Антарктида: Четвертый рейх

Богдан Сушинский

Антарктида: Четвертый рейх

© Сушинский Б.И., 2008

© ООО «Издательство «Вече», 2008

* * *

1.

Замок Викингбург, одиноко возвышавшийся на западной оконечности скалистого мыса, казался мрачным и призрачно нелюдимым. И трудно было поверить, что когда-то у стен его раздавался призывный клич боевых труб, а звон мечей поминально растворялся в стенаниях отчаявшихся защитников и проклятиях воинствующих пришельцев.

Еще недавно большая часть Викингбурга покоилась в замшелых руинах, но буквально месяц назад, возрожденный из небытия трудом сотен военнопленных, замок превратился в северную резиденцию главнокомандующего военно-морским флотом гросс-адмирала Карла Деница и пристанище Арктического отдела Главного управления имперской безопасности[1] Того особого, абсолютно засекреченного отдела, чья деятельность оставалась тайной даже для большинства подчиненных обергруппенфюрера СС Эрнста Кальтенбруннера.

И только очень узкий круг лиц знал, что и Арктический отдел, подчинявшийся теперь уже непосредственно Отделу диверсий Управления зарубежной разведки СД во главе с Отто Скорцени, и северная резиденция гросс-адмирала Деница – служили всего лишь прикрытием той организации, которая стала истинным хозяином замка. А все дело в том, что с недавних пор в замке Викингбург обосновался секретный штаб соединения подводных лодок «Конвой фюрера», одновременно являвшийся и штабом операции «Рейх-Атлантида».

Что же касается Арктического отдела, то деятельность его действительно была строго засекречена, однако люди его, во главе с оберштурмбаннфюрером СС Николасом Лигвицем, занимались всего лишь обеспечением безопасности тех, кто ведал поставками вооружения, продовольствия и всего прочего, что необходимо было для жизнеобеспечения «Базы-211». Не обладая никакой существенной информацией о подземном рейхе, они, в то же время, должны были делать все возможное, чтобы в рядах поставщиков не завелось вражеских агентов и предателей. А если же таковые объявятся, то чтобы они тоже не получили никакого представления о том, где именно, в какой части Антарктиды, «База-211» расположена и что она из себя в действительности представляет.

– Так вы уже видите их, мой гросс-адмирал? – уловил Дениц у себя за спиной прерывистое, с удушливой хрипотцой дыхание адъютанта Фридриха Наубе. Обычно так дышали моряки, значительную часть жизни своей проведшие в пропитанном по́том и страхом чреве субмарины, и именно по этому дыханию Деницу не раз удавалось выуживать отставных субмаринников среди прочего портового люда.

– Разве они уже подходят к бухте? – поежился на холодном октябрьском ветру главком Кригсмарине.

– Подходят, мой гросс-адмирал. Субмарина коммодора Вилли Штауфа достигла Косы Утопленников и готовится к всплытию.

– Сколько их?

– Две «волчьи стаи», мой гросс-адмирал.

– Значит, еще две «волчьи стаи»… – едва заметно кивнул Дениц, величественно вскинув худощавый, под эспаньолку, заостренный подбородок.

Ему нравилось, что адъютант называет отряды подлодок именно так, как предпочитал называть он сам, – «волчьими стаями», а сами подлодки именовались в его штабе «серыми волками». И ничего, что его предшественник, гросс-адмирал Эрих Редер[2], терпеть не мог подобных определений, на корню пресекая всякое вольномыслие, всякое отступление от устава и общепринятой терминологии[3].

Несмотря на его полнейшее невосприятие, Дениц упорно настаивал, чтобы против англо-американских конвоев подводники его действовали постоянными отрядами в пять субмарин, предпочитая называть эти отряды «волчьими стаями». Причем от капитанов он и в самом деле требовал знания повадок вышедшей на охоту волчьей стаи.

– Да, еще две, мой гросс-адмирал, – подтвердил Наубе, зная, как это важно сейчас для Деница – осознавать, что три «стаи» уже вернулись от берегов Антарктиды.

– Не исключено, что завтра фюрер тоже прибудет в «Викингбург», чтобы лично выслушать доклад коммодора Вилли Штауфа об очередной экспедиции в Новую Швабию[4].

– И вы доложите ему, что три наши стаи не потеряли ни одной субмарины. По крайней мере, из тех, которым приказано прибыть в рейх. Тем, что рейдируют сейчас у берегов Антарктиды, конечно же, приходится сложнее[5].

