Разбойники

Моор. Ни слова не понимаю из того, что ты говоришь мне.

Даниэль. Ладно, ладно! Было время!.. Как часто, бывало, пряничек, или бисквит тайком вам подсунешь. Уж любил я вас, нечего сказать! А помните, что вы мне еще там сулили в конюшне, как я, бывало, катал вас по лугу на графской лошади? «Даниэль» говорили вы, «подожди, выросту большой, Даниэль, сделаю тебя своим управляющим: будешь ездить со мной в карете». – «Да», сказал я, смеясь; «когда Бог продлит жизнь и здоровье, и вы не постыдитесь старика, то попрошу у вас очистить мне домик в деревне, что давно уж пустехонек стоит: там я завел бы ведер с двадцать вина и стал бы хозяйничать на старости лет». Ладно, смейтесь, смейтесь! Ах, все-то вы позабыли! Старика уж и знать не хотите! стали горды, знатны. Но вы все-таки мой дорогой господин! Правда, резвы были – уж не взыщите: но что ж будешь делать с молодою кровью? Авось, с помощью Божиею, все к лучшему уладится.

Моор (падает к нему на шлею). Да, Даниэль! Не хочу более скрываться! Я твой Карл, твой погибший Карл. Что моя Амалия?

Даниэль (начинает плакат). И мне, старому грешнику, такая радость! Покойный граф понапрасну только плакал. На покой, на покой, седая голова, дряхлые кости, убирайтесь с радостью в могилу! Ныне отпущаеши по глаголу твоему с миром, яко видеста очи мои…

Моор. И я сдержу то, что обещал тебе: возьми это себе, честный старик, за верховую лошадь. (Дает ему тяжелый кошелек). Я не позабыл тебя.

Даниэль. Что вы? что вы? Слишком много! Вы верно, ошиблись.

Моор. Не ошибся, Даниэль. (Даниэль хочет упасть ему в ноги). Встань! Скажи-ка мне, что Амалия?

Даниэль. Да наградит вас Бог. Ах ты пресвят… Ваша Амалия? О, она не переживет этого: она умрет с радости!

Моор (в волнении). Она не забыла меня?

Даниэль. Забыла? Да что это вы Бог с вами, опять говорите? Вас позабыла? – вот самим бы вам посмотреть, как она мучилась тогда, сердечная, как пришла весть о вашей смерти, что распустил теперешний наш барин…

Моор. Что ты говоришь? Мой брат?

Даниэль. Да, ваш братец, наш господин ваш братец… В другой раз на досуге расскажу вам поболее. И уж как она отделывала его, когда он, бывало, всякий Божий день делал ей предложение выйти за него замуж. Но мне нужно идти к ней, рассказать ей – принести радостную весточку. (Хочет идти).

Моор. Стой! стой! Она не должна этого знать! Никто не должен знать, даже и брат мой…

Даниэль. Ваш братец? Нет, Боже упаси! – он не должен знать этого! Он не должен… если только уж не знает более, чем нужно. О, говорю вам, есть жестокие люди, жестокие братья, жестокие господа; но я, за все золото моего господина, не хочу быть жестоким слугою. Наш барин думал, что вы умерли.

Моор. Гм! что ты говоришь там?

Даниэль (шепотом). Да когда так непрошено, незвано воскресают… Ваш братец был после покойного графа единственным наследником.

Моор. Старик, что ты бормочешь там, как будто чудовищная тайна вертится на языке твоем и не хочет с него сорваться? Говори яснее!

Даниэль. Но я скорей соглашусь с голода глодать собственные кости и с жажды пить собственную воду, чем заслужить счастье и изобилие убийством. (Поспешно уходит).

Моор. выходя из ужасного оцепенения. Обманут! Обманут. Будто молнией осветило мою душу. Подлый обман! Ад и небо! Не ты, отец мой… подлый обман… один подлый обман – и я из-за него убийца, разбойник! Очерняет перед ним… перехватывает, подменяет мои письма… Его сердце было полно любви… О, я чудовище, глупец! Полно любви было его родительское сердце… О, подлость, подлость! Мне стоило бы только упасть к ногам его; одной слезы моей было бы довольно… О, я слепой, слепой, слепой глупец! (Ударяясь о стену). Я бы мог быть счастливым… О, подлые, подлые штуки! Счастье моей жизни мошеннически, мошеннически разрушено! (В бешенстве бегает взад и вперед). Убийца! Один подлый обман – и я убийца, разбойник! Он даже и не сердился, и мысль о проклятии не закрадывалась в его сердце… О, злодей! непонятный, низкий, ужасный злодей!

