Глаза колдуна

– Проклятье! Справляйся сам! Ты ребенка своими криками разбудил.

Он оставляет мужчину и мчится вверх по лестнице со скрипящими деревянными ступенями. Перепрыгивает через предпоследнюю, прохудившуюся в самой середине, хватается за перила на повороте.

Под крышей совсем темно и прохладно, в углах капает дождевая вода и скребутся крысы. Не самое подходящее место для детского сна, но другого им не предложили. Серлас вздыхает – Господь, дай мне сил, – и вынимает Клементину из колыбели, наскоро переделанной из винного бочонка.

Если бы Несса была жива, она пришла бы в животный ужас от таких условий. Но Нессы здесь нет, и Серласу не перед кем отчитываться.

– Тихо-тихо, – шепчет он раскрасневшейся Клементине. Девочка дергается, пытаясь выпутаться из тряпичного кокона. – Что случилось? Плохие сны?

Она плачет почти беззвучно, только корчит недовольное лицо – жмурится, краснеет пуще прежнего, надувает щеки и разевает рот в немом крике. Серлас укачивает ее одной рукой, проверяя нос и лоб. Жара нет, она не болеет. Что еще может тревожить такого младенца?

Он даже не может спросить совета, ему не к кому обратиться за помощью. Ни в Трали, ни здесь ребенку ведьмы не помогут. Из Серласа получается отвратительный родитель, ужасный защитник.

Знала ли это Несса, когда вырывала из него обещание?

Не думать о ней. Прочь гнать все мысли и образы. Серлас жмурится, трясет головой, шумно вздыхает. И только потом слышит какой-то шум из паба.

– Нет никого, – слышится ему зычный голос Сайомона. – Чего надо?

Ему отвечают невпопад несколько голосов, они сливаются в недовольное громыхание, заглушаются тяжелыми шагами.

Серлас прижимает к себе Клементину – та отчего-то перестает шевелиться и дергаться у него на руках, будто тоже понимает тревожное состояние мужчины.

– Слышал про Трали? Там ведьму недавно сожгли.

Несколько голосов. Один принадлежит Бернарду, другой – его брату. Еще два или три человека – Серлас не знает их, ни разу не слышал. Четверо? Пятеро? Свирепеют и визжат доски под сапогами какого-то человека.

Вот скрипит лестница на чердак. Вот осаживает нежданного посетителя Сайомон, грубо одергивает: «Нет там его. Ушел уже».

Серлас весь обмирает, прекращает даже дышать.

Опасность, далекая и оттого кажущаяся ненастоящей, вдруг нагнала его и пригвоздила к полу. Слабовольный, легкомысленный дурак! Ты думал, чужая смертоносная сила оставит тебя, раз больше нет ведьмы, которую можно сжечь? Вот, Серлас из Ниоткуда, пожинай плоды своей слабости!

Он закрывает глаза и начинает отсчитывать секунды до мига расправы. Эен. Гаа. Тр…

Дверь на чердак с визгом распахивается, и в ночную тьму под крышу врывается яркий луч света.

#III. Крепкий нос гукара

В ярко-желтом пятне, что слепит глаза, появляется фигура Сайомона.

– Надо уходить, сейчас же, – коротко бросает он и тут же исчезает. По лестнице грохочут его сапоги, в резких движениях слышится напряжение. Страх медленно отступает, чтобы забраться поглубже в сердце Серласа и замереть там в ожидании. Ты ослаб, говорит его разум голосом Нессы, ты будешь бояться сильнее.

Ладошка Клементины накрывает его шею, и Сер-лас вздрагивает. Теплая, нежная кожа у малышки, и сама она спокойная и тихая. Словно понимает, что над нею висит опасность, словно знает, что Серлас защитит от беды.