Услышав это, Дениц покряхтел и сипловатым голосом субмаринника произнес:

– Вот только докладывать ему по поводу Новой Швабии становится почему-то все труднее. Почему-то…

– Может быть, потому, – приподнялся на носках Фридрих Наубе (он всегда приподнимался так, когда хотел сообщить что-то важное: возможно, считал, что для такого сообщения его небольшого росточка субмаринника недостаточно) – что, потеряв надежду сохранить рейх в Германии, он точно так же теряет надежду на то, что удастся создать новый рейх в Антарктиде.

– Смелое предположение, капитан-лейтенант, смелое. Когда в СД решат, что вас пора вздернуть, наблюдать за казнью я буду с чувством гордости за своего адъютанта. Как вам такая шутка, мой капитан-лейтенант?

– Главное, что вы будете присутствовать при этом, – кротко ответил Наубе, и по тому, как чувственно взглотнул он подступивший к горлу комок, гросс-адмирал понял, что сказано это искренне.

Искренность и преданность – вот то, что пятидесятидвухлетний гросс-адмирал ценил в этом офицере-субмариннике, с которым судьба свела его еще в июне 1935 года. В том июне, когда Гитлер назначил его, недавно произведенного во фрегаттен-капитаны и в недалеком прошлом командира легкого крейсера «Эмден»[6], на неизвестную доселе во флоте должность – фюрер подводных лодок[7], вступив в которую, Дениц принял командование 1-й подводной флотилией рейха.

Со временем он сменил много всяких флотских должностей и чинов, но неизменно считал себя именно тем, кем пожелал видеть его вождь нации, – фюрером подводного флота.

Это сейчас наличие большой стаи субмарин воспринимается в рейхе как нечто само собой разумеющееся, а тогда, в феврале 1935-го, Гитлеру понадобилось немало мужества и политической воли, чтобы, вопреки статьям Версальского договора, отдать приказ об их строительстве и при этом открыто заявить, что он намерен создать полноценный подводный флот. И пусть его 1-я флотилия насчитывала всего одиннадцать небольших субмарин, но и это уже было вызовом всей германофобствующей Европе. Вот именно, германофобствующей!..

– Да, якорь им всем в брюхо, это было вызовом, – сипловато пробасил Дениц, вслух подытоживая свою мысленную экспедицию в прошлое.

– Пусть даже вызовом! – не раздумывая, поддержал его Фридрих Наубе. – Само существование рейха – уже вызов. Всем, кто не способен воспринять наше величие.

Дениц слегка поморщился: он не любил, когда вторгались в его «блуждания по собственному одиночеству», даже если это вторжение совершал тот, кому это было простительно. Впрочем, большую часть того пути, который предшествовал его коронации в гросс-адмиралы, они с Фридрихом прошли вместе. И кто знает: возможно, этот некогда несостоявшийся фейерверкер теперь уже действительно способен угадывать сам ход его мыслей?

– Вы помните, как мы познакомились, Наубе? – спросил он, все еще стоя спиной к адъютанту.

– Помню. Но вы никогда не спрашивали об этом, мой гросс-адмирал.

– Вы служили тогда артиллеристом на этой ржавой посудине, именуемой крейсером «Нимфе».

– На котором вы когда-то были штурманом. Что же касается меня, то, если позволите уточнить, мой гросс-адмирал, я предстал перед вами всего лишь заряжающим дальнобойного орудия, с трудом дослужившись до обер-фейерверкера[8].

– Все же какой-никакой обер.

– Но даже оттуда меня пытались списать, поскольку для столь тяжелых снарядов я оказался слишком малого веса.

– А главное, никогда не отличались дисциплинированностью. Ваш послужной список…

– …Вы же, мой гросс-адмирал, взошли на борт, – бесцеремонно перебил его Наубе, – чтобы поинтересоваться, остался ли на нем кто-либо из офицеров, с которыми вам пришлось «держать волну» в 1928-м.

– Именно так мы, старые моряки, и говорили: «держать волну», – простил ему нарушение субординации гросс-адмирал. – Для всякого молодого моремана высшей похвалой было: «Наконец-то ты держишь волну, парень!»

– А ведь со смыслом сказано, – с романтической грустинкой старого моряка произнес капитан-лейтенант.

