Полная версия
Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам
«Я понял, что мне нужно выявить максимальную осторожность, такт, находчивость, тем более, что субъект представляет собой опытного дипломата, хитрый, стоит на грани измены и, как я потом убедился, труслив, как заяц. По моему вызову он явился… Два часа подряд я употребил на уговоры».
Борис Бажанов:
«Поняв, что дело плохо, Беседовский бросился к выходу. Чекисты выход заградили и пригрозили, что будут стрелять, если он попробует выход форсировать. Беседовский вернулся и вспомнил, что видел в саду небольшую лестничку у стены, оставленную садовником. При её помощи он взобрался на стену и спрыгнул на другую сторону».
Борис Ройзенман:
«Выскочив во внутренний сад посольства, Беседовский взобрался на высокую каменную стену, спрыгнул вниз и оказался в саду соседнего нежилого дома. Затем перебрался ещё через одну стену и оказался в саду виконта».
Сад принадлежал виконту де Кюрелю. Консьерж его усадьбы потом говорил:
«В семь часов вечера мне сказали, что какая-то подозрительная личность бродит по саду. Было темно. Я зажёг фонарь и вышел. Как бабочка на свет, ко мне бросился какой-то человек в испачканном грязном платье, протянул окровавленные руки и закричал: “Не стреляйте, пожалуйста, не стреляйте!” Волнуясь и торопясь, он достал свой паспорт, удостоверение личности и на хорошем французском языке рассказал фантастическую историю, которой я сразу не поверил… Убедившись, что странный незнакомец говорит правду, я запер свою “ложу”и отвёл его в комиссариат».
Парижская газета «Последние новости»:
«В полицейский комиссариат святого Фомы Аквинского близ Сен-Жермен-де-Пре явился человек в испачканной одежде и с исцарапанными руками и, волнуясь и торопясь, заявил комиссару: “Я – первый советник посольства в Париже Беседовский. Только что я имел крупное столкновение с чекистом, прибывшим из Москвы… С большим трудом мне удалось бежать, но в посольстве остались моя жена и сын. Я обращаюсь к французской полиции с просьбой освободить их”».
Через несколько минут Беседовский вместе с директором судебной полиции и квартальным комиссаром уже стучались в двери советского полпредства. Чтобы не вызывать ещё большего скандала, Ройзенман разрешил выпустить жену и сына советника, а также вынести его вещи. Беседовский сел в такси и уехал в гостиницу.
На следующее утро (3 октября) он явился во французское министерство иностранных дел и подал заявление, в котором о положении в СССР говорилось:
«Без демократии страна бессильна выйти из критического состояния, которое она переживает. Эксплуатация крестьянства, насильственные выборы и режим диктатуры сеют недовольство и нужду».
О причинах своего побега из полпредства Беседовский написал: «Ройзенман, член ЦКК и коллегии ГПУ, прибыв в Париж, потребовал, чтобы я отрёкся от моих ересей, поехал в Москву и предстал перед партийным судом. Но я не из тех, кого сажают в тюремные погреба. Я знаю, что вся Россия думает, как я».
4 октября секретарь Сталина Иван Товстуха телеграфировал в Сочи отдыхавшему там вождю:
«Сегодня получено сообщение, что Беседовский ушёл из посольства, запротоколировал у французских властей версию о преследовании его с нашей стороны, характеризуя при этом Ройзенмана как главного чекиста».
Борис Ройзенман о Беседовском:
«Лавры Шейнмана не давали ему покоя».
Ройзенман имел в виду, что отказавшемуся возвращаться в СССР Арону Шейнману большевиками была обещана пенсия в размере 1000 марок в месяц, и ему было разрешено работать в советских загранучреждениях.
Кандидат в члены политбюро и нарком торговли Анастас Иванович Микоян тоже написал Сталину письмо, в котором сообщал:
«Примеры с Шейнманом и Беседовским являются грандиозными для колеблющихся или вполне развалившихся коммунистов за границей. За один последний год (с 1-го октября 1928 г. по 1-е октября 1929 г.) нам изменило из заграничного аппарата 44 человека – цифра грандиозная».
Во Францию были отменены поездки не только гепеушников, но и всех советских рядовых граждан. И в Великобританию тоже.
Московские события
В начале октября 1929 года Маяковский написал письмо Татьяне Яковлевой.