Косинский входит.

Косинский. Ну, атаман, где ты это пропадаешь? Ты, как вижу, и не думаешь об отъезде.

Моор. Седлай лошадей. До заката солнца мы должны быть за пределами графства.

Косинский. Ты шутишь?

Моор (повелительно). Живей, живей! Не медли ни минуты… все брось… и чтобы ни один глаз тебя не заметил. (Косинский уходит).

Моор.

Я бегу отсюда. Малейшее замедление может привесть меня в бешенство, а он сын моего отца. Брат, брат! ты сделал меня несчастнейшим человеком на земле. Я никогда не оскорблял тебя: ты поступил не по-братски. Пожинай спокойно плоды твоего злодейства: мое присутствие да не отравляет более твоего наслаждения. Но это было не по-братски. Мрак да покроет навеки это дело, и смерть да не обличит его.

Косинский возвращается.

Косинский. Лошади оседланы: можешь ехать, когда хочешь.

Моор. Как ты скор! К чему такая поспешность? Неужели я не увижу ее более?

Косинский. Если хочешь, я сейчас расседлаю. Сам же приказал спешить, сломя голову.

Моор. Только один раз! одно, последнее прости!.. Я должен, должен до дна выпить яд этого блаженства – и тогда… Косинский только десять минут, подожди меня у садовой калитки – и мы в дороге.

Четвертая сцена

В саду.

Амалия.

Ты плачешь, Амалия? – и это сказал он таким голосом, таким голосом… Мне показалось, что вся природа помолодела, былая весна любви расцветала предо мной с этим голосом. Соловей заливался, как прежде, цветы благоухали, как прежде, и я, упоенная блаженством, лежала в его объятиях. О, лживое, коварное сердце! как ты умеешь раскрашивать свою измену! Нет, нет! прочь из души моей, кощунственный образ! Я не изменю своей клятве! ты мой единственный! Прочь из души моей вы, предательские, безбожные желания! В сердце, где царствует Карл, нет места для другого. Но отчего же душа моя, против воли, стремится к этому пришельцу? Он так неразрывно слился с образом моего Карла, стал вечным спутником моего Карла. Ты плачешь, Амалия? О, я убегу от него! – Убегу! Никогда глаза мои не увидят его.

Разбойник Моор отворяет садовую калитку.

Амалия (содрогается). Чу! Чу! словно скрипнула калитка? (Видит Карла и хочет бежать). Он! куда мне?.. Будто кто приковал меня к этому месту: хочу и не могу бежать. Не оставь меня, Отец небесный! Нет, ты не вырвешь у меня моего Карла! В душе моей нет места для двух богов, а я слабая девушка. (Вынимает портрст Карла). Ты, мой Карл, – ты будешь моим гением-хранителем! Ты защитишь меня от этого нарушителя моего спокойствия! На тебя, на тебя буду я беспрестанно смотреть – и не будет у меня нечестивых взглядов на этого… (Молча стоит, устремив взоры на портрет).

Моор. Вы здесь? – и так печальны? Слеза блестит на медальоне? (Амалия отвечает ему). Кто хе этот счастливец, о ком серебрится глаз ангела? смею ли взглянуть? (Он хочет посмотреть на медальон).

Амалия. Нет… да… нет!

Моор (содрогаясь). Но заслуживает ли он такого обожания? заслуживает ли?

Амалия. О, еслиб вы его знали!

Моор. Я бы завидовал ему.

Амалгя. Обожали бы, хотите вы сказать.

Моор. А!

Амалия. О, вы бы его любили! В его лице было так много, так много… в его глазах, в звуке его голоса было так много сходства с вами, так много того, что я так любила…

Моор (стоит, потупив взоры).

