случае вас уже даже не осенило, а просто-таки озарило. Но самое удивительное то, что Редер оказывает мне эти услуги по собственной воле.

– И даже без вашего согласия, графиня?

– Во всяком случае, без моих напоминаний.

– С чего бы это?

– Считает тебя, – вновь перешла на «ты», – настоящим полярным и морским волком, и называет не иначе как Полярный Барон.

– А вы, графиня, согласиться с этим высоким и справедливым мнением никак не можете?

– Могу, но не желаю.

– Из мести.

– Кстати, – не стала ни подтверждать, ни опровергать его догадку Норманния, – ты даже не догадываешься, что прозвищем этим – Полярный Барон – ты обязан ему, главкому военно-морского флота генерал-адмиралу[21] Эриху Редеру.

– Брось, не может такого быть! – искренне не поверил ей фон Готт. – Скорее всего, оно прилипло ко мне благодаря стараниям кого-то из полярников. Или газетчиков. Из уважения ли, из ненависти – не знаю. В любом случае, мир все еще у наших ног!

– На одном из совещаний, забыв твою фамилию, Редер стал допытываться у присутствовавших адмиралов и капитанов цур зее: «А чем занимается сейчас этот, как его… ну, этот Полярный Барон?..» Кто-то сразу же догадался, о ком идет речь, и подсказал твою фамилию. Однако главком флота уже так и называл тебя: Полярным Бароном. Так вот, генерал-адмирал простить мне не может того, что мы с тобой поссорились, и считает, что в размолвке нашей виновата только я.

– И убедить его в обратном тебе так и не удалось? Как, впрочем, и меня.

– Однажды твой генерал-адмирал довел меня своими упреками до того, что я заявила, что не люблю тебя именно за то, за что он, адмирал Редер, тебя так безоглядно обожает. Но это его не облагоразумило. Даже за то, что, не посоветовавшись с ним, я стала унтерштурмфюрером СС…

– О, так ты уже лейтенант СС?

– … Он упрекал меня меньше, – «не расслышала» Норманния вопроса подполковника флота, – чем разлукой с тобой. Словно это я не себя с тобой разлучала, а его, генерал-адмирала Редера.

– И чем это кончилось?

– Даже не обиделся. Он, понимаете ли, считает тебя талантливым моряком-полярником и видит в тебе будущего гросс-адмирала. Мало того, он даже сумел убедить в этом своего ученика, фюрера подводных лодок Карла Деница, который и сам давно метит в гросс-адмиралы.

– Ладно, – проворчал барон, – оставим в покое адмиралов – нынешних и будущих. Сейчас меня интересует другое: если уж ты все знаешь, то, может быть, просветишь меня, кто такой Консул?

Норманния прекратила подправлять свою короткую стрижку и внимательно взглянула на фон Готта:

– Почему ты спросил о нем?

– Потому что именно от него мы должны получить инструкции, касающиеся нашей андской экспедиции.

– Очевидно, речь идет о Консуле Внутреннего Мира. Иного консула я просто не знаю.

– И что же он собой представляет?

– Не надо расспрашивать о нем, барон. Кроме того, что он является неким тайным агентом Шамбалы и сам фюрер подчиняется ему с еще большим подобострастием, нежели мы – фюреру, я ничем тебя больше не обрадую. Да, и еще одно: генерал-адмирал намекнул, что на самом деле бывшее трансатлантическое почтовое судно «Швабенланд» готовили для похода в арктическую часть Канады, куда-то в район архипелага Королевы Елизаветы, в котором ученых из «Аненербе» почему-то особенно заинтересовал остров Элсмир. Конечно же, для этой цели «Швабенланд» основательно переоснастили на гамбургской судоверфи.

– Север Канады мне всегда был ближе и понятнее, – напомнил фон Готт.

– Знаю. Но, по настоянию неких Высших Неизвестных, с которыми фюрер уже давно поддерживает медиумную связь, корабль отправили сюда, в Антарктиду. А к Элсмиру отправится другое судно. И попозже. Скорее всего, это будет специально переоборудованный для северных перевозок линкор «Дойчланд»[22].

– На который мне уже не попасть.