Валентин Скорятин:
«5 октября 1929 года в Париж отправлено письмо. Как оказалось, последнее в переписке с Яковлевой. Лишь одна строка из того письма: “Нельзя пересказать всех грустностей, делающих меня ещё молчаливее…” Что стоит за ней? Он всё ещё не отказался от намерения ехать в Париж? Какие “грустности” одолевают его?»
Скорятин тоже не учёл того поистине панического состояния, в котором пребывали чрезвычайные органы страны Советов в связи с бегством Беседовского, и тех чрезвычайных мер, что были тотчас же предприняты.
А Маяковский, в самом деле, не терял надежды увидеть свою Татьяну – в том же письме он писал ей:
«Мне без тебя совсем не нравится. Подумай и пособирай мысли (а потом и вещи) и примерься сердцем своим к моей надежде взять тебя на лапы и привезти к нам, к себе в Москву».
Эти строки приведены Василием Васильевичем Катаняном в его книге. И там сразу же даётся ответ самой Татьяны на этот призыв Маяковского:
«Привезти к нам, к себе… Что он имел в виду под словом “к нам”? К Лиле и Осе? Представляете, как мы обе были бы рады… Но он настолько не мыслил себя без них, что думал, что мы будем жить вчетвером, что ли? И что я буду в восторге от Оси и Лили?»
То есть Татьяна Яковлева в очередной раз как бы решительно отказывалась ехать в Москву.
Видимо, о тех же днях повествуют и воспоминания Вероники Полонской:
«Я не помню Маяковского ровным, спокойным: или он искрящийся, шумный, весёлый, удивительно обаятельный, всё время повторяющий отдельные строки стихов, поющий эти стихи на сочинённые им же своеобразные мотивы, – или мрачный и тогда молчащий подряд несколько часов. Раздражается по самым пустым поводам. Сразу делается трудным и злым».
Но вернёмся к Беседовскому. Граждане страны Советов узнали о его побеге лишь 8 октября, когда газета «Правда» опубликовала статью под названием «Грязная авантюра растратчика Беседовского». Иными словами, бегство полномочного представителя СССР во Франции было представлено, как попытка растратившего государственное достояние недобросовестного чиновника, скрыть совершённое им уголовное преступление.
В те же октябрьские дни получили отказ на поездку в Великобританию и Брики.
Объясняя причину, по которой им было отказано в визах, Янгфельдт пишет, что заявления Бриков…
«…отклонили со ссылкой на всё ещё действовавший циркуляр В.795 и на то, что "г-жа Брик является дочерью г-жи Елены Каган, которая числилась в чёрном списке Μ.Ι.5 во время облавы в Аркосе". Как видно, против Лили работал не только циркуляр 1923 года, но и тот факт, что её мать фигурировала как "опасный" коммунист в связи с делом Аркоса».
Но «циркуляр В. 795» никак не мог работать «против Лили» (мы уже достаточно подробно говорили об этом), хотя бы потому, что она в нём вообще не упоминается.
Что же касается «чёрного списка М.1.5», в который якобы была занесена мать Лили Брик, то сам же Бенгт Янгфельдт в той же книге утверждает, что ещё в 1927 году…
«…Елену Юльевну вычеркнули из списка и позволили остаться в стране».
Какому утверждению верить?
Как бы там ни было, но въездную визу в Великобританию Брикам не выдали, о чём Лили Юрьевна и записала в своём дневнике 10 октября 1929 года:
«Нам отказали в англ<ийских> визах».
Этот отказ Аркадий Ваксберг прокомментировал так:
«Нет, вовсе не для того, чтобы пустить пыль в глаза госпоже Каган, собрались в дорогу Лиля и Осип. Но – для чего же? Почему именно в этот, достаточно напряжённый момент? И почему им, многократно проверенным на благонадёжность, многократно её доказавшим, – почему им вдруг перекрывают дорогу при полном попустительстве ближайших друзей, от которых разрешение на выезд как раз и зависит?»
На вопрос Ваксберга («для чего же собрались в дорогу Лиля и Осип?») мы уже ответили: Брики стремились поскорее уехать из страны Советов потому, чтобы не присутствовать при том, как Яков Агранов, используя свои гепеушные связи, расправляется с Маяковским. Эта расправа должна была быть тайной, неведомой тому, против кого она направлена. И ещё она должна была стать достаточно жестокой, чтобы навсегда отбить у Маяковского желание обижать своих друзей-сослуживцев.
