Разбойники

Шпигельберг (в негодовании ходит взад и вперед). Ах, как это глупо! как это отвратительно, непростительно глупо! Этим ничего не возьмешь! Я поступал иначе.

Косинский. Чего бояться тому, кто не боится смерти?

Моор. Славно! бесподобно! Ты хорошо учился, знаешь наизусть Сенеку. Но, любезный друг подобными изречениями тебе не обморочить страждущей природы, никогда не притупить стрел горести. Обдумай хорошенько, дитя мое. (Берет его руку). Я советую тебе, как отец: узнай сперва глубину пропасти, в которую хочешь прыгнуть. Если в свете ты можешь еще уловить хоть одну радость… Могут быть минуты, когда ты пробудишься – и тогда будет уже поздно. Ты выйдешь здесь из круга человечества; ты должен будешь стать или человеком исключительной высоты, или дьяволом. Послушай, сын мой! если хотя одна искра надежды еще где-нибудь тлеет для тебя, оставь наш ужасный союз, скрепленный отчаянием, если только не высшею мудростью. Можно ошибаться… поверь мне, можно силою считать то, что на самом деле есть не что иное, как отчаяние… Поверь мне – и беги от нас скорее!

Косинский. Нет! теперь я уже не расстанусь с вами. Тебя не трогают мои просьбы, так выслушай повесть о моем несчастий. Ты сам тогда насильно всунешь кинжал мне в руки; ты станешь… Садитесь вокруг и выслушайте меня со вниманием.

Моор. Я готов тебя слушать.

Косинский. И так, знайте: я чешский дворянин – и по смерти отца моего сделался владетелем значительного дворянского поместья. Страна была райская, потому что в ней жил ангел – девушка, украшенная всеми прелестями юности, и целомудренная, как свет небесный. Но кому говорю я это? Мои слова проходят мимо ваших ушей; вы никогда не любили, никогда не были любимы.

Швейцер. Тише! атаман вспыхнул, как пламя.

Моор. Перестань! В другой раз расскажешь… завтра когда-нибудь или… когда я насмотрюсь на кровь.

Косинский. Кровь! кровь!.. Слушай же далее! Кровь – скажу я тебе – переполнит твою душу. Она была незнатного рода, немка; но её взор уничтожал предразсудки дворянства. С скромной застенчивостью приняла она обручальное кольцо из рук моих – и на другой день я должен был вести мою Амалию к алтарю.

Моор (поспешно встает).

Косинский. Среди упоений ожидающего блаженства, среди приготовлений к свадьбе, меня вдруг через нарочного требуют ко двору. Я являюсь. Мне показывают письма, которые будто бы были писаны мною, полные предательского содержания… Я покраснел со злости… У меня взяли шпагу, бросили в тюрьму. Я лишился чувств.

Швейцер. А между тем… Продолжай! я уже предчувствую жаркое.

Косинский. Тут я просидел целый месяц и сам не знал, что будет со мною. Мне было страшно за Амалию, которая из-за меня каждую минуту умирала от отчаяния. Наконец, является ко мне первый министр двора, поздравляет с открытием моей невинности в приторно-сладких выражениях, читает приказ о моем освобождении и отдает мне шпагу. В восторге лечу я в свой замок – в объятия Амалии… она исчезла. В полночь ее увезли, но никто не знает куда – и с тех пор об ней ни слуху, ни духу. Вдруг как будто молния ударила в мое сердце. Я лечу в город, разузнаю при дворе: на меня смотрят во все глаза; никто не дает ответа. Наконец я открываю ее за потаенною решеткою во дворце; она бросает мне записочку…

Швейцер. Так я и думал!

Косинский. Ад и черти! в записке было сказано, что ей дали на выбор: или скоро узнать о моей смерти или стать любовницей владетельного князя. В борьбе между честью и любовью она решила в пользу последней – и хохотом) я был спасен!

Швейцер. Что ж ты сделал?

Косинский. Будто тысячу громов ударили в меня. «Кровь!» было моею первою мыслью, «кровь!» последнею. С пеною у рта бегу я домой, выбираю трехгранную шпагу – и стремглав к министру, так как он один был адским сводником. Меня, вероятно, заметили еще на улице, потому что когда я вошел – все двери были заперты. Я ищу, спрашиваю – один ответ – уехал к князю. Отправляюсь туда – и там его нет. Возвращаюсь назад, выламываю двери, нахожу его, бросаюсь к нему… но тут пять, или шесть лакеев выскакивают из засады и вырывают у меня шпагу.