Амалия. Здесь, где вы теперь стоите, стаивал он тысячи раз, и возле него та, которая с ним позабывала и небо и землю; здесь его взор обнимал эту пышную природу. Она, казалось, понимала этот великий, награждающий взгляд и хорошела перед ним. Здесь он пленял своей божественной музыкой воздушных слушателей. Здесь, в этом цветнике, срывал он розы, и срывал эти розы для меня; здесь, здесь лежал он в моих объятиях: губы его горели на моих губах и цветы радостно умирали под стопами влюбленных.

Моор. Его уже нет?

Амалия. Его носят вихри по бурным морям – любовь Амалии сопутствует ему, он скитается по непроходимым, песчаным степям – любовь Амалии заставляет песок зеленеть под его ногами и цвести дикий кустарник; полуденное солнце палит его непокрытую голову, снега севера сжимают, леденят его члены, крупный град хлещет ему в лицо, но любовь Амалии убаюкивает его в бурях. Моря, пески и горизонты между любовниками, но души вылетают из пыльных темниц и соединяются в эдеме любви. Вы печальны, граф?

Моор. Слова любви оживляют и мою любовь.

Амалия (побледнев). Что? вы любите другую? Боже мой, что я сказала!

Моор. Она думала, что я умер – и оставалась верна мнимо-умершему; она услыхала, что я жив – и пожертвовала для меня венцом праведницы[52]. Она знает, что я блуждаю в пустынях и в горе влачу жизнь свою – и чрез пустыни и горести любовь её долетает ко мне. Ее также зовут Амалией.

Амалия. Как завидую я вашей Амалии!

Моор. О, она несчастная девушка: её любовь пала на погибшего – и никогда, никогда не вознаградится.

Амалия. Нет, она наградится на небе. Ведь говорят же, что есть лучший мир, где печальные возрадуются и любящие соединятся.

Моор. Да, мир, где спадет завеса и любовники в ужасе содрогнутся при встрече друг с другом. Вечность – его имя. Моя Амалия несчастная девушка.

Амалия. Несчастная, когда вы ее любите?

Моор. Несчастная, потому что меня любит! Ну что, если б я был убийцею? Ну что, если ваш возлюбленный при каждом поцелуе насчитывал бы вам по убийству? Горе моей Амалии! она несчастная девушка.

Амалия (весело вспрыгивая). О, какая же я счастливая девушка! Мой возлюбленный отблеск Божества, а Божество – милосердие и сострадание. Мухи – и той ему было жалко. Его душа так же далека от кровавых мыслей, как полдень от полночи.

Моор (быстро отворачивается и. к кусту, неподвижно смотрит в дал).

Амалия (играет на лютне и поет).

Милый Гектор! не спеши в сраженье,Где Ахиллов меч без сожаленьяТень Патрокла жертвами дарить!Кто ж малютку твоего наставитьЧтить богов, копье и лук направить,Если дикий Ксанф тебя умчит?

Моор (молча берет лютню и играет).

Милый друг, копье и щит скорее.Там в кровавой сече веселее.

(Бросает лютню и убегает.)

Пятая сцена

Поляна, окруженная лесом. Ночь. В середине древний развалившийся замок.

Разбойники лежат группами на поляне.

Разбойники (поют).

Резать, грабить, куралеситьНам уж не учиться стать,Завтра могут нас повесить,Нынче будем пировать!Мы жизнь разгульную ведем,Жизнь, полную веселья:Мы ночью спим в лесу густом,Нам бури, ветер ни-почем.Что ночь – то новоселье.Меркурий, наш веселый бог,Нас научил всему, как мог.Мы нынче у попов кутим,А завтра – в путь дорогу.Что нам не надобно самим,То жертвуем мы Богу.И только сочный виноград |У нас в башках забродит – [Мы поднимаем целый ад, |И нам тогда сам черт не брат,!И все вверх дном заходить.!И стон зарезанных отцов,!И матерей напрасный зов,И вой детей, и женщин крики!Для нас приятнее музыки.О, как они страшно визжать под ножем!Как кровь у них бьется из горла ручьем!..А нас веселят их кривлянья и муки: 'В глазах у вас красно, в крови у нас руки.Когда ж придет мой смертный час –Палач, кончай скорее!Друзья! всех петля вздернет нас:Кутите ж веселее!Глоток на дорогу скорее вина!Ура! ай люли! смерть на людях красна!

Швейцер. Уж ночь, а атамана еще нет.

Рацман. А обещал ровно в восемь вернуться к нам.