Могут возникнуть вопросы. А для чего было таиться? Разве нельзя было нанести обидчику открытый прямой удар? Ведь у Агранова были для этого все возможности.
Задумаемся над этим.
И вновь обратим внимание на поездку Бриков в Великобританию.
Валентин Скорятин самым внимательнейшим образом…
«…пересмотрел три пухлые архивные папки из фонда НКВД РСФСР… Почти шестьсот листов!.. Фамилии Брик в них нет. Отказов не было.
И ещё один архив. Здесь – в выездных делах Л.Ю. и О.М.Брик – тоже нет никаких запросов в британские консульские учреждения. Так был ли сам запрос осенью 29-го? Не миф ли это?..
Поездка сорвалась?
Но всё же, как оказалось, намерение съездить за рубеж осталось. Пришлось только передвинуть сроки отъезда».
Почему Скорятин не обнаружил в архивах никаких документов с просьбами Бриков о въездных визах, объясняется просто – их поездку в Великобританию (несмотря на все заявления и записи Лили Брик) организовывало ОГПУ. И кто-то из гепеушников (скорее всего, всё тот же Яков Агранов) сказал Брикам, что отказ временный, поэтому нужно немного подождать, и отъезд их состоится чуть позже. Вот почему Лили Юрьевна и Осип Максимович отнеслись к этому происшествию спокойно. И (в ответ на каждый шаг Маяковского и чуть ли не на каждую произнесённую им фразу) стали ещё безжалостнее и больнее «колоть» автора «Бани».
Владимир Владимирович в тот момент готовился к поездке в Ленинград, где ему предстояло выступить на вечерах, на которых он собирался читать свою пьесу: 12 октября – в помещении Государственной академической капеллы, 13-го – в Московско-Нарвском доме культуры и 20-го – в Доме печати.
В день его отъезда произошло событие, которое иначе как мстительным ответом Агранова и Бриков на образы Победоносикова, Оптимистенко и Мезальянсовой и не назовёшь.
Первый «укол»
Об этом событии Лили Брик много лет спустя рассказала итальянскому журналисту Карло Бенедетти:
«Вот случай, записанный в моём дневнике:11 октября 1929 года, вечером, – нас было несколько человек, и мы мирно сидели в столовой Гендрикова переулка. Володя ждал машину, он ехал в Ленинград на множество выступлений. На полу стоял упакованный запертый чемодан.
В это время принесли письмо от Эльзы. Я разорвала конверт и стала, как всегда, читать вслух. Вслед за разными новостями Эльза писала, что Т.Яковлева <…> выходит замуж за какого-то, кажется, виконта, что венчается с ним в церкви, в белом платье с флёрдоранжем, что она вне себя от беспокойства, как бы Володя не узнал об этом и не учинил скандала, который может ей повредить и даже расстроить брак. В конце письма Эльза просит посему-поэтому ничего не говорить Володе.
Но письмо уже- прочитано. Володя помрачнел. Встал и сказал: "Что ж, я пойду". – "Куда ты? Рано, машина ещё не пришла". Но он взял чемодан, поцеловал меня и ушёл».
В.В. Маяковский. Москва, 1929.
Фото: А. А. Темерин
Никто из присутствовавших на той читке Эльзиного письма никаких воспоминаний об этом событии не оставил. Читала ли Лили Юрьевна полученное письмо на самом деле?
Аркадий Ваксберг высказался так:
«Сцена эта, так старательно воспроизведённая Лилей, отличается поистине нарочитой театральностью. Она поражает отнюдь не спонтанностью, а толково продуманным замыслом, который грубовато и беспощадно реализует талантливый режиссёр. И то, что Лиля всё читает и читает вслух это письмо в присутствии Маяковского, отлично сознавая, что режет ножом по его сердцу; и то, что просьба "ничего Володе не говорить "заботливо перенесена в самый конец письма, а она всё равно её оглашает в присутствии (по инерции, что ли?); и то, что оно содержит такие подробности (флёрдоранж, белое платье и прочее), которые совершенно безынтересны для Лили, но зато должны особенно уязвить Маяковского; и то, что оглашению текста, сильно смахивающего на сплетню, внимают пусть и завсегдатаи дома, но всё-таки посторонние люди (публичная декламация какого-либо другого письма Эльзы ни в мемуарах, ни в дневнике Лили не зафиксирована) – всё говорит за то, что мизансцена тщательно отработана и преследует вполне определённую цель».