Швейцер (топнув ногою). И это ему сошло даром? и ты ушел с пустыми руками?

Косинский. Я был схвачен, судим, обвинен и с потерею чести – заметьте, по особенной милости – с потерею чести выслан за границу. Мои поместья достались министру; моя Амалия в когтях тигра вздыхает и плачется на жизнь, тогда как мое мщение должно поститься и сгибаться под игом насилия.

Швейцер (вставая и махая саблей). Это вода на нашу мельницу, атаман! Можно похозяйничать!

Моор (ходивший все это время в сильном волнении взад и вперед, быстро оборачивается к разбойникам). Я должен ее видеть! Вставайте! собирайте все! ты остаешься, Косинский. Коней – и в поход!

Разбойники. Куда? куда?

Моор. Куда? кто спрашивает – куда? (Вспыльчиво Швейцеру). Изменник, ты хочешь удержать меня? Но, клянусь надеждой на небо…

Швейцер. Я изменник? В ад ступай – я за тобою!

Моор (бросается к нему на шею). Братское сердце! ты следуешь за мною?.. Она плачет, она плачет, она проклинает жизнь! Вставайте! скорей! Все – во Франконию! Мы должны быть там через неделю.

(Уходят).

Четвертое действие

Первая сцена

Сельское местоположение около замка Мооров.

Разбойник Моор, Косинский вдали.

Моор. Ступай вперед и доложи обо мне. Знаешь, что ты должен говорить?

Косинский. Вы – граф фон-Брандт, едете из Мекленбурга; я ваш рейткнехт. Не беспокойтесь! я сыграю свою роль. Прощайте. (Уходит).

Моор. Привет тебе, родная земля! (Целует землю). Родное небо! родное солнце! и вы, луга и холмы! и леса и потоки! всем вам сердечный привет мой! Как сладок воздух, веющий с гор моей родины! Каким бальзамом наполняешь ты грудь бедного беглеца – Элизиум, поэтический мир! Остановись, Моор! твоя нога в священном храме! (Подходит ближе). Вот и ласточьи гнезда на дворе замка и садовая калитка, и тот забор, где ты так часто подстерегал и дразнил ловчего[48]! А вон и лужайка, по которой ты, герой Александр, вел своих македонян в атаку при Арбеллах, и зеленый холм, с которого ты низверг персидского сатрапа и где высоко взвилось твое победное знамя! (Улыбается). Золотые, майские годы детства снова оживают в душе несчастного. Тогда ты был так безоблачно весел; а теперь… всюду лежат обломки твоих планов! Здесь ты должен был некогда жить великим, всеми чтимым человеком; во второй раз пережить свои детские годы в цветущих детях твоей Амалии; быть идолом своего народа. Но злому духу, видно, не понравилось это! (Вздрагивает). Зачем я пришел сюда. Затем ли, чтоб, подобно колоднику, звоном железной цепи пробудить себя от сна о свободе? Нет, я уйду отсюда. Колодник позабыл уже о свете; но сон свободы промелькнул перед ним, будто молния в ночи – и вокруг него стало еще мрачнее. Простите вы, родные долины! Некогда видели вы мальчика-Карла – и мальчик Карл был счастливый мальчик. Теперь видите мужа – и он в отчаянии. (Быстро оборачивается, чтоб идти, но вдруг останавливается и грустно смотрит на замок). Не видать ее – ни одного взгляда? и всего одна стена между мной и Амалией! Нет! я должен ее видеть! должен – хотя бы это стоило мне жизни! (Оборачивается). Батюшка! Батюшка! твой сын идет к тебе. Прочь, черная, дымящаяся кровь! Прочь! тусклый, дрожащий, ужасный взгляд смерти. Только на этот час оставьте меня в покое! Амалия! батюшка! твой Карл идет к тебе! (Быстро подходит к замку). Мучьте меня с рассветом дня, не отставайте от меня с приходом ночи, терзайте в страшных сновидениях – только не отравляйте этого последнего наслаждения! (Останавливается у ворот). Что это со мною? Что это значит, Моор? Мужайся! Трепет смерти… предчувствие чего-то страшного…

(Входит в ворота).

