Проклятие Гиацинтов

Брюнет был очень ничего себе, зеленоглазый такой, лицо весьма приятное, мужественное и веселое, и в иных обстоятельствах Алёна никак не возражала бы против того, чтобы он ее, м-м, схватил. Но только не сейчас! С двумя этими мужчинами ей не справиться, несмотря на то что она знала парочку приемов, с помощью которых могла бы обрести свободу от очень даже неслабого захвата, но… Во-первых, охранники, не побоимся этого слова, правосудия (что-то подсказывало Алёне, что зеленоглазый принадлежал к их числу, а не просто так зашел в райотдел, по коридорам прогуляться) тоже наверняка знакомы с некоторыми приемчиками, даже еще более хитрыми, так что может завязаться преглупая драка. А во-вторых, это будет откровенное сопротивление силам правопорядка, и после этого даже товарищу Муравьеву будет затруднительно «отмазать» свою знакомую писательницу.

К счастью, Афанасьев – надо полагать, от неслыханной-невиданной наглости подозреваемой Ярушкиной – впал в моральный и физический ступор и не только за дверь не выскочил, но и звука не издал. Поэтому Алёна и зеленоглазый просто обменялись взглядами – и разошлись, как в море пароходы. Зеленоглазый продолжил дрейф по коридору, а Алёна слетела вниз по лестнице и постаралась обрести достойный вид. Еще не хватало вызвать подозрения у дежурного! Поэтому она протащилась мимо него нога за ногу, чуть ли не зевая, и вышла на крыльцо, беззаботная, аки цветочек полевой. И это было мгновенно замечено человеком, считавшим себя убийцей Сергея Коржакова и следившим за писательницей.

«Вышла, – подумал он разочарованно. – А я-то думал…»

Итак, он еще не расстался с мыслью сделать из Алёны Дмитриевой полноценную козу отпущения!

– Ушла в целости и сохранности наша дама, – глядя вслед Алёне, констатировал его напарник (на самом деле бывший убийцей), вышедший было из машины на некоторое время – размять ноги, но теперь быстро вернувшийся к ней. – Иначе и быть не могло. Потому что появились кое-какие новости. Потом расскажу. Интересно, куда она теперь направляется?

– Домой, наверное, куда же еще, – буркнул тот, кто полагал себя убийцей. – Видишь, в тридцать четвертый садится? Доедет до своего «Оперного театра» и потопает домой.

– Видимо, так и будет, – кивнул настоящий убийца. – Тогда поехали. Больше сегодня ничего интересного не произойдет, судя по всему. Мне на работу, да и у тебя дела, братец Кролик.

– Сам ты братец Кролик, – усмехнулся человек, думавший, что он – преступник, завел мотор, и автомобиль покатил в стону центра города. На пути он ловко обогнул тридцать четвертый, где – это было видно сквозь стекло – маячил легкомысленный профиль писательницы Дмитриевой.

А между прочим, граждане, следившие за Алёной, много потеряли. Ведь тридцать четвертая маршрутка в Нижнем Горьком идет не только до «Оперного театра». Она и дальше идет. И писательница Дмитриева именно туда и направилась – дальше. Она проехала свою остановку, сошла только на Варварской, а оттуда, сократив путь проходными дворами, вышла на самое начало улицы Ошарской. Точнее, к дому номер 4, где проживала коварная свидетельница Лунина.