Швейцер. Уж не случилось ли с ним чего дурного? Товарищи, мы все сожжем тогда, и умертвим всех, даже грудных младенцев[53].

Шпигельберг (отводит Рацмана в сторону). На пару слов, Рацман.

Шварц (Гримму). Не разослать ли шпионов.

Гримм. И, полно. Он верно хочет смастерить какую-нибудь штуку, так что нам завидно будет.

Швейцер. Попал пальцем в небо, черт возьми! Он расстался с нами, кажется, не с таким видом, чтоб мастерить штуки. Позабыл, что ли, как он нам там в степи наказывал?– «Кто хотя одну репу украдет с поля – и я это узнаю – не будь я Моором, если тот не оставит головы своей». Здесь, братец, поживы не будет.

Рацман (тихо Шпигельбергу). Да чего ты хочешь – говори толком.

Шпигельберг. Тс! Тс! – Не знаю, что у нас за понятия о свободе: день-деньской, как волы, не выходим из упряжи, а в то же время разглагольствуем о независимости. Мне это не по нутру.

Швейцер (Гримму). Что там еще затевает эта пустая голова?

Рацман (тихо Шпигельбергу). Ты говоришь об атамане?

Шпигельберг. Тс! Тс! – У него везде есть уши. Атаман, говоришь ты? Кто его поставил над нами атаманом? Не самовольно ли он присвоил себе этот титул, принадлежащий мне по праву? – Как! затем, что ли, мы ставим жизнь на карту, затем переносим щелчки от судьбы, чтоб иметь счастье быть рабами раба? – рабами, когда мы могли бы быть господами? Клянусь Богом, Рацман, мне это было не по-нутру!

Швейцер (прочим). Да, небось, ты герой – в лягушек бросать каменья. Один звук его носа, когда он сморкается, в состоянии загнать тебя в мышиную щелку.

Шпигельберг (Рацману). Да уж давно я мечтаю: как бы иначе устроить дело. Рацман, если ты точно таков, как я воображал себе… Рацман, он не приходит… его почитают погибшим!.. Рацман, мне сдается, что час его пробил… Как! и ты нисколько не воспламеняешься, когда гудит перед тобой колокол свободы? И у тебя нет настолько духу, чтоб понять смелый намек?

Рацман. Сатана! зачем искушаешь ты мою душу?

Шпигельберг. Что? смекнул? Ладно, идем! Я заметил, куда он пошел. Идем, – два пистолета редко дают промах, а там – мы первые станем душить грудных младенцев. (Хочет увлечь по). Швейцер (в бешенстве вынимает нож). А, бестия! Ты мне кстати напомнил богемские леса! Не ты ли первый начал выть, когда нас окружил неприятель! Я тогда же поклялся душою… Умри, подлый убийца! (Закалывает ею).

Разбойники (в смятении). Резня, резня! – Швейцер! Шпигельберг! Разнимите их!

Швейцер (бросая нож). Вот тебе – околевай! Смирно, товарищи! Что расшумелись из-за бестии! Бездельник всегда косился на атамана, а у самого не было рубца на шкуре. Говорю вам, успокойтесь! Этакая ракалья! – исподтишка вздумал людей убивать. исподтишка!.. Затем, что ли, проливаем мы пот, чтоб пропадать, как собакам! Ах ты бестия! За тем мы, что ли, бросаемся в огонь и пламя, чтоб потом протягивать лапы, как крысы?

Гримм. Но, черт возьми, товарищ, что там у вас было такое? Атаман ведь взбесится.

Швейцер. Это уж мое дело. (К Рацману). А ты, безбожник, был его сообщником? а? Прочь с глаз моих! Вот и Шуфтерле затеял было то же: за то и висит в Швейцарии, как напророчил ему атаман. (Выстрел).

Шварц (вскакивая). Чу! пистолетный выстрел! (Еще выстрел). Другой! Эй, вы, подымайтесь – атаман!

Гримм. Погоди! Если это он, будет еще третий. (Слышен еще выстрел).

Шварц. Он, это он! Заряжай, Швейцер! ответим ему (стреляют).

Моор и Косинский входят.

Швейцер (им на встречу). Милости просим, атаман. Я без тебя немного погорячился. (Подводит его к трупу). Будь судьею между мною и этим… исподтишка хотел убить тебя.