Вторая сцена

Галлерея в замке.

Разбойник Моор и Амалия входят.

Амалия. И вы думаете узнать его между этими портретами?

Моор. О, наверное! Его образ жил всегда в моем сердце. (Смотрит на портреты). Не этот.

Амалия. Угадали. Это родоначальник графского дома: он получил дворянство от Барбаруссы за отличие в походах против пиратов.

Моор (все еще пересматривая портреты). И не этот, и это не он, и этот также. Его нет между ними.

Амалия. Как? Посмотрите хорошенько. А я думала, что вы его знали.

Моор. Моего отца я не лучше знаю. Этому недостает кроткой черты около губ, которая из тысячи заставила б узнать его. Это не он.

Амалия. Вы меня удивляете. Как? восемнадцать лет не видать – и…

Моор (быстро, с пламенеющими щеками). Вот он! (Стоит, будто пораженный громом).

Амалия. Редкий человек!

Моор (углубленный в созерцание). Батюшка, батюшка, прости меня! Да это был редкий человек! (Утирает глаза). Божественный человек!

Амалия. Вы, кажется, принимаете в нем большое участие.

Моор. Удивительный человек! И его не стало?

Амалия. Он умер, как умирают наши лучшие радости. (Дотрогиваясь до руки его). Граф, нет счастья под солнцем!

Моор. Правда, правда! Но неужели и вас коснулось это печальное испытание? Вам нет еще и двадцати трех лет.

Амалия. А я уже это испытала. Все живет для одной печальной смерти. Мы для того только и гоняемся за счастием, для того только и наживаем его, чтоб потом потерять все нажитое.

Моор. И вы, уже потеряли кого-нибудь?

Амалия. Никого!.. все!.. никого… Пойдемте, граф.

Моор. Так скоро? Чей это портрет вон там направо? Мне кажется, что у него несчастная физиономия.

Амалия. Налево? – это сын графа, теперешний владетель. Пойдемте! Пойдемте!

Моор. Нет, этот направо?

Амалия. Вам неугодно идти в сад?

Моор. Но этот портрет направо?..Ты плачешь, Амалия?

Амалия (поспешно уходит).

Моор. Она любит меня! она любит меня! Все взволновалось в ней и слезы предательски покатились с её ресниц. Она любит меня! Несчастный, заслуживаешь ли ты это? Не стою ли я здесь, как осужденный перед позорной плахой? Не здесь ли вместе с нею я утопал в восторге? Не это ли комната отца моего? (Содрагаясь перед портретом отца). Ты… ты… Пламя льется из глаз твоих! Проклятие, проклятие, отвержение! Где я? Ночь перед моими глазами… Боже! – я, я убил его! (Опрометью выбегает).

Франц фон-Моор. погруженный в размышление.

Прочь, ненавистный образ! прочь! низкий трус, чего трепещешь ты? и перед кем? С тех пор, как этот граф в моем замке, мне все кажется, что какой-то адский шпион крадется по пятам моим. Я как будто его где-то видел. В его диком, загорелом лице есть что-то величественное, знакомое, повергающее меня в трепет. И Амалия неравнодушна к нему: кидает на него свои сладко-томные взоры, на которые – я знаю – она очень и очень скупа. Или я не заметил, как она уронила украдкою слезу в вино, а он за моею спиною так жадно выпил его, как будто хотел проглотить вместе с бокалом? Да, я это видел – в зеркале видел своими собственными глазами. Ого, Франц! берегись! здесь кроется чреватое гибелью чудовище! (Пристально смотрит на портрет Карла). Его длинная гусиная шея, его черные, пламенные глаза… гм! гм… его густые нависшие брови… (Внезапно содрогаясь). Ад кромешный! не ты ли насылаешь на меня это предчувствие? Это Карл! Да, теперь черты его, как-будто, ожили в моей памяти. Это он, не взирая на маску! это он! это он! Смерть и проклятие! (Ходит взад и вперед). Разве я для того не спал ночи, для того сдвигал утесы и сравнивал пропасти, для того возмущался против всех инстинктов человечества, чтоб после всего этого какой-нибудь неуклюжий бродяга прорвал мои искусные сети? Увидим! Еще немного труда! Я и без того погряз по уши в смертных грехах, так что, право, глупо плыть назад, когда берег назади уж почти скрылся из виду. О возвращении нечего и думать. Само милосердие пошло бы по-миру и беспредельное сострадание оказалось бы банкротом, если бы они вздумали уплатить за мои грехи. И так – вперед, как следует мужчине! (Звонит).! Пусть уберется он сперва к отцам, а потом уж приходит. Мертвые мне не страшны. Даниэль! эй, Даниэль! Бьюсь об заклад, они и его вооружили против меня! Он уж что-то таинственно смотрит.

