Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам

Вряд ли. Ведь Керженцев (его настоящая фамилия – Лебедев) и Гастев были русскими, а у Оптимистенко украинские корни. И Маяковский старательно подчёркивал его не «русское» происхождение. Стало быть, прототипом этого персонажа был кто-то другой. Но кто?

Вглядимся в фамилию Оптимистенко повнимательней! Она начинается с двух уже знакомых нам букв: «ОП», которые уже встречались нам в названии пьесы «КлОП». Там под ними подразумевался (если вторую букву дать в звонком варианте) Олег Баян (он же – Осип Брик).

А что мы имеем в «Бане»?

Ведь не случайно же этот «товарищ Оптимистенко» выведен украинцем! Если два слога, идущие после двух первых букв его фамилии, прочесть справа налево, то получится «симит», слово очень созвучное со словом «семит» (национальность Осипа Брика). Последние два слога фамилии – «стенко» – напоминают слово «стенка». Именно к ней ставили узников чекисты Лубянки, в которой три с лишним года проработал Осип Максимович.

Читая «Баню» в первый раз (22 сентября), Маяковский, по свидетельству Павла Лавута, даже приостановил «читку», чтобы сообщить присутствовавшим, что прообразом Оптимистенко является чиновник, носящий фамилию Осипов. А Осипом звали Брика!

Вот, стало быть, с кого «срисован» секретарь товарища Победоносикова?

А кто был прообразом мадам Мезальянсовой? Её фамилия образована от слова «мезальянс», в переводе с французского означающего «неравный брак».

Разве не вспоминается сразу Лили Брик, состоявшая в каком-то странном браке с Осипом Максимовичем и постоянно заводившая романы на стороне?

В «Мистерии-буфф» образца 1918 года был очень похожий персонаж – Дама-истерика, стоявшая на третьем месте среди действующих лиц. В «Мистерии» 1921 года она передвинулась на пятое место, став Дамой с картонками. В «Бане» мадам Мезальянсова отодвинута на одиннадцатое место, но она не менее шумная, чем Дама-истерика.

И про самый громкий роман Лили Юрьевны – с Александром Краснощёковым – Маяковский тоже вспомнил.

«Щекастый» мистер

Есть в «Бане» персонаж весьма любопытный. В первых вариантах пьесы он именовался Понт Спичем. «Спич» («speech») в переводе с английского означает «речь». Но речь мистера Спича очень забавна – он говорит, вроде бы, по-английски, но произносимые им слова похожи на русские. Они даже записаны кириллицей. Вот как выглядит самая первая его фраза:

«Ай Иван в дверь ревел, а звери обедали. Ай шёл в рай менекен, а енот в Индостан, переперчил ой звери изобретейшен».

Иными словами, можно сказать, что у этого персонажа сильный русский акцент.

Другое не менее экстравагантное действующее лицо – сопровождающий мистера Понт Спича некий Иван Иванович. Он говорит по-русски очень бойко. И постоянно напоминает, в каких зарубежных странах ему приходилось бывать. Но при этом демонстрирует о них до смешного примитивные впечатления:

«– Вы бывали в Швейцарии? Я был в Швейцарии. Везде одни швейцарцы. Удивительно интересно!..

– Вы были в Англии? Ах, я был в Англии!.. Везде одни англичане. Я как раз купил кепку в Ливерпуле и осматривал дом, где жил Антидюринг! Удивительно интересно!»

Книгу Фридриха Энгельса «Анти-Дюринг», в которой подвергались критике взгляды немецкого философа Евгения Дюринга, Маяковский, как мы помним, читал ещё в гимназии. Иван Иванович, судя по всему, с этой книгой знаком не был – он только слышал о ней, и поэтому считал, что Антидюрингом зовут героя сочинения классика марксизма, чем демонстрировал своё глубокое политическое невежество.

При возникновении любой жизненной сложности Иван Иванович тут же спрашивал: «У вас есть телефон?» И рвался позвонить «Николаю Ивановичу», «Владимиру Панфилычу» или даже самому «Семёну Семёновичу» – с тем, чтобы «открыть широкую кампанию».