За некоторое время до описываемых событий

После смерти прабабки минуло десять лет. Лерон было уже за двадцать пять. А она – и зеркало уверяло ее в том же! – почти не изменилась, разве что подросла и округлостей прибавилось. Многие – особенно из ведомственного дома отдыха! – тянулись к этим округлостям, только без толку. Лерон и не смотрела на этих богатых, а порой и красивых мужчин. Ведь все они были женаты, а спать с женатым может только… Ужас перед тем будущим, что сулило ей найденное в далекой юности, а потом невесть куда исчезнувшее каменье херь, может, малость и поблек, но только самую малость. Это было как в сказке о Спящей красавице: когда злая фея предсказала новорожденной принцессе, что она в шестнадцатилетнем возрасте уколет палец о веретено и умрет, отец-король немедленно велел сжечь и сломать все веретена в королевстве, чтобы уберечь дочку. Сказку эту Лерон очень любила (естественно, ее все девочки любят!), но ее смех разбирал, стоило представить только, как жили несчастные люди в этом королевстве. Неужто нитки для тканья закупали за границей? Да, можно себе представить, как проклинали короля его подданные! Неудивительно, что одна старушка втихаря решила его ослушаться. С другой стороны, ради любимой дочери каких только глупостей не наделаешь… Тут короля вполне можно понять. Однако совершенно непонятно, зачем, ну зачем надо было так спешить?! Фея же ясно сказала: когда принцессе исполнится шестнадцать лет. То есть до этой поры можно было не беспокоиться, напрясть невероятное количество ниток, а ко дню рождения принцессы со спокойной совестью сжечь веретена. Только уж подойти к делу более ответственно. Обшарить все закоулки дворца, чтобы никакая старая пряха там не засиделась со своим смертельно опасным для принцессы веретенышком.

А впрочем… Эта сказка именно о том, что от судьбы не уйдешь. Ни от укола веретеном не уйдешь, ни от поцелуя принца!

Но если от судьбы никак не укрыться, значит, судьба Лерон – именно сделаться потаскухой? Рано или поздно она сдастся на уговоры какого-нибудь отдыхающего – и все, покатится в пропасть своей жизни?

Спасение Лерон видела, как и сказочный король, в полной и радикальной перемене образа жизни. Раз – и перестали во всем королевстве прясть! Лерон же понимала, что спасти ее может только замужество.

Но за кого ей выйти замуж? Из друзей детства в деревне почти никого не осталось. А те, что остались, либо никуда не годились, либо давно уже были разобраны подружками. На всех свадьбах Лерон гуляла, от души поздравляла молодых, кричала: «Горько!» – и думала, что, кабы ей пришлось с этим Борькой (Колькой, Санькой, Мишкой и т. д.) целоваться, а потом ложиться в одну постель, зная, что в этой постели всю жизнь пролежишь, ей было бы действительно горько…

– Переборчива ты больно! В девках сидеть тебе! – пророчили ей – кто злорадно, кто сочувственно.

– Ну, знать, сидеть, – покорно кивала Лерон тем и другим.

– Ничего, доченька, суженого конем не объедешь, – успокаивала мама.

– Конечно, не объедешь, – соглашалась Лерон.

Честно говоря, ей было все равно. Девушка не хотела замуж, но, понятно, помалкивала об этом, потому что, пооткровенничай она хоть с кем-то, растеряла бы всех подруг. И без того они, расплывшиеся после родов, дебелые и тяжелые, всё с большей неприязнью оглядывали ее стройную фигуру, и улыбчивое лицо, и вольно вьющиеся волосы, и безунывные глаза. И тотчас ревниво, сторожко косились на мужей: а не засматриваются ли те на Лерон дольше, чем следует? Не норовят ли цапнуть ее за коленку или невзначай провести растопыренной ладонью по груди?

– Лерка, тебя надо срочно замуж выдать, пока против тебя вся деревня не ополчилась, – однажды сказала с беспощадной откровенностью подруга Настя. – Хватит жопой перед чужими мужиками крутить. Допрыгаешься: изнасилуют, а потом ворота дерьмом вымажут!

– Но ты же знаешь, Настён, и другие девчонки знают, что мне никто не нужен, – пожала плечами Лерон. – Никто вообще. Ни ваши мужики, ни какие-то другие.

– Тогда ты – лесбиянка, – проговорила, как в лоб клеймом припечатала, Настя.

– Сама ты лесбиянка! – растерялась Лерон.

Настя разобиделась так, что вся красными пятнами пошла. Ненавидяще уставилась на подругу, мстительно прищурилась – и вылетела из библиотеки, шарахнув дверью.