Из тех «нескольких человек», присутствовавших при чтении, Лили Брик потом упомянула лишь Надежду Штеренберг, жену художника Давида Петровича Штеренберга.
Валентин Скорятин к этому добавил:
«Позволю себе обратить внимание читателя на такой весьма существенный штрих. Среди неназванных интервьюеру "нескольких человек", оказывается, находились В.Полонская и М.Яншин. И в разговоре со мной Вероника Витольдовна подтвердила, что хорошо помнит тот давний осенний вечер в Гендриковом.
Что же получается? Маяковскому как бы невзначай сообщают о замужестве Яковлевой, да ещё в присутствии женщины, ему небезразличной. Можно лишь догадываться, что происходит в его душе. Удар по самолюбию. К тому же "парижскую новость" он узнаёт не сам по себе, а от Лили Брик».
Аркадий Ваксберг:
«К тому же до свадьбы было ещё очень далеко (она состоялась 23 декабря 1929 года, когда только и могли появиться флёрдоранж с белым платьем), в октябре же, по свидетельству самой Татьяны, дю Плесси ("кажется, виконт") лишь начал ухаживать за нею, добиваясь согласия на брак, а Эльза, как утверждала впоследствии Татьяна, уже поспешила заверить её, что Маяковскому не дали визы на выезд…»
Кстати, письмо, которое тогда читалось, до сих пор не обнаружено.
Бенгт Янгфельдт в связи с этим пишет:
«В 1000-страничном французском издании переписки между Лили и Эльзой нет ни единого письма за период с 19 июня 1929 года до 15 апреля 1930-го – отсутствуют даже те письма, на которые Лили ссылается в дневнике, из чего можно сделать вывод, что в них затрагивались такие щекотливые темы (касавшиеся главным образом несостоявшейся поездки Маяковского в Париж), что были все основания их уничтожить».
Свой дневник Лили Юрьевна тоже весьма основательно отредактировала (якобы для того, чтобы в нём не осталось какой-нибудь информации, которая в период репрессий 30-х годов могла бы повредить ей самой и кому-то из её знакомых). В результате этих исправлений и удалений ненужных (и опасных) слов и целых предложений возникли неувязки и разночтения.
Аркадий Ваксберг:
«Есть только три варианта, которыми можно объяснить эту, право же, шокирующую ситуацию: такого письма вообще никогда не было, оно не более чем зловещий розыгрыш Лили; оно было, но Лиля его уничтожила; оно было, и Лиля его не уничтожила, но составители решили воздержаться от его публикации..»
Есть ещё один вариант, который объясняет «ситуацию»: письмо, якобы написанное Эльзой Триоле, на самом деле написали Брики (явно по совету Агранова). И организовали всё так, как потом Лили Юрьевна зафиксировала в своём дневнике. Вот эти записи:
«Когда вернулся шофёр, он рассказал, что встретил Владимира Владимировича на Воронцовской, что он с грохотом бросил чемодан в машину и изругал шофёра последним словом, чего с ним никогда не бывало. Потом всю дорогу молчал. А когда доехали до вокзала, сказал: “Простите, не сердитесь на меня, товарищ Гамазин, пожалуйста, у меня сердце болит”».
После «укола»
Бенгт Янгфельдт:
«По словам Лили, на следующий день она позвонила Маяковскому в Ленинград в гостиницу "Европейская" и сказала, что тревожится за него. В ответ он произнёс фразу из старого еврейского анекдота ("Эта лошадь кончилась, пересел на другую ") и заявил, что беспокоиться не нужно. Когда она спросила, хочет ли он, чтобы она приехала в Ленинград, он обрадовался, и Лили в тот же вечер покинула Москву».
Так описан этот эпизод в воспоминаниях Лили. Но в отредактированном дневнике он выглядел уже несколько иначе:
«Беспокоюсь о Володе. Утром позвонила ему в Ленинград. Рад, что хочу приехать. Спросила, не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны – в Париже тревожатся. Говорит – "передай этим дуракам, что эта лошадь кончилась, пересел на другую". Вечером выехала в Питер».