Он крепко-крепко жмурится, чтобы прогнать панику, подступающую к горлу, и идет вслед за Сайомоном. «Хозяин паба не выдал их сейчас, не выдаст и позже», – вот что думает Серлас. Он спускается по скрипучей лестнице, держа в руках Клементину; за спиной болтается перевязанный крепким узлом шерстяной платок с пожитками бедняка – там чистый кусок простыни для ребенка, сменная рубаха для Серласа, отданная Сайомоном, и несколько серебряных монет. Девять шиллингов. На такие деньги не купить и трети пути до Европы, но у Серласа нет ничего другого.

Участь его незавидна.

Вид не внушает доверия.

– Придется тебе уйти сейчас, – говорит Сайомон, поджидая у задней двери. Черный ход ведет к узкой улице: зажатой между двух домов тропинке, что тянется, как бельевая веревка, поперек широкой дороги и уходит в темный проулок на противоположной ее стороне. Серлас оглядывается. Дорожка бежит ему за спину и врезается в деревянные балки забора, сколоченного явно впопыхах: кое-где даже издалека видны прорехи, залатанные неумелой рукой лентяя.

– Если вас увидят наши – схватят, не церемонясь, – бурчит Сайомон. Он придерживает рукой дверь своего паба и переминается с ноги на ногу – так непривычно и скованно. Серлас кивает, даже не глядя в его сторону.

– Я понимаю, – говорит он. Темнота ночи пугает его, а то, что с каждой секундой нарастает в холодном воздухе – опасность в лице жителей Фенита, новый виток страха за Клементину, – не дает вдохнуть полной грудью.

– В заборе прореха, – подсказывает Сайомон. Его тяжелое дыхание почти бьет Серласа в затылок. Сайомон выше его на полголовы, а те, что пришли за Клементиной, его соседи, выше на голову.

– Отсюда можно добраться до причала?

– Через перелесок, по тропе. Завернешь у канавы и спустишься на полмили, а там берегом до порта. Недалеко, уж поверь.

– Поверю.

Они говорят тихо, едва слышно: Серлас на выдохе проговаривает свое «поверю» еще раз, чтобы убедить себя. Его не схватят, если он поторопится. Если он будет вести себя тихо. Если он не оступится. Если…

– Почему? – Серлас вдруг оборачивается, чтобы взглянуть Сайомону в лицо. – Почему ты нас выгораживаешь?

Клементина сопит в свернутой кое-как простыне и тоже смотрит на ирландца из Фенита с любопытством. Спокойная, молчаливая.

Сайомон неуклюже переминает с ноги на ногу. Вздыхает.

– Есть что-то в твоем ребенке… – тянет он, глотая звуки. – Не верю я, что такая кроха может вред принести, даже если мать была ведьмой.

– Она не…

– Знаю.

Сайомон кивает и – внезапно, некстати! – кладет тяжелую ладонь Серласу на плечо. Ночь опускается все ниже, тушит огни и глушит все звуки. Хозяин паба, что пригрел незваного гостя с ребенком, кажется теперь еще выше и тучнее.

– Береги ее, Серлас из Трали, – говорит он. – Это доброе дитя.

Серлас не успевает удивиться. За углом, со стороны главной улицы, доносятся беспокойные голоса. Нарастающий топот нескольких пар ног, гул мужского говора, мерцающий свет факелов – все это приближается к пабу. Сайомон сжимает плечо Серласа, стискивает до хруста.

– Беги же, чего стоишь?

Страх, что сковывал ноги, вонзается в сердце. Сер-лас кивает Сайомону на прощание и, не оглядываясь, спешит по темному узкому проулку к забору с прорехой. Дальше, за ним, чернеет в неизвестности лес.

– Все будет хорошо, – говорит Серлас Клементине. Его мысли дрожат нестройным роем, в ушах звенит от собственного сердцебиения. Он спешит покинуть проулок, пересечь хлипкую ограду, преодолеть последние футы, разделяющие деревню Фенит и лес.