Даниэль входит.

Даниэль. Что прикажете, граф?

Франц. Ничего. Принести мне бокал вина, да скорее! (Даниэль уходит). Подожди, старик! я поймаю тебя; одним взглядом проникну тебя – и твоя оторопелая совесть побледнеет под маскою. Он должен умереть! Тот жалкий ротозей, кто, доведя работу до половины, отступает и праздно глазеет, что из неё выйдет.

Даниэль с вином.

Франц. Поставь сюда. Смотри мне прямо в глаза. У тебя трясутся колени? ты дрожишь? Признавайся, старик, что ты сделал?

Даниэль. Ничего, ваша милость, и это так же верно, как и то, что существует Бог и бедная душа моя!

Франц. Выпей-ка это вино! Что? – не решаешься? Так признавайся же сейчас: что ты подсыпал в вино?

Даниэль. Оборони Господи! что вы! я – в вино?

Франц. Яду подсыпал ты в вино. Ты бледен, как снег! Признавайся, признавайся! Кто дал его тебе? не правда ли – граф? граф дал тебе его?

Даниэль. Граф? Бог свидетель, граф мне ничего не давал.

Франц (наступает на него). Я тебя; буду душить пока ты посинеешь, седой обманщик! Ничего? А что у вас за шашни? Он и ты и Амалия? И о чем вы все шепчетесь? Признавайся: какие тайны он тебе поверил.

Даниэль. Бог свидетель, он никаких тайн не поверял мне.

Франц. Ты еще запираешься? Что за замыслы вы там строите, чтоб отправить меня на тот свет? Ну, говори: вы хотели задавить меня во время сна? подговаривали цирюльника меня зарезать, когда стану бриться? приготовляли мне успокоение в вине или шоколаде… Признавайся, признавайся!.. Или в супе задумали попотчивать меня вечным сном? Признавайся: я все знаю.

Даниэль. Да отступится от меня Бог, если я не говорю вам чистейшей правды.

Франц. На этот раз я тебе прощаю. Но я готов прозакладывать свою голову, если он не давал тебе денег, не пожимал руки твоей сильнее обыкновенного, хоть так например, как жмут своим старинным знакомцам.

Даниэль. Никогда, милостивый граф. Франц. Не говорил ли он, например, что-знает тебя? что ты его также должен знать? что когда-нибудь спадет завеса с глаз твоих? что… Как! неужели он никогда не говорил тебе чего-нибудь подобного?

Даниэль. Ни словечка.

Франц. Что известные обстоятельства его принуждают… что часто приходится надевать маску, чтоб обмануть врагов… что он отомстит за себя, жестоко отомстит.

Даниэль. И не пикнул обо всем этом.

Франц. Как! ничего подобного? Подумай хорошенько. Что он знал покойного барина – особенно коротко знал? что он любил его, очень любил, как сын любил?

Даниэль. Кое-что в этом роде я, кажется, слышал от него…

Франц (побледнев). Так он в самом-деле говорил? Ну, так рассказывай же поскорее! Не говорил ли он, что я брат его?

Даниэль (пораженный). Что, милостивый граф? Нет, этого он не говорил. Но когда барышня водила его по галерее – я в это время обмахивал пыль с рамок – он вдруг остановился[49] перед портретом покойного барина, будто громом пораженный. Тогда барышня указала на этот портрет и сказала: «редкий человек!» – «Да, редкий человек!» – отвечал он, утирая глаза.

Франц. Слушай, Даниэль! Ты знаешь,! для тебя я был всегда милостивым господином: я кормил, одевал тебя, щадил, сколько мог, твою слабую старость,!

Даниэль. Да наградит Господь-Бог вас за это! А я всегда служил вам верою и правдою.

Франц. Вот об этом-то я и хотел поговорить с тобою. Во всю свою жизнь ты еще ни в чем мне не противоречил, затем что сам понимаешь, что обязан мне неограниченным послушанием во всем, что я ни прикажу тебе.