Разбойники (в изумлении). Что? атамана?

Моор (погруженный в созерцание, вдруг приходит в себя). О, непостижимый перст мстительной Немезиды! (Указывая на труп). Не он ли первый пропел мне песнь сирены? Посвяти этот нож темной богине мести. Это не ты сделал, Швейцер!

Швейцер. Бог свидетель, что сделал я – и, клянусь чертом, это не худшее дело в моей жизни! (В негодовании отходит).

Моор (задумчиво). Понимаю Тебя, небесный Распорядитель! я понимаю Тебя! Листья падают с деревьев: моя осень наступила. Уберите его с глаз моих! (Труп Шпигельберга уносят).

Гримм. Отдай нам приказания, атаман, – что нам еще остается делать?

Моор. Скоро, скоро все совершится. Дайте мне мою лютню. Я потерял самого себя с тех пор, как побывал там. Мою лютню, говорю я. Песнью должен я вызвать утраченные силы. Оставьте меня!

Разбойники. Уже полночь, атаман.

Моор. То были только театральные слезы… Римскую песнь должен я услышать, чтоб пробудить мой уснувший дух. Подайте мою лютню! Полночь, говорите вы?

Шварц. Да, скоро настанет. Сон, как свинец, тяготеет над нами. Трое суток не спали.

Моор. Да разве успокоительный сон опускается и на глаза плутов? Чего же бежит он меня? Я никогда не был ни подлецом, ни дурным человеком. Ложитесь спать. Завтра чем свет мы отправляемся дальше.

Разбойники. Доброй ночи, атаман.

(Ложатся на землю и засыпают).

(Глубокое молчание).

Моор (берет лютню и поет).

Брут.

Привет мой вам, вы, мирные долины!Последнего примите из римлян.С Филибы, где сражались исполины,Душа взвилась к вам из отверстых ран.Мой Кассий, где ты? Рим наш издыхает!Мои полки заснули – спять во мгле.Твой Брут к теням покойников взываетДля Брута нет уж места на земле!

Цезарь.

Чья это тень с печатью отверженья!Задумчиво блуждает по горам?О! если мне не изменяет зренье.Походка римлянина видится мне там.Давно ль простился Тибра сын с землею?Стоят, иль пал наш семихолмный Рим?Как часто плакал я над сиротою,Что больше нет уж Цезаря над ним!

Брут.

А! грозный призрак, ранами покрытый!Кто потревожил тень твою, мертвец?Ступай к брегам печального Коцита!Кто прав из нас – покажет то конец.На алтаре Филибы угасаетСвятой свободы жертвенная кровь,Да Рим над трупом Брута вздыхает –И Брут его не оживить уж вновь!

Цезарь

И умереть от твоего кинжала!..И ты – и ты поднять мот руку, Брут?О, сын, то был отец твой! Сын – подпалаЗемля бы вся под царский твой трибут!Ступай! ты стал великим из великих,Когда отца кинжалом поразил.Ступай! – и пусть услышат мертвых диви,Что Брут мой стал великим из великих,Когда меня кинжалом поразил.Ступай! и знай, что мае в реке забвеньяОт лютой скорби нету исцеленья.Харон, скорей от этих диких скал!

Брут.

Постой, отец! среди земных творенийЯ одного лишь только в мире знал,Кто с Цезарем бы выдержал сравненье:Его своим ты сыном называл.Лишь Цезарь Рим был в силах уничтожить,Один лишь Брут мог Цезаря столкнуть;Где Брут живет, там Цезарь жить не можетИди, отец! – и здесь наш росен путь.

(Опускает лютню на землю и задумчиво ходит взад и вперед).

Когда бы мне кто-нибудь мог поручиться?… Все так мрачно! запутанные лабиринты: нет выхода, нет путеводной звезды. Ну, если бы все кончилось с последним вздохом, как пустая игра марионеток?… Но к чему эта неутолимая жажда счастья? К чему этот идеал недоступного совершенства, это отлагательство неоконченных планов, когда ничтожное пожатие этой ничтожной вещицы (приставляя пистолет ко лбу) равняет мудреца с глупцом, труса с храбрым, честного с плутом? Даже в бездушной природе – и в той такая божественная гармония, зачем же в разумном существе быть подобной разноголосице? Нет! нет! есть что-то высшее, потому что я еще не был счастлив.