Из дневника Лили Брик следует, что этот разговор произошёл 17 октября, то есть через шесть дней после того, как
Маяковский уехал из Москвы. Именно тогда она и спросила, «не пустит ли он себе пулю в лоб из-за Татьяны?»
Бенгт Янгфельдт по этому поводу написал:
«Разночтения и неясности могут показаться несущественными, однако, это не так».
Аркадий Ваксберг оценил случившееся ещё строже:
«Ситуация, однако, была ещё более запутанной, чем кажется на первый взгляд».
И Ваксберг продолжал рассуждать:
«В июле 1968 года в связи с оголтелой антибриковской кампанией, Лиля вдруг информирует Эльзу (письмо от 8–9 июля) о том, как отражён эпизод с чтением письма в её воспоминаниях и как – в дневнике. Судя по письму, она явно отвечает на вопросы, которые поставила Эльза. <…> Вопросы, видимо, были поставлены в телефонном разговоре – в письме их нет. Но они, естественно, были, иначе с чего бы вдруг Лиля стала с такой подробностью воспроизводить Эльзе текст её же куда-то запропастившегося письма сорокалетней давности? Зачем Эльзе была нужна версия Лили? Разве они никогда не читала её воспоминаний? Разве она сама не знала, что написала в своём же письме? Разве между сёстрами всё это время множество раз не было говорено-переговорено?
Все эти вопросы заведомо риторичны: как для всех очевидно, Эльза просто старалась избежать даже малейших расхождений с "показаниями" старшей сестры».
Эти «показания» вот какие: в Лилином дневнике 11 октября 1929 года записано:
«Письмо от Эли про Татьяну. Она, конечно, выходит замуж за франц. виконта. Надя (Штеренберг, была тот день у нас) говорит, что я побледнела, а со мной это никогда не бывает. Представляю себе Володину ярость, и как ему стыдно. Сегодня он уехал в Питер выступать».
По поводу этой дневниковой записи Ваксберг задался резонными вопросами:
«С чего бы Лиля вдруг побледнела, вопреки своим обычаям? Если бледнеть, то скорее уж Маяковскому, легко представить себе, как он мог воспринять нанесённый ему удар. <…> Но почему тогда стыдно должно было быть Маяковскому? За что? Перед кем?
Любое новое слово в этой горькой истории ничего, как видим, не проясняет, а лишь увеличивает число загадок. Как всё упростилось бы, если на месте двусмысленностей, купюр и умолчаний мы имели бы всю – не подчищенную, не подкрашенную, не опущенную – правду, и только правду. Во всей её полноте…»
Иными словами, у маяковсковедов нет однозначного ответа на вопрос, на самом ли деле Лили Брик получила от Эльзы это письмо, или оно было ею придумано и специально «разыграно», чтобы побольнее уколоть Маяковского.
Но существует свидетельство, на которое маяковсковеды почему-то внимания не обратили – воспоминания Натальи Брюханенко. В них описывается инцидент произошедший (как казалось ей самой) в январе 1930 года. Однако судя по целому ряду «штрихов» становится ясно, что всё происходило в октябре 1929 года:
«Январь. Я у Маяковского на Лубянском проезде. Вечер. Он что-то пишет за столом, я нахожусь в комнате как бы сама по себе. В это время ему приносят письмо. Он набрасывается, читает его. А потом… С большим дружеским доверием рассказывает мне о том, что он влюблён, и что он застрелится, если не сможет вскоре увидеть эту женщину.
Ужасная тревога охватила меня.
Оправдала ли я его доверие? Я думаю об этом много лет.
Выйдя от него, я тут же из автомата позвонила Лиле Юрьевне и рассказала ей всё.
Да, его дружеское доверие я оправдала поступком в его защиту. Я обратилась по верному адресу.
Несмотря на то, что Маяковский так и не увидел больше эту женщину, – увидеть её было очень трудно, – в этот раз Лиля успела спасти его».
Ой, ли! Этот эпизод из воспоминаний Натальи Брюханенко свидетельствует о том, что Лили Юрьевна, услышав слова «он застрелится, если…», быстренько сочинила письмо, якобы написанное Эльзой, и (наверняка посоветовавшись с Аграновым) прочла его уезжавшему Маяковскому.