Павел Лавут потом вспоминал:

«Не раз Маяковский спрашивал знакомых, в том числе и меня, когда я только мечтал об аппарате в новой квартире: "У вас есть телефон?", и, получив отрицательный ответ или даже не дождавшись такового, тут же сам отвечал, не делая паузы: "Ах, у вас нет телефона!"

Чуть ли не дословно эта фраза и вошла в пьесу. В те времена наличие домашнего телефона выглядело значительным явлением, и со сцены эта реплика звучала злободневно и смешно».

Илья Сельвинский тоже слышал от Маяковского эту «телефонную» фразу и откликнулся на неё стихотворными строками, «подкалывая» поэта-лефовца:

«Это не подвиг – иметь телефон,и, беря заказы с бору да с сосенки,утюжить в берлоге своей тыловойс прозы на стих перелицовывая лозунги».

Поэт Пётр Незнамов тоже оставил воспоминания, связанные с телефоном и Маяковским:

«Как-то один человек сказал при нём: “Мы позвоним”, сделав ударение на 2 слоге. Маяковский рассердился:

– Что это за “позвоним” такое? Звонь, вонь! Надо сказать: позвоним, позвонят, позвонишь».

То есть предлагал делать ударение на третьем слоге.

Но кого же они – Иван Иванович и мистер Понт Спич – изображали?

Это мгновенно становится ясно, когда Понт Спича Маяковский заменил Понт Кичем. Как переводится его имя?

Если бы на месте Маяковского был кто-то другой, ответить на этот вопрос было бы чрезвычайно трудно. Но поэт Владимир Маяковский очень любил играть словами. Вспомним в очередной раз, как описал это Александр Михайлов:

«Имея гениальное лингвистическое чутьё, Маяковский не пропускал ни одного слова, названия, фамилии, примечательных хоть какой-то смысловой, фонетической или грамматической неординарностью…

Переделывал пословицы, сочинял новые слова, комбинации из слов: ки-па-ри-сы, ри-па-ки-сы, си-па-ки-ры, ри-сы-па-ки и т. д.».

Не зашифровал ли Маяковский и имя Понт Кич?

Рита Райт в воспоминаниях написала:

«В “Бане” такая маскировка слов проделана уже совершенно сознательно. Там иностранные слова действительно русифицированы, спрятаны в русский акцент, в русские слова».

Поэтому не мог Маяковский дать своему герою ничего не означавшее имя.

У Маяковского был только один знакомый, говоривший по-английски (с русским акцентом), тративший деньги чужого (не своего собственного) банка и имевший в своей фамилии слово «щека» – Александр Краснощёков!

В «Бане» можно найти ещё одну подсказку: мадам Мезальянсова, которую вместе с другими отрицательными персонажами машина времени не взяла в коммунизм, покидает Победоносикова. В ремарке Маяковского сказано:

«Уходит с Понт Кичем».

Уходит, называя при этом «англичанина» точно так же, как Лили Брик называла Осипа Брика и Владимира Маяковского («Осик», «Волосик»):

«Плиз, май Кичик, май Пончик!» («Пожалуйста, мой Кичик, мой Пончик!»)

Итак, получается, что мистер Понт Кич – это Александр Краснощёков?

Но Маяковский замаскировал его ещё больше – раздвоив героя пьесы на два образа, на два персонажа: один – это говорящий по-английски с русским акцентом Понт Кич, второй – это вхожий к высокопоставленным «Николаям Ивановичам» и «Семёнам Семёновичам» говорун Иван Иванович.

Для чего понадобилось такое раздвоение?

Надо полагать, для того, чтобы его загадку могли разгадать не все, а только те, кому она предназначалась.

Идём дальше.

Отмщение и надежда

О том, кто послужил прообразом «репортёра Моментальникова», было понятно, надо полагать, всем, кто присутствовал на читках «Бани». Это Давид Лазаревич Тальников (Шпитальников), резко критиковавший творчество Маяковского. Вот кредо этого репортёра, звучащее в пьесе:

«Эчеленца, прикажите!Аппетит наш невелик.Только слово, слово нам скажите,изругаем в тот же миг».