– Да, так что там было дальше? – суховато вернул его к действительности главком Кригсмарине, не желая становиться свидетелем мнимого перевоплощения Наубе в морского волка.

Адъютант давно смирился со странной привычкой гросс-адмирала – возрождать собственные воспоминания устами тех людей, с которыми его некогда сводила судьба. При этом главнокомандующий Кригсмарине сильно огорчался, когда заставал своего собеседника врасплох и открывал для себя, что тот не в состоянии вспомнить какие-то детали давних событий, какие-то интересные подробности, которые сам он, Карл Дениц, прекрасно помнил, никогда не упуская случая как можно убедительнее продемонстрировать свойства своей памяти. Причем делал это в иронически-назидательном тоне.

– Узнав, что капитан цур зее[9] полон решимости распрощаться со мной, списав в береговую артиллерию, вы заявили, что ведет он себя не по-флотски, потому что такие, как я, «могучие не телом, а духом германским» парни нужны сейчас подводному флоту.

– И сказано это было о вас, капитан-лейтенант, о тогда еще простом обер-фейерверкере. Могу сожалеть, что не нашлось человека, который бы сказал такие же слова обо мне. Я бы помнил их всю жизнь.

– Я тоже помню.

– А в те дни своих будущих подводников я собирал по всему надводному флоту, по береговым батареям, пехотным частям и даже частям СА[10]. Для многих из них это стало определением всей их дальнейшей судьбы. Многие стали офицерами, некоторые давно командуют кораблями или служат в штабах соединений, – гросс-адмирал покряхтел, давая понять, что адъютант может продолжить свой рассказ, и Наубе тотчас же напомнил ему:

– …А затем вы приказали своему адъютанту отвести меня к машине, чем очень обрадовали и командира крейсера, и явно невзлюбившего меня старшего артиллерийского офицера.

Капитан-лейтенант Наубе пытался сказать еще что-то, но, увидев перед собою поднятую вверх руку – что всегда означало одно и то же: «Не отвлекать!», – запнулся на полуслове.

2.

Январь 1939 года. Антарктика. Борт германского авианосца «Швабенланд».

Сообщение, которого барон фон Риттер так долго и с нетерпением ждал, поступило на рассвете.

– Господин капитан цур зее! – услышал он в телефонной трубке взволнованный голос вахтенного офицера. – Прямо по курсу – ледяное поле! Предполагаю, входим в зону пакового льда.

– «Предполагаю»! – проворчал капитан «Швабенланда», мгновенно стряхивая с себя остатки предутренней полудремы и поспешно одеваясь. Вот уже третью ночь подряд капитана изматывала бессонница: на мостике он грезил постелью, а, возвращаясь в свою каюту, впадал в то состояние, которое можно было характеризовать как полусонное-полуидиотское[11]. – Здесь уже и предполагать нечего: подходим к шельфовым ледникам Антарктиды. И прямо по курсу у нас – Берег Принцессы Астрид.

Прежде чем подняться на капитанский мостик, Альфред фон Риттер вышел на нижнюю палубу и остановился на открытой ее части, у самого бака. Льды Антарктики он, старый полярник, хотел видеть не через стекло капитанского мостика и окуляры бинокля, а вот так, почти на расстоянии вытянутой руки. В Антарктике он никогда раньше не был, и сейчас он хотел ощутить, воспринять ее всю, все ее естество: ее тишину, силу порывов ее ветра, красоту и озоновый запах прибрежья, леденящий душу холод ее континентального дыхания.

Судьбу полярника он, сын морского офицера и геолог по образованию, избрал, еще будучи студентом университета, когда во время летних каникул отправился в свою первую международную экспедицию на север Канады, на остров Эллеф-Ринг нес. Затем были остров Принс-Патрик и мыс Колумбия на крайнем севере канадского острова Элсмир, а уже после окончания мореходной школы последовала зимовка на метеостанции, расположенной на гренландском мысе Моррис-Джесеп, которая едва не завершилась для него трагически. Вместе с таким же авантюристом, как и он сам, франко-канадцем Мишелем Олленом, они, вопреки решительному протесту начальника станции, отправились в поход к Северному полюсу, к которому от мыса Моррис-Джесеп действительно рукой подать.

Конечно же, это была чистейшей воды авантюра двух недоученных студентов, которые волею судеб оказались на метеостанции рядом с профессиональными метеорологами-полярниками. Специально к этой экспедиции они не готовились, она нигде не была зарегистрирована, рации для них тоже не нашлось, а посему рассчитывать на спасение не приходилось. Риттер до сих пор уверен, что жизнь ему спас его спутник Мишель – ценой своей собственной жизни.