Посыпалась штукатурка.

Лерон поискала в подсобке метелочку, совок и принялась подметать. Странные люди – эти люди! Главное дело, Настёна первой начала обзываться – и сама же обиделась. По идее, это Лерон должна была обижаться, идти пятнами, мстительно прищуриваться и шарахать дверью о косяк, убегая от злоязычной подруги. Но Лерон не могла себе этого позволить. Она была на работе. Причем не в сельской библиотеке, где вольности прощаются, а в доме отдыха!

Настя, кстати, тоже была на работе. Вообще чуть ли не вся деревня пристроилась в обслугу дома отдыха, благо, штат требовался большой. Кто заделался горничными, кто уборщицами, кто подавальщицами на кухне. Кто пошел в кастелянши, кто в повара, мужчинам тоже дело нашлось в парке, на теплостанции или в гараже. Не дом отдыха, а манна небесная! Ну так вот, Настя работала уборщицей в административном корпусе, где и находилась библиотека. Это Насте следовало взять совок, метелочку и подмести осыпавшуюся штукатурку. Лерон вполне имела право ничего такого не делать, а пойти на рецепшн и доложить, что уборщица Кострыкина, вернее, Мальцева (это Настя в девушках была Кострыкина, а теперь она Мальцева, потому что за Витьку Мальцева замуж вышла) пренебрегает своими обязанностями. И Настю уволили бы. Здесь с этим строго, потому что на место одного изгнанного найдутся трое желающих. И тогда Настя вообще насмерть обидится, и Витька тоже, и половина деревни (родня Витьки и Насти) в самом деле ополчится на Лерон, и однажды утром она проснется от злорадного хохота под окошками и обнаружит, что ворота старого ее дома вымазаны вонючим, может быть, только сегодня извергнутым, дерьмом.

Да-да. Ворота непотребным женщинам или подгулявшим девкам исстари мазали в деревнях вовсе даже не дегтем, как писали господа русские писатели, а именно конечным продуктом! Большое, наверное, удовольствие – их потом отскребать… А слово «деготь» – это так, эвфемизм для защиты нежных читательских чувств.

Но ведь это мазали… или распутным девкам! А Лерон – ни то, ни другое!

И все равно – вымажут, рано или поздно. Запросто! Настя с Витькой, пожалуй, и не станут этого делать, тем паче что Лерон уже почти подмела мусор и не собирается жаловаться на подругу, хоть режьте ее (она навсегда останется благодарна Насте за то, что та придумала ей это чудное прозвище – Лерон, соединив первый слог ненавистного и грубого, похожего на собачью кличку, имени: Лерка – и нелепейшей из фамилий, какая только могла достаться человеку, тем более деревенской жительнице: Онегина), но другие сельчане, как пить дать, это ей подсудобят! Если еще раз Сенька Словкин принесет ей оранжевых гладиолусов, которыми так гордится его жена Рая… если еще раз Володька Леонтьев притащит и поставит на крыльцо полный пакет свежей рыбы, в то время как его жена Валентина будет в магазине позорить мужика, который знай машет спиннингом на берегу озера, а как уходит с пустым ведром, так и возвращается… если еще раз Серега Сторожевой придет намекать матери Лерон, что забор у них, у Онегиных, совсем покосился, надо бы его поправить, и он, Серега, это с дорогой душой сделает совершенно бесплатно, а его жена Катюха будет громогласно оплакивать поросеночка, которого придавило их собственным невзначай рухнувшим забором, сделать который мужу было сто раз говорено, так ему ж наср…, насс… и начхать на то, что дома делается и что жена говорит…

Вымажут ворота! Опозорят!

Лерон мысленным взором заглядывала в свою печальную грядущую участь, продолжая при этом сметать мусор в совок, как вдруг услышала звук открывающейся двери. Она начала разгибаться, но позади раздался мужской голос, какой-то особенно низкий, как если бы говоривший басил нарочно:

– Нет, стой так!