Кривая доска поддается сразу же, скрипят ржавые гвозди. Серлас задевает забор ногой, и тот стонет. Только бы не услышали, только бы не успели его заметить. Он так тяжело и громко дышит, что остается уповать на провидение и глухоту его преследователей.

Серлас не знает, как они выглядят, и представляет их с лицами братьев Конноли, с фигурой кузнеца Финниана, с цветом волос Мэйв. Он бежит от новых недоброжелателей, хотя не может быть уверен, что в паб они пришли за ним и Клементиной. От кого ноги его уносят?

За зубьями ограды, как и говорил Сайомон, начинается лес. Тянется вверх по пригорку невысокими пушистыми лапами вереса, переходит в ольховую полосу с колючими иглами терновника. Серлас бежит в спасительную тень деревьев, пробираясь через кусты, на полах плаща у него остаются синевато-черные пятна лопающихся ягод. Узел платка стучит ему по спине, жалкие девять шиллингов звонко отбивают дробь при каждом шаге. Мужчина перехватывает Клементину поудобнее.

– Тише, девочка, – сипло шепчет он, молясь, чтобы ребенок не вздумал вдруг плакать.

Узкая тропинка петляет между стволов высоких, вонзающихся в небосвод деревьев, и Серлас бредет по ней, запинаясь на каждом извилистом повороте. Он снова чувствует себя уставшим почти до обморока; бессилие навалилось на него враз, прямо за забором Фенита.

Нужно признать: он не сможет бегать от призрачной опасности в лице каждого встречного, у него не хватит на это ни сил, ни стойкости духа. Вот почему ему необходимо попасть в Европу. Подальше от сплетен ирландских деревень, от английских солдат, наговоров о ведьмах, несущихся в спину. На материке, говорят, время идет по-другому. И люди там другие.

Серлас замечает овраг – в нем блестит тонким ручьем вода из родника выше – и сворачивает вслед за тропой. К югу, ориентируясь по наросшему на стволы ольхи мху.

В темноте Серласу почти не различить собственных ног и рук, и только тепло, исходящее от уснувшей Клементины, позволяет ему думать, что он не спит. Все окружающее похоже на один из его тягучих непрекращающихся снов: деревья мелькают и мельчают, лунный свет тускло пробивается сквозь их кроны, тело Серласа окутывает влажный и оттого густой холод. И он бежит, снова бежит куда-то, не оглядываясь. От Дугала и Киерана Конноли, от Финниана-кузнеца, от Мэйв, дочери Ибхи. От жителей Трали и Фенита, от собственных страхов. От всего, что он помнит и знает.

Это будет долгий путь. Бесконечные поиски, погоня за призраками, вопросы без ответов. Серлас еще не догадывается, что только начинает свой бег по кругу.

И идет сейчас, с упорством быка, в сторону берега, откуда уже летит ему в лицо соленый ветер.

На зернистой гальке мужчина спотыкается об корягу и падает, впивается коленями в грубые мелкие камешки, сжимает зубы, чтобы не вскрикнуть. Руки инстинктивно обхватывают Клементину покрепче – удержать, оградить от падения. Девочка даже не просыпается, только резко вздыхает, будто видит во сне их стремительный бег вдоль берега.

Серлас сидит, упираясь саднящими коленями в землю, прямо у кромки воды, холодной и темной, как отраженное в ней небо. Он устал. Он хочет спать. Всего одну долю секунды он думает о том, чтобы бросить сверток с ребенком прямо здесь и уйти, не оборачиваясь, даже если она будет плакать и звать его.

Слабовольный, бездушный дурак. Как бы ему хотелось иметь больше сил или меньше совести. Впрочем, это не совесть. Поступиться своими обещаниями и оставить бедное дитя на произвол судьбы Серласу не дает лишь страх.

Он уже взял на душу один грех, который ему не искупить до конца своих дней. Других таких мук его сердце не выдержит.

