Глаза колдуна

Серлас вдыхает аромат напившейся влагой природы и идет, упрямо и быстро, превозмогая усталость. Та поселилась в его теле и разуме, и он еще не знает, что злодейка будет преследовать его долгие-долгие годы. Сейчас же ему кажется, будто во всем виноват холод.

Не бессонная ночь, полная страданий и слез, а холод. Не смерть Нессы. Не отчаяние, сплетенное воедино со злостью.

Серлас никогда больше не будет прежним.

Это простое понимание приходит к нему с очередным тяжким вдохом; ширится грудь, внутри воздух раздвигает ребра и касается мягкими пальцами излома на правом боку. Он никогда больше не будет прежним, если его, живущего на этом свете под именем Серласа меньше года, можно считать настоящим.

Кем бы он ни был в прошлом, кем бы ни являлся теперь, прежний он ушел.

Серлас оглядывается на темнеющие на горизонте очертания Трали – мельничная застава, шпиль церкви с колоколами, главные ворота и рыбацкий причал. Все, что он знал, остается в городе, который так и не принял его.

Пропади он пропадом, этот город.

Серлас опускает тяжелые веки, трет лицо свободной рукой. Отворачивается от Трали, пока перед глазами мелькают лица его горожан. И идет дальше, ускоряя шаг.

До порта в Фените идти порядка шести миль, и если Серлас не будет сбавлять скорости, то успеет попасть в деревню до полуночи. Оставаться под открытым небом с малышкой на руках он не рискнет. Значит, нужно идти и идти, невзирая на усталость и стонущие от боли ноги.

Окружив себя этими мыслями, Серлас приободряется. Прочь тягостные думы о прошлом и будущем, прочь горькие разочарования. Прочь боль, что колотится в его сердце с каждым ударом и струится по телу вместе с кровью. Не думать, не думать, не думать об этом.

Не вызывать в памяти лицо Нессы, гнать от себя любую мысль о ней. Когда полыхал костер, она уже умерла. Кто кричал в твоей голове, Серлас? Кто повторял странные, страшные слова, снова и снова? Дни сольются в года в нескончаемой круговерти.

Прочь эти страхи!

Ты дал слово, Серлас.

Он стонет, чтобы заглушить голос в голове. Клементина, недавно уснувшая, вновь просыпается. Хнычет, копошась в гнезде из шерстяного платка. Серлас клянет себя за несдержанность и перекладывает девочку на другую руку.

– Тише, Клеменс, – шепчет он, хотя не знает, понимает ли она его и слышит ли за тяжелой поступью. – Все будет хорошо. Не плачь. Все будет хорошо.

Серлас не верит своим словам. Он даже не думает, что сможет когда-либо в них поверить. Но маленькой Клементине не обязательно знать обо всех сомнениях, что скребутся в сердце Серласа, норовят изорвать душу в клочья. Он хочет теперь только одного – чтобы Клементина уснула крепким сном и не просыпалась до самого утра, не обращая внимания на упрямые шаги по дорожной грязи, шумную деревню, что поджидает их, и порт, с которого они смогут отплыть на первом же корабле подальше от берегов Ирландии.

В Фенит они приходят в двенадцатом часу, когда небо полнится звездами, а нарастающая луна тонким серпом освещает дорогу. Деревня с тремя сотнями жителей встречает Серласа тихим спокойным сном. Он идет вдоль жмущихся друг к другу домов и находит неприметную вывеску над одним из них.

Деревянная доска с нарисованной на ней головой старца в окружении волн гласит: «Паб». В такое злачное место не принято входить с ребенком на руках, но у Серласа нет выбора. Он толкает дверь плечом и вваливается в прибежище неспящих ирландцев, залитое оранжевым светом множества свечей.

Их трое: мужчина лет сорока у стойки с рядом пивных кружек и бутылок и два молодых парня с темными кучерявыми волосами и одинаково серыми глазами. Все трое оглядываются на внезапного посетителя.