– С вас вполне хватит «Швабенланда», мой Полярный Барон. Так вот, нетрудно предположить, что на сей раз волю этих Высших Неизвестных, или, как их еще называют, Высших Посвященных, донес до фюрера не кто иной, как теперь уже известный нам агент Шамбалы, он же Консул Внутреннего Мира. Понятно, что экипаж «Швабенланда» спешно доукомплектовали теми людьми, которым затем предстоит осваивать «антарктическую Германию» или которые были угодны Консулу.

– Отсюда и спешка с новыми назначениями!

– Да-да, барон, вы совершенно правы: и с новыми, неожиданными чинами, и с новыми, столь же неожиданными назначениями, – в который уже раз съехидничала Норманния. – А вот, что на этот раз будет связывать вас с Андами – об этом приходится только догадываться. Скорее всего, речь пойдет о выборе места для секретной перевалочной базы, которая будет служить мостом между Германией и Антарктидой и благодаря близости которой улучшится снабжение нашей антарктической базы.

Услышав все это, барон фон Готт долго и по-философски ожесточенно скреб свой давно не бритый подбородок, который, по настоятельному совету Норманнии, впредь ему следует брить дважды в день, и со всей мыслимой старательностью.

– Что-то в моих рассуждениях не сходится? – не удержалась графиня.

– Да нет, все убийственно логично.

– Но вы ждете еще каких-то объяснений?

– Уже не жду, сказанного вполне достаточно. Оказывается, ты действительно знаешь все! А значит, мир все еще у наших ног!

– С похвалой я, конечно, согласна, но замечу, что все ваши, новопроизведенный фрегаттен-капитан, восхищения моими познаниями объясняются только одним: принимая свой новый чин и новую должность, сами вы поленились узнать чуточку больше того, что вам положено было знать перед восхождением на борт благословенного Богом «Швабенланда».

– Зато вы даже не догадываетесь, как много полезного я узнал в эти минуты о вас, о себе и нашем общем задании, графиня. Жаль, что мне уже пора на вахту.

– Догадывался бы командир корабля, чем вы занимаетесь во время вахты! Ладно-ладно, фрегаттен-капитан, поверьте: я буду единственной на этом полярном ковчеге, кто не донесет на вас. Тем более, что отпущу я вас только после того, как услышу слова благодарности и восхищения влюбленного мужчины.

– Я восхищен вами, графиня.

– У вас это называется «словами благодарности и восхищения»?!

– Извините, по-иному благодарить пока не умею.

Смеялась воспитанница некоей берлинской секс-инструкторши долго, желчно и со всем возможным в этой ситуации сарказмом.

– О, если бы ваше роковое неумение, барон, проявлялось только в этом! – все же решила окончательно испортить ему эту «сказочную ночь во льдах Антарктиды» немилосердная СС-графиня. Ночь, которую сама же и подарила.

7.

Август 1943 года. Германия. Остров Узедом в Балтийском море. Ракетный центр «Пенемюнде».

В девять утра легкий самолетик, в котором прибыли начальник Главного управления имперской безопасности Эрнст Кальтенбруннер и начальник диверсионного отдела СД, первый диверсант рейха Отто Скорцени, уже кружил над Узедомом в поисках места для приземления. А найти его оказалось непросто: обычно хорошо замаскированная взлетная полоса островного аэродрома превратилась теперь в бетонное крошево, а все пространство, на котором некогда располагался ракетный центр с десятками всевозможных строений, превращен был англо-американской авиацией в сплошные руины и в огромные массивы по-настоящему выжженной земли.

С большим риском посадив машину на каком-то бетонно-грунтовом пятачке, пилот, бывший фронтовой ас, получивший по отметине в небе и над Сталинградом, и над Курском, опустил перед высокими чинами СД трап и произнес:

– Добро пожаловать в Пенемюнденский ад, господа! Нечто подобное мне приходилось видеть разве что в центре Сталинграда.

– Но там вы имели наслаждение любоваться своей собственной работой и на чужой земле, – заметил Скорцени. – А здесь все наоборот. Поэтому советую навсегда забыть и то, что вам пришлось видеть в Сталинграде, и то, что вам еще только предстоит увидеть здесь.