– Все хорошо, Клеменс, – говорит Серлас, когда девочка дергается в своем свертке. – Еще немного потерпи, а там…

Что будет «там», мужчина не знает и не хочет об этом думать. Он глубоко вдыхает соленый бриз, закрывает на мгновение глаза, так что брызги океанской воды успевают коснуться его век, и встает на ноги. С зудящими от падения коленями, в грязном пыльном плаще со следами терновых ягод. С заплечным мешком из шерстяного платка, монеты в котором жалобно звенят и перекатываются из складки в складку.

Вот таким он появляется у безлюдного причала. Поздней ночью еще до рассвета, здесь никого нет, и приставшие к берегу гукары мягко покачиваются на волнах в полном одиночестве, поджидая утра. Сер-лас испуганно озирается по сторонам – не схватят ли его, не увидят ли? – и медленно, осторожно идет вдоль рыболовных суденышек.

На одном из парусников Серлас видит выдавленное в боку слово. Дувьлинь. Корявое, рукописное, оно внушает тревогу и надежду, сплетенные воедино. Серлас останавливается напротив гукара, словно выбирает себе обновку.

– Ну что, Клеменс, – шепотом спрашивает он спящего ребенка, – не отправиться ли нам в Дублин? Оттуда легче поймать корабль до Европы, да?

Клементина счастливо сопит, уткнувшись носом в сгиб его локтя, и ничего, конечно же, ответить не может.

– Вот и я думаю… – продолжает Серлас, горько усмехаясь. – Неплохая это идея.

***

Каким образом он оказывается на борту дублинского гукара, наутро Серлас не помнит. Он просыпается с первыми упрямыми лучами солнца, что бьют в глаза и заливают все вокруг белым слепящим светом. Поднявшийся с ночи ветер теребит волосы мужчины, будит Клементину в его руках. Они оба до самого утра провалялись прямо на скамье у отсыревших рыбных бочек, замерзли и, должно быть, пропахли морской снедью до самых костей.

Но беспокоит Серласа не собственный запах – сырая рыба поверх алкогольных паров паба Сайомона, – а человек, что стоит прямо перед ним. Высокий, широкий в плечах. Его фигуру заливает солнечный свет, и лица Серлас не видит, только темное пятно вместо глаз, носа и рта.

– У тебя должна быть веская причина находиться здесь, – говорит человек спокойным, но очень низким голосом. – На борту моего судна не бывает бездомных бродяг. А детей не бывает тем более.

Он проглатывает звук «л» и спотыкается в конце предложения, но его речь все равно звучит угрожающе. Серлас кое-как садится, свешивая ноги со скамьи.

– Не гоните, – просит он. Проснувшаяся Клементина заводит старую песню и хнычет. Наверняка детский плач раздражает всех моряков, не привыкших даже к женской ласке, и Серлас молится всем известным ему богам, чтобы его вместе с ребенком не швырнули за борт.

– Эй, Джонс! – кричат с носа корабля. – Что там у тебя?

Серлас вздрагивает на чужой голос, облизывает пересохшие потрескавшиеся губы и жарко шепчет:

– Не гоните прочь, позвольте остаться. Мне… нам с ребенком нужно попасть в Дублин. Вы же плывете в Дублин?

– Ты ошибся рейсом, бродяжка, – хмыкает человек перед ним. – Мы плывем во Францию, и тебе на берег уже не сойти.

Он все еще не видит лица своего возможного палача и только ахает, щурясь от яркого солнца. У океана оно всегда белее, сильнее светит – его лучи отражаются от водной глади, переливаются в гребешках волн, а ветер разгоняет любой туман и мглу с неба, вычищая солнечную монету до стеклянного блеска.

Серлас осматривается, только теперь замечая, что порывы ветра сильнее бьют в лицо и царапают щеки. Океан окружает его и Клементину со всех сторон – не видно уже ни берегов Фенита, ни дальних выступов скал у Трали, ни белых в соли каменистых обрывов.