– Заблудился, фэр[4]? – басит от стойки мужчина. Он чуть выше Серласа, и у него крепкие руки. Если ему не понравится незнакомец на пороге паба, он вышвырнет его с такой силой, которой Серлас похвастаться не может.

– Я бы хотел переждать здесь одну ночь, – говорит Серлас. – Мне нужно на корабль. В вашем порту ведь стоит корабль? На нем можно отправиться на материк?

Молодые парни за столом в дальнем углу медленно поднимаются на ноги. Хозяин паба отвлекается от своих кружек.

– В нашем порту стоит корабль, – кивает мужчина. – На нем везут к берегам Европы рыбу и другую морскую снедь. – Он фыркает и кривит губы. – Пассажиров на таком корабле не возят.

– Мне нужно попасть на этот корабль, – упрямо повторяет Серлас. – Но прежде мне нужно переждать где-то ночь. У вас есть для меня комната?

Столько слов подряд он еще не произносил за эти сутки. В горле теперь неприятно першит и скребется.

– Ты слишком много хочешь, незнакомец, – подает голос один из молодых людей.

– Да! – добавляет второй. – Чего тебе здесь надо? Ты кто такой?

Они идут к Серласу, и тот наверняка знает, что его хотят выкинуть из теплого светлого паба в объятия ночи, под черный небосвод с равнодушными звездами. Он-то это переживет. Он, не Клеменс.

– Пожалуйста, я не хочу неприятностей, – говорит Серлас. Он устал и вымотался, ему нужен отдых и крепкий, здоровый сон. Нет, просто сон, любой, лишь бы провалиться в пустоту и не помнить себя несколько часов. – Я всего-то хочу снять у вас комнату на одну ночь, а утром уйду.

Хозяин паба громко вздыхает.

– Прежде всего, парень, тебе нужно представиться.

Серлас смотрит на него и замечает в его лице, испещренном мелкими шрамами и буграми от старой кожной болезни, легкий интерес и настороженность. Но не полное отторжение и неприятие, не то, чего ожидал Серлас. Это его обнадеживает.

– Я пришел из Трали, что за шесть миль отсюда. Меня зовут Серлас. И наутро я хочу отплыть на вашем корабле из Ирландии.

– Меня зовут Сайомон, – представляется в ответ мужчина. – А ты опять не с того начал, Серлас из Трали.

Он выходит из-за стойки, снимает с ближайшего стола перевернутый вверх ногами стул на кривых ножках и ставит перед Серласом.

– Итак, – говорит он, не сводя с Серласа прямого изучающего взгляда, – сначала расскажи нам, кто ты такой и что, черт возьми, за ребенка ты сюда притащил?

#II. Человек из ниоткуда

Серлас мог бы соврать. Он даже придумал, что именно скажет на расспросы жителей встречных деревень и городов, если попадет в неприятности, подобные этой. Но сейчас, когда ночь уже так сильна, а он так слаб, когда долгая дорога выбила из него все возможные разумные и неразумные мысли, Серлас не может придумывать и хитрить.

Он скажет всю правду – не оттого, что в нем остались жалкие крохи благодетели и порядочности, что могут спасти бессмертную душу. Нет, он разуверился в высших силах, готовых спасать невинные жизни покорных своих слуг. Никто не спас Нессу, никто не защитил Клементину.

Он скажет правду, потому что неимоверно и жестоко устал, чтобы тащить на себе еще груз треклятой лжи. Еще днем Серлас готов был городить любую чушь, чтобы его приняли и обогрели в чужом жилище, приютили маленького ребенка на руках у бездомного мужчины. Это было на выходе из Трали. Сейчас ночь, и ему, честно говоря, плевать, каким чудаком и чужаком его воспримут местные жители.