Этими рифмованными строчками Маяковский как бы снимал с Тальникова-Моментальникова всю ответственность за то, что выходило из-под его пера. Этот персонаж просто беспрекословно (и весьма услужливо) выполнял то, что приказывали ему высокопоставленные товарищи – ведь слово «эчеленца» («eccelema») в переводе с итальянского означает «ваше превосходительство».

Правда, несколько странно, что в последнем действии этот услужливый репортёр не появляется. Неужели полёт руководящих товарищей в коммунистическое грядущее ему неинтересен?

Скорее всего, Маяковский просто забыл об этом мелком персонаже, уже получившем всё, чего он заслуживал. Или Маяковский не смог придумать, как в столь необычной (предстартовой, как сказали бы в наши дни) обстановке должен себя вести товарищ Моментальников. Жаль, конечно. Образ шустрого, готового на всё репортёра засверкал бы ещё ярче. Но своему обидчику поэт отомстил уже тем, что включил его в состав отрицательных персонажей своей пьесы.

Теперь перейдём к излучающей свет Фосфорической женщине (сначала, как мы помним, Владимир Владимирович назвал её Фосфорической коммунисткой). Она чем-то очень похожа на Солнце из стихотворения «Необычайное приключение, бывшее с Владмиром Маяковским летом на даче». Но вряд ли кто-то из тех, кто присутствовал на «читках», понял, кто же был прототипом этой необыкновенной женщины.

Может возникнуть вопрос: почему отбирать «лучших для переброски в будущий век» была прислана женщина?

Обстановка, складывавшаяся вокруг Маяковского в момент написания «Бани», даёт основания предположить, что этот персонаж явился ответом всем тем, кто препятствовал воссоединению поэта с Татьяной Яковлевой. Маяковский не терял надежды привезти парижскую красавицу в Москву и начать вместе с нею сопровождать в светлое будущее всех, кто этого достоин.

Вполне возможно увидеть в этом образе и Веронику Полонскую, с которой Маяковский (в тот момент, когда сочинял пьесу) собирался создать семью.

Как бы там ни было, но поэту было с кого «срисовывать» этот «фосфорический» персонаж – ведь «фосфор» в переводе с греческого означает «несущий свет» или «несущая свет».

Теперь подведём итог. Если «Клоп» создавался для того, чтобы показать, что Осип Брик – «сволочь» и «мразь», то в «Бане» осуждалась не «командно-административная система» страны Советов, а отдельные её представители: «сволочная мразь», в образе которой автор вывел Бриков и их ближайшее окружение.

Стало быть, «Баней» свою пьесу Маяковский назвал совсем не потому, что слово это в ней не встречается. И не потому, что его пьеса должна была «мыть» и «стирать» бюрократов. А потому, что «подхалимствующего самородка» Олега Баяна (Осипа Брика) сменил главначпупс Победоносиков (Яков Агранов). Фамилия «Баян» из одной пьесы перекочевала в другую. Маяковский лишь переставил буквы, и «Баян» стал звучать как «Баня». Брики и Агранов стали главными отрицательными персонажами пьесы (буквы «б» и «а» стали в ней самыми главными).

Но в «Бане» это весьма старательно зашифровано, так как заявить о своём истинном отношении к семейству Бриков в открытую поэт опасался.

Пьеса, как известно, является литературным произведением или, образно выражаясь, «сказкой», «ложью». И в любой самой фантастической придумке обязательно скрыт какой-то намёк, который каждый «молодец» волен понимать по-своему и извлекать из него свои «уроки».

Но если так, то сразу же возникает ещё один вопрос: узнали ли Осип Максимович и Лили Юрьевна в персонажах «Бани» самих себя? Ведь в пьесе Маяковского говорится, что Победоносиков и Мезальясова, просмотрев два действия пьесы, себя не узнали.

Реакция Бриков

Судя по всему, сначала Брики вновь ничего не поняли. Или сделали вид, что не поняли. Лили Юрьевна, во всяком случае. После первой читки она (по её же собственным словам) сказала Маяковскому:

«– Фразеология Победоносикова – это пародия на фразеологию Луначарского. А он так тебя поддерживает!»

И посоветовала внести изменения.