Не думаете ли, что я задрожу перед вами, вы, тени задавленных мною? Нет, не задрожу! (Дрожит). Ваше жалкое предсмертное визжание, ваши посинелые лица, ваши страшно-зияющие раны – все это только звенья неразрывной цепи судьбы, которые притом тесно связаны с моими пирами, с причудами моих нянек и гувернеров, с темпераментом моего отца, с кровью моей матери. (Потрясенный ужасом). Зачем мой Перилл сделал из меня быка – и человечество варится в моем раскаленном чреве?[54] (Приставляет пистолет ко лбу). Время и вечность, скованные друг с другом одним мгновением! Заржавленный ключ, запирающий за мною темницу жизни и отмыкающий мне обитель вечной ночи, скажи мне, о, скажи мне, куда, куда ты приведешь меня? Чуждая, никем невиданная страна. И вот – утомленное человечество падает перед этим образом, мышцы конечного слабеют, и фантазия, – эта своенравная обезьяна чувств – рисует нашему легковерию странные тени. Нет, нет! Человек не должен колебаться… Чем бы ты ни было безымянное «там» – только бы мое «я» осталось мне верным. Чем бы ты ни было, лишь бы я себя самого мог взять с собою. Внешность – это одеяние человека… Я сам – мое небо и ад.

Что если Ты поселишь меня одного в каком-нибудь испепеленном мире, лишенном Твоего присутствия, где одна только ночь и вечные пустыни будут окружать меня? Я населю тогда молчаливую пустоту своими фантазиями и целую вечность буду разглядывать искаженный образ всеобщего бедствия. Или уж не хочешь ли Ты через беспрестанно новые возрождения, через беспрестанно новые места казни и бедствия, со ступени на ступень привести меня к уничтожению? Разве я не могу разорвать жизненные нити, отпряденные для меня там, так же легко, как и эти? Ты можешь уничтожить меня, но – не лишишь этой свободы. (Заряжает пистолет. Вдруг как бы образумившись). Ужели я умру со страха перед мучительною жизнью? паду ниц перед бедствиями? Нет, я хочу страдать! (Бросает пистолет). Пусть страдания разобьются о мою гордость! Я выпью до дна чашу бедствий.

(Становится темнее и темнее).

Герман крадется по лесу.

Чу! чу! эк завывает! Полночь бьет в деревне. Да, да, злодейство спит; здесь некому подслушивать. (Подходит к замку и стучит). Вылезай, бедняк, жилец башни! Твой обед готов.

Моор (тихо отходит). Это что значит?

Голос (из башни). Кто там? А? Это ты, Герман, мой ворон?

Герман. Да, Герман, твой ворон. Лезь к решетке и ешь. (Крик сов). Страшно поют твои ночные товарищи, старик. Что – вкусно?

Голос. Я голоден. Благодарю Тебя, посылающего мне врана в пустыню! Что с моим милым сыном, Герман?

Герман. Тише! чу! – Как будто храпит кто-то. Слышишь?

Голос. Что? а разве ты слышишь?

Герман. Это ветер вздыхает в щелях твоей башни: ночная музыка, от которой поневоле зубы застучат и ногти посинеют. Но, чу! – мне опять, как-будто, послышалось храпение. Да ты здесь не один, старик!

Голос. А ты видишь кого-нибудь?

Герман. Прощай, прощай! Страшно это место. Ступай опять в свое заточенье… Твой заступник и мститель там на небесах!.. Проклятый сын!.. (Хочет бежать).

Моор (выходит в ужасе). Стой!

Герман (вскрикивает). Горе мне!

Моор. Стой! говорю я!

Герман. Горе! горе! горе! Теперь все пропало!

Моор. Стой! говори – кто ты? что здесь делаешь? Говори же!

Герман. Сжальтесь, сжальтесь надо мною! Прежде чем убить меня, выслушайте хоть слово в оправдание!

Моор (вынимая кинжал). Что я еще услышу?

Герман. Правда, вы мне настрого запретили… грозили смертью; но я не мог поступить иначе… не смел поступить иначе… Ведь это ваш родной отец! Я сжалился над ним. Теперь убейте меня, если хотите!

Моор. Здесь кроется тайна! Говори! признавайся! Я хочу все знать.