– Я пришел из Трали, – повторяет Серлас уже знакомую троим слушателям фразу. – Прошлой ночью жители Трали убили женщину. Вы узнаете это весьма скоро, скорее, чем мне бы хотелось. Ее звали… – он запинается, скрипит зубами от усердия: назови ее, назови ее имя! – но получается только слабый выдох. – Неважно, как ее звали. Горожане посчитали ее ведьмой и сожгли на костре.

Серлас не внемлет испуганному перешептыванию двух молодых людей. Хозяин паба, что представился Сайомоном, смотрит на пришедшего чужака, не мигая, не выказывая лишних эмоций. Только сжимает руками деревянную спинку кривобокого стула.

– Я был мужем той женщины, а теперь я вдовец, – продолжает Серлас. Слова крошатся на выдохе, звуки дробятся о зубы, и признания вытягивают из него все остатки былых сил. Их и так была самая малость.

– А ребенок? – тихо спрашивает Сайомон, кивая на дитя. – Твой?

Серлас поднимает к нему глаза и медленно, борясь с тяжелеющими веками, кивает.

– Это мой сын.

Хозяин паба вздыхает, прерывается нервный шепот молодых людей. Один из них делает шаг вперед, с вызовом смотрит на чужака. Серлас прижимает Клементину к груди и думает, что правда будет ему проклятьем. Не спасала раньше, не спасет и теперь.

– Муж ведьмы и сам нечист! – запальчиво шепчет молодой юноша. Второй только кивает, но вид у него смиреннее, чем у первого. Они похожи на братьев, сыновей одного отца, или кузенов, – и оба хотят казаться взрослее, чем есть.

Серлас окидывает одного за другим внимательным цепким взглядом. Сильные, заносчивые, нетерпеливые. Ему не справиться с ними, даже будь он отдохнувшим и сытым. Клементина, завернутая в шерстяной платок, не даст ему развернуться в драке, если та начнется.

Серлас делает шаг назад, упираясь спиной в дубовую дверь.

– Я сказал, что ее считали ведьмой, – настойчиво говорит он. – Я не сказал, что она таковой была. Горожане решили, что жительница окраины виновна в засухе. А мы всего лишь хотели жить спокойно.

– Кто ж поверит тебе? – сплевывает молодой человек, смахивая с лица темную прядь. На его скулах уже пробилась жесткая щетина, у второго же над верхней губой едва занимается мягкий пушок. Серласу на одно мгновение кажется, что это братья Конноли, воплотившись в двух жителях Фенита, настигли его и здесь. Секунды хватает, чтобы все его тело сковал ледяной холод страха.

– Спокойно, Бернард, – осаживает его Сайомон. – Дай человеку сказать свое слово.

Он кивает Серласу и – удивительно! – предлагает сесть. Молча указывает рукой на стул перед собой, ставит на стол кружку. Он спокоен и рассудителен, а в его движениях сквозит уверенность в своих силах и мыслях. Серлас не знает, позволительно ли ему сесть здесь и оправдать свой ночной визит, но усталость подкашивает ноги, наваждение, что является ему в лицах этих двух молодчиков, уже кажется сном наяву. Разве можно бороться с собой, когда предлагают сесть?

Серлас опускается на стул и осторожно касается грязными пальцами холодного края кружки. Сайомон хмыкает, берет со стойки бочонок и льет, щедро наливает чужаку грязно-коричневого пойла до самых краев.

– Пей, Серлас из Трали, – говорит Сайомон. – Мы в Фените не изгоняем всякого гостя за слухи. Правда, Бернард?

– Да ты из ума выжил, Далей, – выдыхает юноша, которого назвали Бернардом. – А вдруг этот ведьмин муж притащил сюда холеру в платке? Неприятности здесь никому не нужны, пусть уходит!

– Остынь, – коротко бросает Сайомон. Серлас молча наблюдает за их перепалкой и даже не думает встревать. Добрые люди приютят его здесь? Хорошо. Добрые люди выкинут его под лунный свет? Пусть. Погонят ли его прочь из Фенита или же дадут кров на одну эту ночь – ему, кажется, теперь все равно.