Владимир Владимирович удивился (опять ничего не поняла?) и ответил:

«– Талантливый бюрократ страшнее бездарного, симпатичный оппортунист страшнее отвратительного».

Лили Брик, вероятно, ещё долго пребывала бы в неведении, если бы не мудрый Осип Максимович. Он и «Клопа», как мы уже говорили, наверное, сразу понял, но промолчал. Однако, услышав «Баню», таиться не стал и поделился с Лили Юрьевной своими впечатлениями.

И что произошло дальше?

Как известно (об этом написано в книгах практически всех маяковсковедов), в сентябре 1929 года Брики (Осип Максимович и Лили Юрьевна) вдруг засобирались за границу. 19 сентября они получили анкеты для загранпаспортов и подали прошение на получение въездной визы в Великобританию.

На одном из заседаний Рефа даже специальную резолюцию приняли. Чуть позднее Маяковский написал о ней:

«Решение "Рефа" о поездке Л.Ю. и О.М.Брик за границу в связи с предполагаемой антологией классиков мировой революционной литературы (договор с Гизом)».

Бросается в глаза то, что первой указана Лили Юрьевна, литературными делами никогда не занимавшаяся, а Осип Максимович, литератор и один из идеологов Лефа и Рефа, назван вторым.

В том же документе Маяковский написал:

«Поддерживали именно Бриков, знающих немецкий, французский, английский и итальянский языки и могущих прожить 2 жес<яца> без валюты на заработок сотрудничая в нашей прессе.

Кроме того, у т. Л.Ю.Брик мать работает в Аркосе (могла бы оказать некоторую помощь: дорога, квартира и т. д.)».

Слова о возможности Бриков жить на заработки от сотрудничества с прессой очень сильно удивляют, поскольку, проживая в Москве, Осип и Лили практически никогда даже не пытались что-нибудь заработать, сочиняя статьи для газет и журналов.

Бенгта Янгфельдта, выросшего в Швеции и привыкшего не видеть в поездках за рубеж ничего экстраординарного, очередное стремление Бриков съездить за границу не удивило. А у коренного россиянина Аркадия Ваксберга, который не понаслышке знал нравы, царившие в советской стране, этот намечавшийся вояж вызвал изумление и массу вопросов:

«По абсолютно загадочным причинам Лиля и Осип, которые давно уже никуда вместе не ездили, вдруг вознамерились прокатиться в Европу, да не куда-нибудь, а в Лондон, чтобы повидать Елену Юльевну, продолжавшую там работать в советском торгпредстве.

Но – зачем?

Для чего? Почему именно в этот достаточно напряжённый момент?..

Формальным основанием командировки (поездка Бриков почему-то считалась служебной) было желание ознакомиться с культурной жизнью Европы. Звучит почти пародийно… с чего бы вдруг им обоим срочно приспичило это ознакомление, которое затем не нашло никакого отражения ни в творчестве Осипа, ни в деяниях Лили?»

О той же неожиданной поездке – Валентин Скорятин:

«Как же она возникла, что к ней побудило Бриков? На сей счёт бытует стойкая версия, которая опирается на рассказы Л.Ю.Брик, а вернее, на её дневниковые записи. В своё время исследователи приняли эту версию безоговорочно. Пользуются ею и поныне…

Ехать за границу, по словам Л.Брик, они собирались ещё осенью 29-го. Но намерение это не осуществилось».

Обычно Бриков направляла за рубеж Лубянка, но на этот раз заявление на получение въездной визы Осип и Лили подали сами, не обращаясь за помощью ни в какие организации. Янгфельдт пишет, что из-за того, что Великобритания возобновила дипломатические отношения с СССР только в начале октября…

«…заявление было подано через норвежскую дипломатическую миссию».

У Ваксберга это вызвало вполне резонное недоумение:

«Кто же не знает, что служебная поездка, даже служебная лишь для видимости, оформляется не в частном порядке самими "соискателями", а той организацией, которая командирует? И, стало быть, ходатайствует о выдаче паспортов она, и только она, без участия заинтересованных лиц. По другим каналам».