– Что делать с тобой прикажешь? – вопрошает человек, до сих пор не назвавший своего имени, не показавший лица. Серлас вскидывает к нему голову и рвано выдыхает сквозь зубы.

– Позвольте остаться. У меня есть немного денег, я могу отплатить за все.

Мужчина задумчиво чешет рукой щетинистый подбородок. Солнце и, должно быть, долгие годы выбелили ему волосы и жесткие кустистые усы. Он сплевывает себе под ноги и садится на скамью рядом с Серласом. Теперь рассмотреть его легче: широкий лоб, поделенный на три части кривыми глубокими морщинами, низко посаженные брови и прямо под ними – светлые голубые глаза, что почти теряются в тени надбровной дуги. Искривленный переломом нос и широкие губы, одна пухлее другой. Это лицо не кажется Серласу злым и жестоким, хотя в нем есть черты братьев Конноли.

– Как ребенка зовут? – кивает человек на застывшего в руках Серласа младенца.

– Клемент, – отвечает тот. И, помедлив, добавляет: – я Серлас. Не бросайте нас за борт.

Человек смотрит на него и хныкающего младенца. Клементина хватается рукой за шнурок на шее Сер-ласа, в разрезе его рубахи звенит серебристое кольцо. Должно быть, жалкое зрелище представляют они вдвоем: измученные, грязные и потные, оба голодны – мужчина выглядит, как побитый пес, ребенок плачет на его худых руках.

Человек плюется за борт качающегося на волнах корабля.

– Черт с тобой. Никто не собирается кидать за борт едва живого, да еще и с дитем.

Нос судна с силой разрезает встречные волны, брызги соленой воды летят во все стороны. Ветер с мелкой моросью треплет волосы Серласа. Он глубоко, жадно втягивает ртом холодный воздух.

– Спасибо.

Человек фыркает.

– Придется много работать, Серлас. Будь я проклят, если увижу тебя без дела – выкину в море не задумываясь. Понял?

Серлас кивает, настолько уверенно, насколько себя чувствует. Смертельная опасность его миновала, и сейчас ему трудно думать о чем-либо еще, кроме нарастающего голода, что поднимается из живота и подступает к горлу саднящей болью.

– Я Фрэнсис, – представляется мужчина и встает, снова возвышаясь над ним. – Добро пожаловать на гукар «Теодор».

***

На пятый день плавания выясняется, что пользы от Серласа больше, чем кто-либо мог бы вообразить. Он драит палубу под сухим палящим солнцем, подставляя голую спину белым лучам; пот обильно струится по его лопаткам и шее, стекая на подбородок, пока мужчина, размазывая грязную воду шваброй, гонит ее по деревянным брусьям в сток борта. Закончив с мытьем палубы, переходит к баку, но решает, что носовую часть и так обмывает встречными волнами – помощи здесь не требуется.

Он возвращается к помосту с пустым ведром в руках.

– Закончил? – спрашивает капитан гукара, тот самый Фрэнсис, что не выкинул Серласа за борт вместе младенцем, верно, пожалев последнего больше, чем несчастного бродягу. Серлас кивает и идет вниз, убрать ведро и швабру и взять тряпку, чтобы протереть снасти – все, до которых дотянется с палубы.

Он понимает, что Фрэнсису пришлось нарушить несколько правил, и поэтому молча и смиренно сносит все трудности такого внезапного плавания: драит гукар от носа до кормы, моет и чистит все палубы, перетягивает ослабевшие тросы нехитрыми узлами, которые ему показали еще вчерашним утром. У него стонут руки и ноги, в ребрах давно уже проснулась застаревшая боль, но Серлас не жалуется. Да и кому бы он мог? На небольшом судне, обогнувшем южную оконечность британских островов и пересекающем теперь то ли Кельтское море, то ли уже Ла-Манш, все заняты круглые сутки. Гукар плывет так ретиво, будто за ним гонится морской дьявол, и Серлас полагает (хоть и не знает этого наверняка), что судно превышает обычную свою скорость в несколько раз. Лишь бы успеть… Куда? Зачем? Они несутся слишком быстро – но недостаточно быстро для капитана. Тот кричит на свою команду раз в полчаса: «Налегай сильнее, натягивай брамселя туже! Завтракать будешь в порту французскими булками, если успеешь к концу недели доставить всех в Сен-Мало! А нет – так вздерну тебя на рее раньше, чем попадешь к ласкарским крысам!»