На третьи сутки Мишель провидчески заболел, и Альфред еле дотащил его на санках назад, до метеостанции, где он вскоре и скончался. Но если бы не эта его болезнь, последовавшая за падением в расщелину, из которой Оллен только чудом выбрался, они, наверное, так вместе и погибли бы где-нибудь на подходе к полюсу, в лучшем случае – на обратном пути к метеостанции, куда он и так прибыл полуживым.

Вдобавок ко всему начальник станции, суровый англичанин, пригрозил выдавать самую отвратительную характеристику каждому, кто поинтересуется его, полярника Альфреда Риттера, качествами характера.

И, как вскоре выяснилось, слово свое сдержал. Вернувшись в Англию, он сразу же, в двух интервью, опубликованных в разных изданиях, «воздал должное авантюризму и крайней недисциплинированности своего юного германского коллеги, на совести которого навеки останется гибель столь же молодого и горячего канадского полярника француза Мишеля Оллена». А затем этот свой приговор старый негодяй слово в слово воспроизвел в трех собственных статьях. Точнее, во всех трех из тех, которые ему, Риттеру, стали известны. Но не было сомнения, что англичанин с нетерпением ждет, когда сможет высечь эти же слова, причем опять слово в слово, на его, барона фон Риттера, надгробии.

Да, Арктика преподнесла ему несколько очень суровых уроков, но, вместо того чтобы раскаяться в своих полярных страстях-странствиях и осесть где-нибудь в маленьком домике под Берлином, он начал фанатично рваться в Антарктиду. Убеждая себя при этом, что все его арктические мытарства – всего лишь прелюдия к настоящему, великому паломничеству в Антарктику. А поскольку уже после первой экспедиции Альфреду начала грезиться собственная, с запасом особой прочности построенная, арктическая яхта, добравшись на которой до южной оконечности Африки, он смог бы совершить затем экспедицию к атлантическому прибрежью Антарктиды, то, понятное дело, что ему еще и пришлось проходить штурманский курс мореходной школы.

Кстати, этот шаг отец его, суровый и напрочь лишенный каких-либо романтических бредней военный мореман, по-своему искренне приветствовал, заявив: «Наконец-то и у тебя, странствующего бездельника, появится настоящая мужская профессия».

– Просьба к командиру корабля капитану цур зее, – донесся из корабельного громкоговорителя голос вахтенного офицера, фрегаттен-капитана Теодора фон Готта, – срочно поднимитесь, пожалуйста, на капитанский мостик! Дело, не терпящее отлагательства!

«Наш фрегаттен-капитан увидел впереди льды и запаниковал, решив, что я привел судно к концу земли, – поиграл желваками Риттер. – Еще немного, и он ввергнет в мистический ужас всю команду».

Риттер вновь взглянул на открывавшийся впереди горный массив. «Интересно, – подумал, – это уже материк или какой-то из прибрежных островов?»

– Повторяю: просьба к господину капитану цур зее… – все еще не мог угомониться вахтенный офицер.

– Да иду, иду! – буквально прорычал фон Риттер, до глубины души возмущенный тем, как нагло фрегаттен-капитан вторгается в великосветскую интимность его личного знакомства с окутанным мистическими тайнами континентом. Хотя и понимал, что услышать его Теодор Готт не может.

Обращения фрегаттен-капитана абсолютно не встревожили его. Если бы произошло что-то чрезвычайное, Готт, опытный моряк, уже объявил бы общекорабельную тревогу и вызвал на палубу аварийную команду. Хотя что-то же его все-таки заставляет вызывать на мостик капитана судна.

«В любом случае, – сказал себе фон Риттер, все еще не торопясь прерывать свое первое тайное свидание с Антарктидой, хотя уже направлялся к трапу, ведущему на капитанский мостик, – погода, по антарктическим понятиям, стоит просто-таки чудная: мороз градусов десять, не больше, ни ветра, ни волн. Черт возьми! Да ты, странствующий бездельник, совершенно забыл, что в Антарктике сейчас в разгаре лето. Курортный сезон на южной оконечности планеты!»