– Не спорю, поучительное замечание, – не очень-то стушевался отставной ас.

И какое-то время все трое молча наблюдали, как около полка солдат, среди которых было много санитаров с носилками, обходили завалы, выискивая убитых и раненых. Их поспешно сносили к крытым машинам и увозили в сторону поселков Карлсхаген и Трассенхейде, которые, как Скорцени уже было известно из официального сообщения штаба Геринга, пострадали значительно меньше, нежели сам ракетный центр.

Военного руководителя Пенемюнде генерал-майора Вальтера Дорнбергера и технического директора – штурмбаннфюрера СС Вернера фон Брауна высокие гости из РСХА встретили у чудом уцелевшей измерительной лаборатории. В испачканных мундирах, небритые, с посеревшими, то ли от внезапной седины, то ли от цементной пыли, головами они выглядели растерянными и удрученными. Но если фон Браун еще старался как-то крепиться, то Дорнбергер пребывал в состоянии полнейшей прострации.

– Это невозможно! – бормотал он. – Такое не должно было произойти. Авиация подоспела слишком поздно. Не могу понять, как англичане сумели догадаться, что здесь расположено.

Двое рослых плечистых громил молча смотрели на него и какое-то время молчали, словно давали ему выговориться. Но именно это их угрожающее молчание приводило доктора Дорнбергера в тихий ужас: он был почти уверен, что его или прямо здесь, у этого уцелевшего лабораторного корпуса со слегка развороченной крышей, расстреляют, или, в лучшем случае, отправят в концлагерь. И у Скорцени создавалось впечатление, что Кальтенбруннер настроен именно на такое решение: арестовать и отправить.

– Во все это трудно поверить, – бормотал между тем военный начальник Центра. – Сам рейхсфюрер СС Гиммлер заверял, что берется защитить нас от предательства и диверсий[23].

– Что за псалмопения вы лопочете, Дорнбергер?! – умышленно избежал упоминания его генеральского чина Скорцени. – Вы в состоянии доложить обергруппенфюреру Кальтенбруннеру о потерях и вообще обо всем, что здесь произошло?

– Да, в состоянии, – дрожащим голосом заверил военный руководитель Центра. – То есть нет, пока еще не готов.

– В таком случае, – проскрежетал своими массивными челюстями-жерновами Кальтенбруннер, – благодарите господа, что вы не профессиональный военный, а инженер-машиностроитель, выпускник Шарлоттенбургской высшей технической школы, а значит, пока что все еще нужный нам доктор каких-то там наук. Хотя во всем, что здесь сейчас происходит, за километр просматривается разгильдяйство и предательство.

– Простите, господин обергруппенфюрер, но меня никто не смеет обвинять…

– Смеет, – прервал его начальник Главного управления имперской безопасности. – Вашему коллеге Рудольфу Небелю тоже казалось, что не смеет. Но я почему-то уверен, что его судьба, как и судьба его возлюбленной, вам известна[24]. И мы еще хорошенько подумаем, что именно следует предпринять против всего того сброда, который накопился в Пенемюнде под вашим покровительством.

– Я уже обладаю кое-какими сведениями, – наконец пришел на помощь своему коллеге барон фон Браун. – В частности, что касается потерь среди научно-инженерного персонала.

– Инженерами займетесь вы, Скорцени, – молвил Кальтенбруннер, – а я пока займусь самим этим господином, охраной Центра, лагерем заключенных, а также службой безопасности и всем прочим.

– Яволь. Машина у вас, барон, надеюсь, имеется?

– «Мерседес». Вон там, у остатков дерева. За рулем я сам. Водитель погиб, как и многие в эту ночь.

– Не вышибайте из меня слезу, фон Браун. На то, как и почему люди гибнут, я насмотрелся на всем пространстве – от границ рейха до Парижа и декабрьской Москвы. И вы прекрасно знаете, что интересовать меня сейчас будет судьба другого человека – доктора Германа Шернера.

Браун устало взглянул на Скорцени и сокрушенно покачал головой.

– Мы его называли Пенемюнденским Умником.

– Мы всех вас называем умниками. Конкретнее.

– Скорее всего, он погиб.