– Но Сайомон, старик… – начинает второй.

– Это мой паб, мальцы, – отрезает Сайомон. – И я устанавливаю в нем правила. Мы не гоним людей за пустые слухи. А этому человеку и его ребенку нужна всего ночь покоя.

Они встречаются взглядами – Серлас и Сайомон. Серлас едва заметно кивает.

– Спасибо, – говорит он на выдохе, прежде чем устало прикрыть глаза и опустить голову на скрещенные руки, насколько ему позволяет это сделать перевязь из платка, удерживающая Клементину. – Это дитя никому не причинит вреда. Он совсем младенец.

Словно поняв, что говорят про нее, Клементина просыпается и начинает возиться в неудобном тугом узле. В пабе жарко, застоявшийся спертый воздух мешает дышать как следует, а пары алкоголя витают в нем, как кучевые облака. Девочка часто дышит и подает слабый голос.

Бернард и его брат подозрительно косятся на платок на груди Серласа.

Недоверчивые глупые юнцы. От подобных случаются все беды: излишняя самоуверенность, не подкрепленная умом и сообразительностью, всегда выступает впереди любого разумного довода. Потом из разговоров рождаются слухи, слухи полнятся и обрастают подробностями. Не слухи ли сгубили Нессу?

– Это просто ребенок, – повторяет Серлас, хотя теперь ему кажется, что это говорит голос в его мыслях. Он столько раз пытался убедить горожан Трали в невинности Клементины, столько раз повторял это самому себе, чтобы сделать правдой, даже если с самого ее рождения подозревал другое…

«Пусть это станет истиной, в которую я буду верить и за которой пойду», – думает Серлас.

– Это ребенок, невинный младенец, – говорит он.

Молодые люди доверять ему не спешат. Оба фыркают и одинаково скрещивают на груди руки.

– Будь по-твоему, – отвечает Сайомон. – Ведьмы ли это дитя или простой женщины, его нужно кормить. Давай ребенка сюда, уставший путник. Я найду ему молока.

Серлас мотает головой. Вызовет ли это лишние подозрения хозяина паба и двух вспыльчивых юношей? Серлас надеется только на доброту и понимание Сайомона, раз уж тот был так щедр на милости до этих пор.

– Я сам его покормлю, – говорит он. – Если поделишь пополам кружку, что дал мне, и нальешь в нее молока, а не этого пойла. Что здесь?

– Не вода святая, глупец, – смеется в голос Сайомон. Серлас тянется к кружке, придвигает ее ближе к себе. – Виски там. Пей, гость, раз ко мне в паб пришел среди ночи.

Серлас пил воду жизни[5] только раз, и тот опыт до сих пор отзывается в нем тягучей болью под ребрами. Виски был первым напитком, коснувшимся его губ после пробуждения в туманном лесу. Стоит ли думать о том, чтобы пить его теперь, находясь вдали от всего, что он знал, среди незнакомых людей? С ребенком на руках, которого он выдает за сына, страшась наговоров от жителей Фенита?

Ведьмина дочь представляет опасность, даже если еще дитя. Ведьмин сын для этих людей – никто.

Ах, Серлас, разве ты не знаешь, что колдунов не существует?

– Пей, Серлас из Трали, – подначивает Сайомон. – Тебе выдался трудный путь. А сыну твоему нужен живой отец, а не уставшая кляча.

Серлас кидает последний взор на присмиревших под надзором хозяина паба молодых братьев – те обиженно сопят, один из них порывается уйти, но второй придерживает за рукав куртки и усаживает обратно, – и глубоко вздыхает, как перед прыжком в ледяную воду.

– Твоя взяла, Сайомон из Фенита. Уговаривать ты умеешь.