Белесый утренний туман развеивался, постепенно открывая капитану необозримое поле мелкого льда, под белой кольчугой которого улавливалось могучее, всепоглощающее дыхание океана. Барон фон Риттер не мог знать, как сложится эта экспедиция, но главной своей цели – ступить не берег Антарктиды – он, похоже, уже достиг. Так что в любом случае ему уже не придется жаловаться на судьбу, независимо от того, как эта капризная и мстительная матрона поведет себя впредь.

Когда в Берлине, в эсэсовских верхах, решался вопрос о том, кого назначить начальником этой экспедиции, в течение событий вмешался главнокомандующий военно-морским флотом адмирал Эрих Редер, хорошо знавший его отца, корветтен-капитана в отставке Артура Риттера. Это он позвонил Герингу и назвал имя барона Альфреда Риттера, «старого опытного полярника и потомственного военного моряка».

А услышав от рейхсмаршала, что тот в принципе не возражает, но «не мешало бы поговорить с Гиммлером», настойчивый адмирал лично явился к рейхсфюреру на прием. И тут уж сработало то, что Гиммлер хорошо знал старшего брата полярника Риттера – оберштурмбаннфюрера, то есть подполковника войск СС, Рудольфа фон Риттера, успевшего к тому времени отличиться при выполнении какого-то важного задания, причем за пределами Германии. Мало того, с благословения Гиммлера старший фон Риттер только что получил какую-то очень важную, секретную должность, на которой его охотно утвердил сам фюрер. Причем, как оказалось, фюрер поинтересовался у Рудольфа, чем занимается сейчас его брат-полярник, о похождениях которого он в свое время читал в газетах. Вспомнив обо всем этом, Гиммлер наверняка при случае доложил фюреру, что он специально отыскал барона Альфреда фон Риттера, чтобы вернуть его на службу германской науке.

Вот так, с отцовского благословения, судьба и соткала для него, странствующего бездельника, эту долгую дорогу в Антарктику.

3.

Август 1938 года. Германия. Мюнхен. Партийный штаб фюрера – Коричневый дом.

Солнце уже зависло на шпиле все еще бредившего прощальными молитвами крестоносцев старинного собора, когда на роскошной Бриннерштрассе появился антрацитово-черный, фюрерский, как его здесь называли, «мерседес». Неспешно вышедший из него почти двухметрового роста господин лет тридцати пяти, в широких плечах и в каждом движении которого клокотала плененная мышцами и силой воли буйволиная ярость, явно никуда не торопился.

Он с безучастным выражением лица осмотрел изысканную мраморную лестницу, мощные колонны и увенчанный огромной свастикой фронтон бывшего дворца Барлова, в котором когда-то, во времена Баварского королевства, располагалось итальянское посольство, затем взглянул на «облагороженный» псевдоготикой особняк напротив, в котором озарялась благословением резиденция папского нунция, и, поражая рослых СС-охранников своей осанкой и выправкой, направился ко входу.

Эти двое парней в черных мундирах, конечно же, обязаны были остановить светловолосого гиганта в зеленом мундире без каких-либо опознавательных знаков, однако, встретившись с холодным взглядом его подернутых лазурной поволокой глаз, они замерли, как замирали только при появлении самого фюрера, и с окаменевшими лицами дождались, когда странный пришелец скроется за дверью.

Несколько запоздало встретивший гостя начальник личной охраны Гитлера штурмбаннфюрер СС Ганс Раттенхубер суетно уведомил гостя, что фюрер ждет его и готов принять.

– Он готов, – невозмутимо подтвердил пришелец. – Теперь он уже, естественно, готов.

Чтобы попасть в кабинет Гитлера, нужно было пройти через облицованный коричневатым мрамором зал, увешанный мемориальными досками, на которых были высечены имена тринадцати национал-социалистов, погибших здесь, в Мюнхене, во время столкновений с полицией 9 ноября 1923 года. Остановившись посреди зала, пришелец внимательно осмотрелся. Раттенхубер знал, что обычно этот зал – с флагами, а также свастиками на оконных витражах, плафонах люстр и даже на карнизах – производил на впервые входивших в него довольно сильное впечатление. Однако и на сей раз пришелец остался совершенно невозмутимым.

Раттенхубер уже намеревался вести его в приемную, но в это время в зал вошел сам фюрер.

– Вы все же прибыли! – пошел он навстречу гостю, на ходу протягивая ему руку. – Я очень рад! Нам надо о многом поговорить.