Ваксберг не учёл того обстоятельства, что в связи с ситуацией, сложившейся с исполнявшим обязанности полномочного представителя СССР во Франции Григорием Беседовским, который вёл не согласованные с политбюро переговоры с представителями Великобритании, все поездки сотрудников ОГПУ в эти страны были на какое-то время отменены. Вот почему Брикам пришлось добывать документы самостоятельно. Подав заявления на въездную визу и на загранпаспорта, они принялись ждать.

Но у некоторых читателей уже давно мог возникнуть вопрос: а какое отношение к желанию Бриков поехать в Великобританию имеет пьеса «Баня»? Ведь читал её Маяковский 22 сентября, а 19 числа Брики уже оформляли анкеты на получение загранпаспортов.

Ответить на этот вопрос несложно. Прежде чем устраивать «читку» для друзей, Маяковский должен был прочесть свою «Баню» (как бы предварительно) Осипу Максимовичу и Лили Юрьевне. Ведь раньше он всегда так поступал. На этот раз он вряд ли сделал исключение. И прочёл пьесу двоим своим постоянным слушателям и ценителям.

И что же они услышали?

Что их изобразили «мразью» и «сволочами» и собираются выставить на всеобщее посмешище.

Пять лет назад Лили Брик уже выставляли на осмеяние. Но где? В чужом театре. И автора пьесы – какого-то Бориса Ромашова – никто не знал. А тут – все свои: и театр и создатель пьесы.

Как же отреагировали на этот выпад Маяковского Брики?

Почувствовав себя униженными и оскорблёнными, они наверняка пожелали ответить обидчику адекватно. Иными словами, отомстить.

Осип Максимович, вне всяких сомнений, обиделся очень сильно. И от Маяковского резко отстранился. Если до этого биографы поэта писали про Брика не особенно часто, то после публичных читок «Бани» любые упоминания о нём вообще перестали встречаться.

Брики наверняка поделились своей обидой с Яковом Аграновым, который был не просто другом дома. Аркадий Ваксберг привёл такие слова Анны Ахматовой:

«Как свидетельствует Л.К. Чуковская, категорическое суждение Анны Андреевны выглядит так: "Всемогущий Агранов был Лилиным очередным любовником"».

Вспомним и такое высказывание Юрия Анненкова о Маяковском:

«Он должен был в своих поэмах, написанных в Париже, показывать советским людям, что СССР во всех отраслях перегоняет Запад, где страны и народы гниют под игом "упадочного капитализма". Этой ценой Маяковский оплачивал своё право на переезд через границы "земного рая"».

Вот тут-то и возникают самые главные вопросы этой «банной» истории: стараясь своей пьесой пригвоздить Бриков и Агранова к позорному столбу, не накликал ли Маяковский беду на себя? Узнав себя в героях «Бани» и посчитав, что её автор заслуживает самого сурового наказания, не вынесли ли Агранов и Брики ему приговор?

Агранов мог прямо сказать:

– Маяковский должен быть наказан. Сурово наказан. И он это наказание получит!

Брики это предложение наверняка поддержали, однако добавили:

– Но только без нас! Мы при этом мщении присутствовать не желаем!

Свидетелей того разговора нет. Но появление «Бани» логично объясняет, почему Брики так стремительно засобирались в поездку за рубеж. Ведь вдвоём (только вдвоём) они никуда не ездили уже около двух десятков лет. А теперь вдруг заспешили поскорее покинуть страну.

Зачем?

Чтобы не присутствовать при осуществлении наказания обидевшему их поэту.

Глава вторая

Ответ «Бане»

Начало травли

В книге Владимира Гениса «Неверные слуги режима. Первые советские невозвращенцы» о тогдашнем состоянии Григория Беседовского говорится:

«Беседовский находился в состоянии нервного напряжения. Он знал, что в Париж едет Ройзенман. Ему всюду мерещились явные и тайные агенты ГПУ. Он был с двумя заряженными револьверами, из которых палил в потолок, выскакивая в коридор при малейшем шорохе за дверью кабинета».

А Маяковский 1 октября 1929 года напечатал в «Комсомольской правде» стихотворение «Первый из пяти», посвящённое завершению первого года пятилетки:

«Множим / колёс / маховой оборот.Пустыри / тракторами слизываем!Радуйтесь / шагу / великих работ,строящие социализм!..Расчерчивайся / на душе у пашен,расчерчивайся / на грудище города, горя на всём / трудящемся мире,лозунг: / “Пятилетка – / в 4 года!”В четыре! / В четыре! / В четыре!»