Сайомон снова громко хохочет. Берет со стойки вторую кружку, уже наполненную виски, ставит ее перед Серласом. Они кивают друг другу и делают по глотку.

Вода оказывается вовсе не ледяной. Все нутро Сер-ласу вмиг прожигает адским пламенем. Тот же жар, каким пылал костер на площади в Трали. Словно в эту ночь он вернулся вновь, чтобы выжечь остатки самообладания в человеке, что разом потерял все. Серлас кашляет, жмурится. С непривычки глаза у него слезятся в три ручья, грудь горит, так что хочется стянуть грязный плащ и рубаху, отодвинуть шерстяной платок с Клементиной подальше от себя.

– Ты, право слово, слабак, – грохочет голос Сайомона, когда Серлас кое-как справляется с собой и открывает глаза. Стены паба плывут перед его взором, искажаются, как под толщей воды, и смыкаются под неправильными углами у пола и потолка.

Зря он пошел на поводу у Сайомона. Зря притащил в паб ребенка.

В голове среди всполохов разного цвета искр появляется лицо Нессы, обрамленное русыми волосами. Она была такой до рождения Клементины. Счастливой, спокойной. Серлас уже и не помнит ее такую.

«Что же ты делаешь, Серлас из Ниоткуда…» – вздыхает она и мрачнеет. Серлас пытается уцепиться за ее образ, но падает в пропасть. Сознание возвращается к нему, когда из-под него едет стул, а дощатый пол оказывается почти перед носом.

– Эк тебя сморило с одного глотка, парень, – ворчит Сайомон, подавая ему руку. Перепуганная Клементина жмется к его груди, тащит из-за ворота рубахи шнурок с кольцом и натягивает у шеи. Силы в руках девочки много, страхов в голове – тоже. Сер-ласу не стоит забывать об этом.

И пить больше не стоит.

Сайомон усаживает его обратно за стол и ставит перед носом другую кружку. Вода в ней мутная, но не желто-коричневая. Это не виски, и пахнет от кружки родником.

– Пей, – кивает Сайомон и двигает посудину к Серласу ближе, а первую отнимает из-под руки и убирает обратно на стойку. Следом возникает кружка поменьше – в ней уже плещется молоко. Серлас видит все его действия сквозь запотевшее стекло внутреннего ока: слабо, медленно доходят образы до его сознания, трудно ловятся.

– Пои своего ребенка, – говорит Сайомон. – Небось, голодный. Весь день не ели?

Серлас медленно кивает. Весь день. Всю ночь. Кажется, прошедшие сутки были еще в прошлой жизни. А в этой оба они – и Серлас, и Клементина – голы, как новорожденные, и оба хотят есть.

Для Клементины новая жизнь началась в пабе маленькой деревни Фенит с кружки молока из рук Сайомона Далея.

Для Серласа новой жизнью стал глоток виски.

***

В порт Фенита приплывают рыболовные судна. Маленькие гукары, на которых не отплыть дальше рифов, от них за милю тянет рыбой, а свободного места на палубе так мало, что не хватит и Клементине. Серлас понимает свою ошибку в ту же секунду, как видит выстроившиеся в ряд у причала крохотные двухмачтовые суда. В первое утро он видел эту картину, во второе, в четвертое.

Через неделю ничего не меняется. Через две – тоже.

Эти судна не ходят за горизонт, не покидают родных вод Ирландии. На них не доплыть до Европы.

На Серласа начинают коситься рыбаки, возвращающиеся к берегу на своих хилых лодках, их жены, встречающие мужей из утреннего плавания, бегающие мимо дети хитро поглядывают в сторону Серласа из Трали, что пришел в их деревню пару недель назад и остался. Тихо обругав себя за свое слабоумие, мужчина идет назад.

Он возвращается в паб Сайомона, в комнату под крышей, где, укрытая несколькими пледами, спит Клементина. Сейчас ее зовут Клемент. Сейчас она – сын Серласа.