От изумления Лерон замерла с широко расставленными ногами, в наклон. Замешательство ее длилось какое-то мгновенье, но когда она попыталась все же выпрямиться, ее кто-то сильно схватил сзади за бедра и не позволил этого сделать, а еще сильнее пригнул к полу.

– Тебе ж сказали – стой так! – хохотнул бас. – Только брось этот дурацкий совок, метелку брось и давай, задери халат.

Лерон не поверила своим ушам и не выпустила совок и метлу, за что немедля получила увесистый шлепок по правой ягодице, а потом и по левой. При этом ее продолжали держать, из чего можно было сделать вывод, что мужчин двое: один ее держит, а другой бьет. Слезы хлынули из глаз – было больно, но тотчас Лерон подавилась всхлипыванием, услышав грубое:

– Заткнись, придушу!

И ее хлестнули снова, еще крепче, на сей раз с оттяжкой, по обнажившейся коже: форменный халат обслуживающего персонала, в котором она ходила, уже был закинут на спину, а трикотажные беленькие трусики одним рывком спущены вниз, к коленям.

Глупая надежда, что все это – нелепая шутка, розыгрыш, тупая деревенская забава, мигом исчезла. «Изнасилуют!» – всплыло в памяти пугающее Настино пророчество.

– Жаба у нее, конечно, нетраханая, – пробормотал голос, и Лерон с ужасом ощутила, как ее ощупывает чужая рука. Мягкая такая, вкрадчивая…

Она взвыла, но тотчас получила такой шлепок, что горло свело.

– Молчи, дура, – приказал незнакомец, – а то трахну через жабу ручкой от метлы, на всю жизнь запомнишь, если выживешь!

– Да у нее не только жаба, но и звизда нетраханая, – проговорил другой голос, тоже нарочитый, неестественный, какой-то шипящий.

– Говорят, – скептически отозвался бас. – Да что-то не верится. Наверняка ее кто-нибудь уже заваливал, и не раз.

– А мы сейчас проверим ее на целкость, – прошипел второй, и колючий палец полез Лерон в самое тайное ее местечко.

– Погоди, а вдруг и правда девочка она? Зачем пальцем буравить, поганиться, лучше старым дедовским способом, – пробурчал бас. – Только давай ты начинай, что ли, а то я крови терпеть не могу. Брезгаю.

– Ой, а я люблю девок-целок рвать! – обрадовался шепелявый. – Погоди, штаны расстегну.

– Не надо! Не трогайте меня! – заливаясь слезами, простонала Лерон. – Мне больно, прекратите!

Она изо всех сил стискивала мышцы, пытаясь не пропустить в себя бесцеремонный, наглый палец, такой грубый, жесткий, словно наждаком обернутый. Тоненькие волоски цеплялись за него и больно натягивали кожу.

– Атас! – настороженно прошипел вдруг шепелявый. – Идет кто-то. Слышишь? Смываемся!

В ту же секунду распахнулась дверь, раздался женский вскрик, потом Лерон ощутила сильный пинок в спину и полетела головой вперед в угол. Вслед за тем она услышала удаляющийся топот и снова женский голос:

– Что все это значит?! А ну, вставай!

Лерон, задыхаясь от рыданий, кое-как повернулась на коленях, одернула задранный халат и попыталась встать, но запуталась в трусиках, обвившихся вокруг ног, и чуть не упала снова.

Она ничего не могла разглядеть от слез, лишь какой-то смутный силуэт. Резко отерла лицо и сквозь муть кровавую, плывшую в глазах от боли и ужаса, тупо уставилась на высокую незнакомую женщину.