Даниэль. Во всем, что только не противно Богу и совести.

Франц. Пустяки, пустяки! И тебе не стыдно? Старик, а верит святочным сказкам. Прочь, братец, с этими глупыми мыслями. Ведь я здесь господин. Меня, а не тебя накажут Бог и совесть, если только они существуют.

Даниэль (всплеснув руками). Царь ты мой небесный!

Франц. Во имя твоего повиновения – понимаешь ли ты это слово? – во имя твоего повиновения приказываю я тебе, чтоб завтра же не было в живых графа!

Даниэль. Господи прости меня грешного! Да за что же?!

Франц. Во имя твоего слепого повиновения! И в этом я на тебя полагаюсь.

Даниэль. На меня? Мать пресвятая Богородица! На меня? В чем согрешил я, окаянный?!

Франц. Тут нечего долго раздумывать! Твоя судьба в моих руках. Что хочешь – или томиться целую жизнь в самом глубоком из подвалов моего замка, где голод заставит тебя глодать собственные кости, а жажда – пить собственную воду, или в мире и покое доживать свой век?

Даниэль. Как, сударь? Мир и спокойствие – и убийство?

Франц. Отвечай на мой вопрос.

Даниэль. Мои седины! о, мои седины!

Франц. Да, или нет?!

Даниэль. Нет! Господи, сжалься надо мной!

Франц (делает вид, что хочет уйти). Да, это тебе скоро понадобится! (Даниэль удерживает его и падает пред ним на колени).!

Даниэль. Сжальтесь, сжальтесь!

Франц. Да, или нет?

Даниэль. Милостивый граф, мне уж семьдесят первый год пошел. Я чтил отца и матерь и в жизнь свою никого с намерением не обманул ни на грош, и верил в Бога и святую церковь свято и не ложно, и служу в вашем доме уже сорок четыре года, и жду спокойно приближения смерти. Ах, ваше сиятельство! (С жаром обнимает ею колени). И вы хотите: отнять у меня последнее утешение в час смерти, хотите, чтоб червь совести прогнал с уст моих последнюю молитву, чтоб я отошел в вечность, как чудовище перед Богом и людьми! Нет, нет, мой золотой, дорогой господин, вы этого не захотите, вы этого не можете хотеть от семидесятилетнего старика!

Франц. Да, или нет! К чему вся эта болтовня?

Даниэль. Я буду служить вам еще ревностнее, буду дряхлыми руками работать для вас, как поденщик, буду раньше вставать, буду позже ложиться, буду молиться за вас денно и нощно – и Бог не отринет молитвы старика.

Франц. Послушание лучше жертвы. Слыхал ли ты когда-нибудь, чтоб палач сентиментальничал перед совершением казни.

Даниэль. Так, так! но загубить невинную душу… загубить…

Франц. Я не обязан давать тебе отчета. Разве топор спрашивает у палача, зачем так, а не эдак? Но – видишь, как я долго терпелив к тебе – я предлагаю тебе еще награду зато, что ты и без того обязан сделать.

Даниэль. Но я надеялся остаться христианином, служа вам.

Франц. Без отговорок. Я даю тебе целый день на размышление. Подумай хорошенько. Счастье или горе… Слышишь ты? понимаешь?… Величайшее счастье, или ужасные муки! Я превзойду себя в пытках.

Даниэль (после некоторого размышления). Хорошо, завтра я все сделаю. (Уходит).