– Что значит «скорее всего»?! – буквально прорычал обер-диверсант рейха. – Это не тот специалист, в отношении которого можно позволять себе гадать: погиб он или не погиб?!

– Садитесь в машину, сейчас мы увидим то, что осталось от его коттеджа. И никаких псалмопений, барон, никаких псалмопений!

– От коттеджа или от самого Шернера?

Вернеру фон Брауну едва перевалило за тридцать. Выше среднего роста, овальное, слегка удлиненное лицо с полублагородными чертами; широкий разлет густых, наискосок прилепленных, а потому кажущихся почти бутафорскими, бровей; медлительная, с нотками вальяжного превосходства, речь, в которой все еще четко улавливается восточнопрусский акцент.

С тех пор как Скорцени пришлось заняться подготовкой команды пилотов-смертников для пилотируемых ракет, создаваемых в Пенемюнде, он уже не раз обращался к досье барона, и прекрасно помнил, что аристократический рыцарский род его прослеживается до середины XVI века, а где-то там, в конце XVII века, его предок получил наследственный титул барона Богемии.

Что же касается родового гнезда баронов Браунов, то в течение нескольких веков им служил старинный замок Нойкен в Восточной Пруссии, недалеко от тех мест, где сейчас находится ставка фюрера «Вольфшанце». Кроме того, незадолго до войны его отец, капитан в отставке и член правления Рейхсбанка Магнус фон Браун, приобрел прекрасное имение Обер-Визенталь в Силезии, которое сразу же превратилось в своеобразный аристократический клуб силезско-германской знати.

– Вот то, что еще вчера было персональным коттеджем Пенемюнденского Умника, – ожил Вернер Браун, сумев проглотить нанесенную ему обиду.

Скорцени вышел из машины и осмотрелся. Перед ним высилась куча бревен, пригодных разве что для ритуального похоронного костра. Однако следов прямого попадания не было: мощная бомба взорвалась рядом с коттеджем, обрушив его, но не предав пожару.

– Обер-лейтенант! – подозвал Скорцени офицера, который вел для спасательных работ на площадках Центра только что прибывшее пополнение. – Всех своих героев, всю роту – немедленно, быстро. Разметать эту свалку, и каждую бумажку, которая будет обнаружена под завалами, вы слышите меня – каждую бумажку, вплоть до туалетной, каждый клочок, вы обязаны вручить лично мне. Как и все то, что осталось от погибшего здесь человека. И никого, кроме своих солдат, к завалам не подпускать. Невзирая на чины. На все возражения ваш ответ должен быть один: «Таков приказ Отто Скорцени, личного агента фюрера по особым поручениям!»

– О, так вы и есть тот самый Скорцени?! – попытался было завязать знакомство обер-лейтенант, однако первый диверсант рейха жестко охладил его:

– …Причем вы даже не догадываетесь, какой именно. – И тотчас же обратился к Брауну: – Чего мы ждем, барон? Где этот наш таинственный дисколет Шернера?

– Я догадывался, что вас заинтересует именно эта машина.

– Так какого дьявола возите меня по каким-то руинам, вместо того чтобы показать то, ради чего я примчался сюда из Берлина?

– Удивительное дело, – проговорил Браун, садясь за руль, – дисколет интересует сейчас буквально всех. Все видят в нем спасение. Но я уверен, что нам действительно удастся создать до конца войны хотя бы одну полноценную боевую машину этого типа. А ракеты уже существуют. Они становятся все эффективнее. Если мы хотим победить в этой войне, то все средства и силы следует концентрировать сейчас на ракетах дальнего радиуса действия. Кстати, замечу, что такого названия – дисколет Шернера этому аппарату никто не давал.

– Я знаю, как вы умеете убирать со своего пути конкурентов, барон, – не собирался щадить его самолюбие личный агент фюрера. – И я имею в виду не только Небеля, у которого вы, будучи студентом Берлинской высшей технической школы[25], подвизались в подмастерьях. И который, будучи германским офицером, еще в 1918 году обстрелял из самолета войска противника двумя ракетами собственного производства.

– А затем еврей Небель примкнул к пацифистам из международного общества «Пантера», – огрызнулся барон.