Этим задорным поэтическим воспеванием того курса, что проводила страна Советов, Маяковский как бы лишний раз отделял себя от тех, кого он высмеивал в «Бане».

Между тем дальнейшие события показали, что оскорблённый пьесой Маяковского Агранов начал действовать – у «Бани» неожиданно возникли недруги.

Валентин Катаев (в «Траве забвения»):

«…вскоре на пути "Бани", к общему удивлению, появилось множество препятствий – нечто очень похожее на хорошо организованную травлю Маяковского по всем правилам искусства, начиная с псевдомарксистских статей одного из самых беспринципных рапповских критиков, кончая замалчиванием "Бани" в газетах и чудовищными требованиями Главреперткома, который почти каждый день устраивал обсуждение "Бани" в различных художественных советах, коллективах, на секциях, пленумах, президиумах, общих собраниях, и где заранее подготовленные ораторы от имени советской общественности и рабочего класса подвергали Маяковского обвинениям во всех смертных литературных грехах – чуть ли даже не в халтуре. Дело дошло до того, что на одном из обсуждений кто-то позволил себе обвинить Маяковского в великодержавном шовинизме и издевательстве над украинским народом и его языком.

Никогда ещё не видел я Маяковского таким растерянным, подавленным. Куда девалась его эстрадная хватка, его убийственный юмор, осанка полубога, поражающего своих врагов одного за другим неотразимыми остротами, рождающимися мгновенно.

Он, первый поэт революции, как бы в один миг был сведён со своего пьедестала и превращён в рядового, дюжинного, ничем не выдающегося литератора, "проталкивающего свою сомнительную пьеску на сцену".

Маяковский не хотел сдаваться и со всё убывающей энергией дрался за свою драму в шести действиях…»

В том, кто устроил эту «хорошо организованную травлю Маяковского», вряд ли стоит сомневаться. Ведь дать команду газетам, чтобы они «замалчивали» пьесу, подтолкнуть Главрепертком на устройство каждодневных «обсуждений» и запустить в центральных газетах выпуск «псевдомарксистских статей» могло лишь всемогущее и вездесущее ОГПУ. Якову Агранову даже особых усилий не нужно было тратить для того, чтобы организовать эту травлю – ему стоило лишь сказать несколько слов, тех самых, которые Маяковский вложил в уста одного из героев «Бани»:

«Иван Иванович

Товарищ Моментальников, надо открыть широкую кампанию.

Моментальников

Эчеленца, прикажите!Аппетит наш невелик.Только слово, слово нам скажите, —изругаем в тот же миг».

2 октября Лили Брик записала в дневнике:

«Вечером приходили из Худ. театра разговаривать о пьесе».

Но дальше разговоров дело не пошло, пьесу Маяковскому не заказали. «Организаторы травли» и здесь явно хорошо потрудились.

Парижские события

2 октября в столицу Франции прибыл Борис Ройзенман.

Борис Бажанов:

«Ройзенман приехал в Париж, вошёл в посольство, показал свой мандат чекистам, которые под видом швейцаров дежурят у входа, и сказал: “С этого момента я здесь хозяин, и вы должны выполнять только мои распоряжения. В частности, никто без моего разрешения не должен выходить из посольства”. Чекисты спросили: “Даже товарищ посол?” – “В особенности товарищ посол”».

6 октября Борис Ройзенман написал секретное письмо своему шефу, председателю ЦКК ВКП(б) Григорию Орджоникидзе, и высказал свой взгляд на ситуацию:

«Я прибыл к двум часам дня в посольство. Картина полной растерянности, шушукания, испуганные лица товарищей и вся обстановка ничего хорошего не предвещали».

В полпредстве ему вручили телеграмму из политбюро, в которой говорилось:

«Предложить т. Ройзенману учесть указания, данные в телеграмме т. Бродовскому от 29 сентября о максимальной тактичности в отношении Беседовского».

Борис Ройзенман (в письме Григорию Орджоникидзе):