Серласу кажется, что он попал на пиратское судно, слишком уж часто матросы в разговорах упоминают один частный флот. Да и наличие его самого на «Теодоре», вопреки всем неписаным правилам и государственным законам, говорит о снисхождении капитана Фрэнсиса, которого тот проявлять не должен был. Серлас не жалуется, нисколько. Будь судно торговым или пиратским – ему все равно. Лишь бы увезло подальше от берегов Ирландии, да ответов на вопросы не требовали.

– Эй, нахлебник! – рычит Бертран, грузный широкоплечий мужчина, который, несмотря на телосложение, управляется со снастями, как со своими собственными конечностями, быстро и ловко. Это он, пусть и неохотно, показал Серласу простые узлы, обругал его неизвестными словами и ушел, бросив напоследок, что выкинет Серласа в Кельтское море, если тот хоть что-то перепутает. Подобная угроза звучала из уст каждого еще в первую пару дней, а потом все устали злиться.

– Протри-ка тут! – Бертран сплевывает за борт – Серлас уверен, что нарочито-показательно, – и указывает на металлические кольца в палубе. – От носа до кормы пройдись и почисти все рымы.

Серлас молча разворачивается и возвращается к баку, носовой части корабля, чтобы начать оттуда. Отираться возле ног Бертрана он не желает, хоть и соглашается с его неприятием: пожалуй, Серлас действительно нахлебничает на этом гукаре, а прикрывающий его Фрэнсис лишь хмыкает на все расспросы команды.

На полпути к корме, когда за спиной остаются начищенные до блеска кольца снастей, торчащие в палубе и бортах, Серлас замечает, что ветер усилился – тросы натянулись до скрипа, главные паруса запузырились, и корпус гукара накренился влево.

– Убрать трисели! – кричит Фрэнсис с капитанского мостика. – Шевелись быстрее, зелень подкильная, не на прогулке!

Команда приходит в движение, но не так споро, как в утренние часы: сейчас же солнце неумолимо клонится к горизонту, окрашивая небо в горячечный рыжий цвет – как волосы Нессы в последние дни жизни, как лихорадочные образы в кошмарах Серласа с пылающими кострами посреди площади.

Он гонит прочь всякие дурные мысли, насильно заставляет себя быть здесь и сейчас и первым замечает, как натягивается от очередного шквального порыва тонкий трос у борта корабля. То кольцо, рым, что он натирал только минуту назад, жалобно скрипит и с легким звяканьем, что не слышно во всеобщем гвалте, вырывается из петли в палубе.

Серлас прыгает, в последний миг успевая поймать трос за самый конец. Он стягивает палубу с подвижным брусом мачты, и тот теперь болтается на ветру, а снасть впивается Серласу в руки, словно острый нож, и точит кожу ладоней.

– Тяни его на себя! – кричит капитан. – Он тебе не баба, привяжи гик к борту, как полагается!

Большинство слов, что обрушивает капитан на него и свою команду, Серлас не понимает, но выполняет все, что требуется, без лишних вопросов. Как ни странно, его руки, словно живущие отдельной жизнью, бодро тянут тросы, пальцы ослабляют и натягивают узлы в кольцах, и все эти незнакомые Серласу действия кажутся… обычными. Возможно, права была Несса, когда говорила, что в прошлом Серлас был моряком.