Почему-то никто из биографов поэта не заметил (или заметил, но не придал этому значения), как зловеще звучат слова Лили Брик, произнесённые ею в телефонном разговоре с поэтом:
«…не пустит ли он себе пулю в лоб».
Ведь в этих словах слышится не столько нетерпеливое желание поскорее узнать о том, как подействовали на «Волосика» колючие подробности письма Эльзы Триоле, в них звучит явная подсказка, как следует поступить в этом случае поэту.
Впоследствии (на протяжении почти целого полувека) Лили Юрьевна будет утверждать, что у Маяковского была чуть ли не болезненная тяга поставить «точку пули в конце». И при этом она без устали повторяла, как он беззаветно любил её и как беспрекословно следовал всем её советам.
Но если так, значит, Лили Брик прекрасно понимала, чем может всё обернуться, если её «Счен» последует данному ему телефонному совету?
Лили Юрьевна уничтожила множество написанных ею страниц, в которых содержалась компрометирующая её информация. Но, к счастью, кое-какие следы всё же сохранились. И они беспристрастно свидетельствуют о том, как торжествовала Лили Брик, увидев, что её месть поразила обидчика и принесла ему немало страданий. Свидетельствуют они и о том, что чтение «письма Эльзы» было специально спланированным ударом, который Брики и Агранов наносили по Маяковскому. И этот удар был далеко не последним.
Кстати, в Ленинграде у поэта было много выступлений, и почти на каждом он неизменно приговаривал:
«Мы работаем, мы не французские виконты!»
Но сразу возникает вопрос: а не была ли вся эта история с ухаживанием советского поэта за красавицей-парижанкой придумана резидентом ОГПУ Яковом Серебрянским? Он вполне мог вызвать Маяковского и предложить ему поактивней поухаживать за Татьяной Яковлевой, чтобы разжечь ревность у её ухажёров-французов. И Владимир Владимирович стал выполнять это поручение, то есть принялся играть ту же самую роль, которую многократно исполняла Лиля Брик. А когда Маяковский услышал, что Яковлева «выходит замуж за какого-то виконта», он решил, что порученное ему задание выполнил. Отсюда и фраза:
«Мы работаем, мы не французские виконты!»
Странно, что на возможность такого хода событий маяковсковеды не обратили своего внимания.
На первом вечере, состоявшемся 12 октября в Академической капелле, из зала пришла записка:
«А Сельвинский вас всё-таки перешиб!»
Владимир Владимирович прочёл её и, по словам одного из зрителей:
«…кроме очередной остроты ничего не сказал».
А 20 октября ленинградский журнал «Искусство» привёл слова писателя Александра Фадеева, одного из лидеров РАППа (Российской ассоциации пролетарских писателей):
«Сельвинский в своём творчестве стихийный материалист, и именно это материалистическое (хотя и непоследовательное) мировоззрение позволило ему выбить с передовой линии поэзии… Маяковского, с его абстрактным рационализмом».
После Ленинграда
Многие биографы Маяковского пишут, что о его отношениях с Вероникой Полонской знали все, кроме её мужа. Но однажды об этом узнал и Михаил Яншин. Явно по информации, шедшей от Агранова и Бриков. 17 апреля 1930 года он написал (орфография Яншина):
«…вдруг Нора говорит мне однажды что В.В. предложил ей сначала жить с ним, а впоследствии уже предлагал развестись со мной и переехать к нему. Это было неожиданно для нас обоих. Он говорил Норе, что одинок, что не может так жить одиноким. Что произошло? Первый момент, как быть, что делать? Никаких поводов к такому предложению не было и вдруг на тебе! Не встречаться с ним?»
И Яншин обратился за советом к Лили Юрьевне, которая в воспоминаниях написала:
«Когда молоденький Михаил Яншин бросился ко мне за помощью, чтобы отвадить Володю от Полонской, я посоветовала ему закрыть глаза на их отношения, ведь там серьёзного не было. Это скоро кончилось бы, как кончилось с Наташей и с Татьяной. Но если бы Яншин ушёл от Норы, как он собирался – всё видя – то были бы две разбитые жизни – его и её. А так – мы вместе встречались, играли в карты, ездили на скачки, ходили во МХАТ…»