Мысленно он уже проклял эту идею двести сорок с лишним раз, но вслух не говорит ничего и старается вести себя как можно увереннее. После ночи, что прошла незаметно за разговорами с молчаливым слушателем Сайомоном, Серлас думает, что все его слова были наваждением, их наговорила ему в уши Несса, сотканная из памятных образов. Не следовало ему оставаться под крышей паба и вести задушевные беседы. Не следовало пить с Сайомоном треклятый виски.

Их с Клементиной не гонят с утра. Не гонят и на следующий день. Серлас по обыкновению ждет, когда из паба уйдут дневные посетители, и спускается с чердака, оставив спящую Клементину досматривать свои сны. Он покормил и переодел ее, девочка должна спать, не тревожа ни его, ни других людей в пабе.

Господь, Серлас и думает о ней как о своем ребенке, чего не было даже при жизни Нессы.

Коварную мысль, закравшуюся в его голову вместе с невинными думами о быте, он гневно гонит прочь. Несса мертва, о ней нельзя вспоминать! Прошла всего пара недель, а ему они кажутся годом. Так пусть память остывает быстрее, пусть вокруг него роятся другие мысли. Несса несет с собой горе и слезы, что душат, режут горло и грудь. О ней нельзя думать.

– Я говорил тебе, к нам большие судна редко плывут, – привычно бросает Сайомон, протирая забрызганную алкоголем стойку. В пабе пахнет виски, пивом, перченым мясом и потом. Дивный дух ирландских работяг, им теперь пронизана вся одежда Серласа, его волосы и даже тело. Кислый запах прокрался под кожу, и кровь вобрала его в себя из легких.

Он страшится, что этот запах будет преследовать и Клементину. Но идти им обоим некуда: никто, кроме Сайомона, не приютит у себя под крышей безродного бездомного чужака, а когда слухи доберутся до Фенита из Трали, с жилищем Сайомона им придется проститься.

Сайомон повторяет, что не готов вестись на злословие соседних городов. Серлас верит, что людская добродетель заканчивается при первом упоминании ведьм и инквизиции.

Люди боятся всего на свете, он и сам боится. Отличие между ними и им только в том, что остальные готовы убивать из-за летучих сплетен, чтобы обезопасить себя, возвести вокруг своих родных крепости из прежнего спокойствия. Люди верят слухам и наговорам, ведь те – единственное, что не остановят ни щиты, ни копья, ни прочее оружие, не станут преградой стены и рвы. Сплетни – это отрава людского рода. Серлас познал всю их силу на себе и теперь не готов им верить. Ни словам, ни людям, что их произносят.

– Мой отец был похож на тебя, – говорит Сайомон поздним вечером, когда, проводив последних посетителей – братьев Данн, Бернарда и Финбара, которые с той самой ночи относятся к Серласу с подозрением, – они сидят за столом и медленно пьют. Сайомон – пиво, Серлас – воду. Алкоголь мутит рассудок, и Серлас опасается – более за маленькую Клементину, чем за себя, – что, опьянев, он раскроет свои секреты. Никому, даже Сайомону, в Фените довериться он не может.

– Сомневаюсь, что найдется в мире хоть один человек, на меня похожий, – угрюмо ворчит Сер-лас. – И это говорит во мне вовсе не честолюбие.

– Готов поспорить, – хмыкает Сайомон. – Мой отец был таким же. Верил только себе и матери, ни с кем задушевных бесед не вел. Помер, как и жил, в одиночестве и молчании.

– Ну, я на тот свет пока не собираюсь, – отрезает Серлас. Он вертит кружку в руке, та ребром скользит по бугристой поверхности стола, в сколах стекла отражаются слабые свечные огни.

Сайомон наблюдает за его резкими движениями, подмечает то, что Серлас видеть не может, и кивает.

– Будь по-твоему. Тебе еще сына растить.