Ее лицо въедается в мысли, как яд, но о нем удается тут же забыть: вся команда вместе с капитаном вдруг напрягается, мельтешение на корабле замирает, а крики стихают, и теперь Серлас отчетливо слышит, как бьется нетерпеливая вода в борт гукара.

– Готовьтесь обмочиться, рыбьи хари, – во внезапно наступившем молчании раздается голос Фрэнсиса. – У нас будут гости.

Серлас оборачивается, не успевая нахмуриться: впереди маячит быстро нарастающим пятном трехмачтовое судно. Оно крупнее «Теодора», это каким-то шестым чувством понимает и сам Серлас.

– Ну, прощелыга, – обращается к нему Фрэнсис со своего помоста, – неси сюда ребенка. Придется отдать вас гостям.

#19. Сто лет одиночества

Теодора заявление Клеменс приводит в недоумение. Она глядит на него, на то, как меняется выражение его глаз в полутьме антикварной лавки – свет уличных фонарей, бьющий сквозь широкие витрины, ломается на углах стеклянной полки и преломляется уже в его зрачках – и видит, что он просто не понимает, о чем та говорит.

– Я улетаю домой, ты слышишь?

Пару секунд уходит на то, чтобы он моргнул и кивнул.

– Летишь домой? Славно.

Его равнодушный тон выводит Клеменс из себя, так что она готова броситься вон из магазина, повторяя свой предыдущий побег. Теодор лениво окидывает взором свои владения, намеренно не глядя в лицо стоящей перед ним девушки.

– И когда возвращаешься? – спрашивает он. Тянет звуки, обрывает слова на выдохе. Как будто ему все равно.

– Я не вернусь, – отрезает Клеменс. – Надеюсь, ты рад: отделаешься от меня быстрее, чем думал.

Теодор поднимает руку к позолоченной статуэтке Ганеши на полке рядом с собой, но его рука замирает, едва пальцы касаются прохладной поверхности изогнутого хобота с полоской мелких рубиновых камней.

– Вот как… – выдыхает он. Клеменс не видит его лица – он спрятался в тени ее искривленной неровным желтым светом фигуры, – и ей кажется: ему хочется сказать больше. Что-нибудь. Что угодно. Но молчание затягивается, Теодор не двигается с места, и терпение Клеменс иссякает, как слабый ручей в засуху.

– Если это все, что ты можешь мне сказать, – говорит она, не скрывая обиды в голосе, – то я ухожу. Прощай.

Она вскидывает голову, чтобы увидеть в дверном проеме из коридора изумленного Бена. Клеменс кивает ему, слабо улыбается и, махнув рукой, идет к входной двери. Происходящее не складывается в ее голове в правильную картину, все слишком быстро и путанно заканчивается, не успев начаться. Она сама не верит, что шагает прочь из антикварной лавки, едва узнав человека, за которым бегала полжизни.

Ты хотела знать правду, Клеменс. Вот тебе правда. Никто не обещал, что ее будет легко понять.

«Я не хочу уходить», – стучит в мыслях Клеменс при каждом шаге. Она даже не понимает, какой неуверенной выглядит со стороны, в каком замешательстве ее видит Теодор.

«Я не закончила. Его тайна осталась с ним, и я не успела ее раскрыть. Несправедливо, нечестно».

Это «нечестно» отдает горькой обидой и впивается в самое горло, перехватывая дыхание. Клеменс вздыхает, обрывая себя, и мотает головой.

– Не забудь про свое обещание, – бросает она через плечо и открывает дверь. Медный колокольчик над головой звенит, разрывая угрюмое молчание лавки, порыв ветра врывается в душный зал.

– Постой, – окликает ее Теодор.

Она оборачивается, резко и решительно. Он встает с кресла, делает шаг в ее сторону. Клеменс не может прочесть эмоций на его лице, оно кажется бледной маской, закостенелой от времени, безжизненной. В этот миг Теодор действительно видится ей человеком, прожившим две сотни лет, которого удивить не способно уже ничто. Равно как и растрогать или обрадовать.