– Консул Шамбалы во Внутреннем Мире, – едва заметно склонил голову пришелец, не проявляя никакого желания здороваться за руку. – Вы просили Высших Посвященных прислать своего представителя. Он – перед вами. Но, прежде чем мы пройдем в ваш кабинет, я хотел бы взглянуть на Сенаторский зал.

– Вы знаете о Сенаторском зале?! – был приятно удивлен фюрер. – Да, пожалуйста, пройдем. Вот сюда…

Они вошли в небольшой зал, в котором стояло шестьдесят одно обитое светло-красной кожей кресло; пол и стены были украшены сотканными из орнаментальных свастик коврами, а на одной из стен виднелись четыре увенчанные огромной свастикой мраморные плиты, повествовавшие о четырех этапах становления НСДАП: об основании партии, о принятии ее программы, о трагических событиях «Мюнхенского путча» 1923 года и, наконец, о победе на выборах в рейхстаг в сентябре 1930 года, во время которых НСДАП получила 107 депутатских мест.

– Это особый зал, – с волнением произнес Гитлер.

– Я знаю.

– Придет время, и в нем будет заседать шестьдесят один пожизненный сенатор, каждый из которых проявит себя как выдающаяся личность рейха.

– Считаете, что это время действительно придет?

– Придет. И это они, сенаторы, будут править Германией.

– Пока что вы, господин Шикльгрубер, собирали своих людей в этом зале только однажды, в июне 1934 года, чтобы благословить ближайших приверженцев на расправу с отрядами штурмовиков во главе с Эрнстом Ремом. Во время этого погрома вы истребили несколько сотен своих сторонников.

– Вам и это известно?! – уставился на него фюрер, едва придя в себя от шока, вызванного упоминанием его, теперь уже строго запрещенной для упоминания и почти засекреченной, фамилии.

– Как и то, что этому залу так и не суждено будет услышать голоса германских сенаторов.

– Нет, почему же?! – возмутился Гитлер. – Наступит время, и…

– Не наступит, господин Шикльгрубер, – жестко остепенил его Консул, – теперь уже не наступит. А этажом выше находится зал вашего партийного суда, – не давал он опомниться фюреру, – где стол судьи все еще украшают золотая свастика и золотая фигурка Христа.

– Там проходят суды над членами партии, которые…

– Давайте не будем тратить время на осмотр, – прервал его рассказ пришелец, – и продолжим встречу в вашем кабинете.

Пока Консул уверенно направлялся к двери, а затем столь же уверенно входил в приемную, Раттенхубер, все время державшийся как бы между ним и Гитлером, но чуть сбоку, краем глаза наблюдал за своим шефом. Тот выглядел растерянным и подавленным. А ведь фюрер специально наметил встречу в Коричневом Доме, рассчитывая поразить Посланника Шамбалы его великолепием и ритуальной святостью многочисленных свастик, таких близких, как он считал, душе и духу Высших Посвященных.

«Тогда в чем дело?! – задавался вопросом Раттенхубер. – Создается впечатление, что даже если бы фюрер решился сказать шамбалисту, что этот, в итальянском стиле выстроенный, дворец обошелся ему при покупке в полмиллиона марок и еще столько же стоили его ремонт и оформление, – это тоже не произвело бы на Посланника абсолютно никакого впечатления. Чем же тогда можно удивить?!»

Раттенхубер и сам не принадлежал к людям эмоциональным, но холодно-заносчивых аристократов, подобных Посланнику Шамбалы, он просто терпеть не мог. Впрочем, фюрер тут же избавил телохранителя от его душевных терзаний, закрыв дверь перед самым носом; и при этом даже не оглянулся.

«А ведь вождь недоволен, что ты стал свидетелем его унижения, – сказал себе начальник “сопроводительной команды”[12]. – Но ведь меня-то он может не опасаться. Кого угодно, только не меня!»

Кабинет фюрера одинаково способен был поражать воображение как своими амбициозными размерами, так и своим роскошным убранством: сработанные под старину кресла, огромные, в стиле кого-то там из Людовиков, диваны и такие же огромные хрустальные люстры; а еще – золотые, работы венецианских мастеров, канделябры; золотой бюст Муссолини, стоявший чуть в сторонке от изысканного золоченого письменного прибора… И здесь же, чуть правее от громадного, из красного дерева сработанного, письменного стола, – искусно выписанный маслом огромный портрет императора Фридриха Второго Прусского, больше известного германцам под прозвищем Старый Фриц.