Серлас фыркает. Отросшие волосы липнут к его лбу и щекам, скрывают глаза от мира, а мир – от него. Он смахивает непослушную жесткую прядь усталым жестом и делает еще глоток. Вода, ничего больше. Сайомон предлагает мужчине разделить с ним кружку пива или виски который день, но Серлас всегда отказывается, упрямо, как бык.

Он до сих пор не может вспомнить, наговорил ли в первый вечер хозяину паба больше, чем мог себе позволить, и не является ли Сайомон теперь хранителем его тайн? Даже если опасения Серласа верны, самоуверенный и по большей части молчаливый его собеседник не выказывает никаких тревог. За чужаком из Трали не бегут деревенские жители, не хватают на улице за руки и не грозят ему вслед.

Если опьяневший от алкоголя Серлас разболтал Сайомону всю правду о себе и спящей наверху Клементине, Сайомон их не выдал. Значит ли это, что ему, незнакомому, можно верить? Серлас себе таких вольностей не позволяет. Сейчас нельзя.

– У сына твоего, – подает голос хозяин паба. Серлас тут же вскидывается, руки его напрягаются, пальцы скребут по стеклу толстобокой кружки. Сайомон усмехается. – Не кипятись, не зло говорить хочу. У сына твоего, – повторяет он, – имя нездешнее. Не ирландское.

– Жена выбирала, – коротко отвечает Серлас, прихлебывая из кружки. Вода в ней уже нагрелась и от внезапно ударившего в лицо жара не спасает.

– Жена-а… – тянет Сайомон, будто заделался персональным эхом своему угрюмому постояльцу. – Был у нас в деревне один Клемент. Года два назад приплыл вместе с галеоном из Франции. Эти неучи порты перепутали, причалили к нашему, а направлялись вообще-то в Дублин. Вся деревня над ними потешалась…

Серлас равнодушно кивает. Какая разница, какое имя носит ребенок без матери? Сирота-мальчик мог бы рассчитывать на более-менее сносное будущее даже под присмотром такого слабака, как он. Девочке-сироте же не светит и половины привилегий, ни мужских, ни женских, если она не научится жить правильно. Серлас не думает, что сможет обеспечить ее сносным существованием в этом мире, особенно на землях Ирландии, где за каждым углом ее, ведьмину дочь, подстерегают опасности.

Серлас знает: истинное зло кроется в людях. В их языках – яд, а в руках – безрассудная сила, что скрутит маленькую Клементину и лишит жизни только за цвет волос.

– И куда он делся? – спрашивает мужчина. Сайомон лениво озирается по сторонам, будто видит стены своего паба первый раз в жизни. Он становится таким рассеянным после трех пузатых кружек хмельного пива или же после одной – виски, но сегодня он выпил лишь половину, и Серлас хмыкает, глядя, как рослого сильного человека ведет с алкогольных паров, пропитавших воздух насквозь.

– Откуда мне знать, куда он, разукрашенный, делся… Ушел на восток, кажется… – Сайомон зевает и опускает усталую голову на скрещенные руки. Клочками отрастающая жесткая борода царапает ему грудь, в пробивающейся на макушке лысине отражается огонек ближайшей свечи на стойке.

– Тебе пора отдохнуть, пьяница, – фыркает Сер-лас. – Вставай, сегодня я помогу тебе добраться до перины.

– Вот была бы у меня жена, – заводит мужчина привычную для Серласа песнь. – Она бы заботилась обо мне вместо проходимца из Трали.

– Была бы у тебя жена, пей ты меньше.

Серлас стягивает грузное тело хозяина паба с толстоногого стула и охает, когда падает вслед за Сайомоном на пол. Тяжелый ирландец ворчит и брыкается.

– Сам я пойду, не маленький! Оставь!

От самой крыши вниз, в душный воздух паба пробивается детский плач, и Серлас чертыхается, не успев поднять Сайомона.