Франц. Искушение было сильно, а бедняк не родился быть мучеником за свою веру. На здоровье, любезный граф! По всей вероятности, завтра ввечеру вы будете фигурировать на том свете. Все зависят от того, как кто смотрит на вещи – и глуп тот, кто не видит своих выгод. На отца, который выпил, быть может, за ужином лишний бокал вина, ни с того, ни с другого нападет похоть, – и из этого происходит человек. А человек был уж наверно последнею вещью, о которой думали в продолжение этой геркулесовской работы. Вот и на меня теперь также нашла похоть – и человек околеет: и уж, конечно, тут более ума и цели, нежели было при его зачатии. Жизнь многих людей зависит от жары июльского полудня, от привлекательного вида постели, от лежачей позы спящей кухонной грации или от потушенной свечи. Если рождение человека – дело случая или скотской похоти, можно ли считать важным и его уничтожение? Проклятие бессмысленности наших нянек и кормилиц, которые страшными сказками только портят нашу фантазию, и на мягком мозгу напечатлевают страшные образы наказаний на том свете, так что невольное содрогание пробегает по членам человека, смелая решительность притупляется и разум падает под цепями суеверного мрака. Убийство! Целый ад фурий кружится около этого слова! Природа позабыла произвести лишнего человека, пупок был неловко перевязан повивальной бабкой – и все эти страшные призраки исчезли. Было что-то – и стало ничем: а из за ничего нечего и слов терять. Человек рождается из грязи, бродит некоторое время по грязи, сам делает грязь и потом гниет в грязи, пока, наконец,! сам грязью не пристанет к подошве! своего праправнука. Вот и вся песня – грязный круг человеческого назначения. Затем – счастливый путь, любезный братец! Желчный больной моралист-совесть – может, пожалуй, гонять морщинистых старух из непотребных домов, или на смертном одре мучить старого ростовщика; но у меня она никогда не получит аудиенции. (Уходит).

Третья сцена

Другая комната в замке.

Разбойник Моор входит с одной стороны. Даниэль – с другой.

Моор (быстро). Где Амалия?

Даниэль. Ваше сиятельство, позвольте бедному человеку обеспокоить вас покорною просьбою.

Моор. Изволь – чего ты хочешь?

Даниэль. Немногого и всего… очень малого и вместе очень многого. Позвольте мне поцеловать вашу руку.

Моор. Нет, добрый старик. (Обнимает его). Ты мне годишься в отцы.

Даниэль. Вашу руку, вашу руку, прошу вас!

Моор. Полно, полно.

Даниэль. Я должен… (Схватывает его руку, смотрит на нее и вдруг бросается перед ним на колени). Милый, дорогой Карл!

Моор (пугается, потом, прийдя в себя, сухо). Что с тобой, друг мой? Я тебя не понимаю.

Даниэль. Хорошо, хорошо! запирайтесь, притворяйтесь, пожалуй! Вы все-таки мой дорогой барин. Господи ты Боже мой, и мне, старику, такая радость! Какой же я болван, что сейчас вас… Ах, Царь ты мой небесный! Вот вы и возвратились… А старый то барин уже под землею… Вот вы и возвратились. Слепой осел я эдакой! (ударяет себя кулаком по лбу). Как это я не узнал вас с. первого же разу? Ах ты Госп… Кому могло и в голову-то прийти! А ведь я слезно молился об этом. Царь ты мой небесный! ведь он живехонек стоит передо мною!

Моор. Что за странные речи? Что ты в горячке, что ли? или роль какую репетируешь со мною?

Даниэль. Что вы это, Господь с вами? что вы это? Не хорошо смеяться так над старым слугою. А рубец? – ужель позабыли? Господи ты Боже мой! как же вы меня тогда перепугали! Я вас так любил, а вы какую-было напасть взвели тогда на меня. Вы сидели у меня на коленях – помните, там в круглой комнате… Готов биться об заклад, что позабыли… и кукушку, что вас, бывало, так забавляла? Представьте, и кукушку разбили[50] – в черепки разбили. Старая Сусанна мела горницу – и разбила. Да, вот так и сидели вы в это время у меня на коленях, да как вскрикнете вдруг: «Готто!» А я и побеги вам за лошадкой. Господи ты Боже мой! и зачем, я старый осел, побежал-то? Ну, уж и забегали мурашки у меня по коже, когда услышал ваш крик[51]… Бегу назад, как сумасшедший – а кровь-то так и течет, а вы-то сами на полу. Мать пресвятая Богородица! как-будто кто ведро холодной воды опрокинул мне на спину… Вот всегда так бывает, если не смотришь в-оба за детьми. Ну, кабы в глазок попало, Боже сохрани и помилуй! Ведь и то, как-нарочно, в правую ручку. В жизнь мою, говорю, не дам уж дитяти ножика, или ножниц, и чего-нибудь острого в руки, говорю я… Еще к счастью – господина и госпожи не было дома. Да, да, на всю жизнь вперед наука, говорю я. Шутка ли это! Ведь выгнали бы меня, пожалуй, старика, из дома… Пожалуй… Бог прости вас – упрямое дитя вы были. Но – слава Богу – рана зажила благополучно, только рубчик остался.