– Боже ты мой! – потрясенно проговорила та. – Тебя насиловали, что ли?! А я вошла, думаю, вот уроды деревенские, групповуху вздумали устроить! А тут такое…

– Они… хотели… – едва смогла выговорить Лерон. – Вы… если бы не вы…

Она вдруг мигом, словно ее пронзило насквозь, представила себе эту картину: как она валялась бы здесь, в библиотеке, на полу, окровавленная, истерзанная, опозоренная, и кто-нибудь вошел бы, и увидел… и вся деревня узнала бы… и разве ее кто-нибудь пожалел бы?! Злорадствовали бы, насмехались: «Говорили ей, не верти жопой! Вот и довертелась! Допрыгалась! Чего хотела, то и получила!» Ну и кто-нибудь уже с готовностью кинулся бы за зловонным ведерком…

У Лерон замерло сердце и губы онемели. В нерассуждающем припадке ужаса она упала лбом в пол, забилась и завыла:

– Не говорите… ради всего святого… никому не говорите, что тут видели! Умоляю вас! Хотите, руки поцелую! Умоляю!

Женщина схватила Лерон за плечи и приподняла сильным рывком.

– Нашла еще забаву – руки целовать, дура, – проворчала грубо. – Приведи себя в порядок, ну?! Будешь реветь так громко, как раз народ и сбежится. В том кране есть вода? Ну, давай, умывайся, живо!

И она подтолкнула Лерон к раковине, открыла воду, нагнула девушку к струе, а сама быстро подняла на ее бедра упавшие трусики и одернула халат.

Лерон принялась плескать в лицо воду, бормоча:

– Не говорите, не говорите никому! Умоляю! Я покончу с собой, если…

– Я тебе покончу! – грозно сказала женщина. – На, возьми полотенце, утрись.

Лерон кое-как размазала по лицу воду, смешанную со слезами, и обернулась.

– Хорошо еще, что ты не красишься, – усмехнулась женщина. – А то черные слезы текли бы. А вообще такую мордашку, как у тебя, даже слезы не испортят. Хорошо быть молоденькой. А я если плачу, то потом веки пальцами раздвигать приходится, да и физиономия вся пятнистая, как у леопарда. Жуть!

Лерон смотрела на спасительницу, растерянно хлопая глазами.

Женщина была очень высокая и очень худая. Бог не обидел Лерон ростом, в классе она всегда на физкультуре стояла за самым высоким мальчишкой класса, Витькой Викторовым, но этой даме даже Витька был бы по плечо. Нет, определенно, у Лерон от потрясения что-то с головой сделалось, на самом-то деле женщина не выше ее самой, просто на ней босоножки на толстенной платформе! Как она только ухитряется двигаться на этой трехслойной высоте?

На вид ей было лет сорок. Сухое смуглое лицо, накрашенные ресницы, а другой косметики или нет, или ее просто не видно, только на губах мягкий перламутровый блеск. Но само лицо отнюдь не мягкое: резкие черты, высокие скулы и сильный подбородок, вдобавок жесткое, насмешливое выражение. Тонкие брови изогнуты ироничными дугами. Не поймешь, то ли красива, то ли нет, да еще эти волосы, вернее, почти полное их отсутствие! Слева забрана за ухо мягкая, длинная, волнистая каштановая прядь, и это всё – остальное подстрижено почти наголо. Этакий ежик каштаново-седой. Ничего подобного этой прическе Лерон никогда не видела.

Она таращилась во все глаза на свою спасительницу, на ее худые прямые плечи, с которых небрежно свисало просторное – просто два лоскута ткани, чуть скрепленные сверху и с боков, перехваченные тяжелым кожаным поясом, изумрудно-зеленое платье. Грубоватая небрежность и утонченная женственность удивительным образом сочетались в облике незнакомки, и Лерон вдруг поняла, каким словом ее можно определить: стильная. В ней было стильно все, от небрежного, незаметного макияжа – до чрезмерно крупных перстней (ни серег, ни ожерелий, ни каких-то пошлых цепочек она не носила) и этого вызывающе-грубого пояса, и часы были стильные – большие, серебряные, очень тяжелые, на тонком запястье, и черная кожаная браслетка, сомкнувшаяся вокруг тонкой щиколотки.

Под взглядом Лерон женщина вдруг зябко поежилась, и стало видно, как под тонким шелком платья проступили крупные соски. Бюст у нее был что надо, несмотря на худобу. «Она даже лифчика не носит! – изумилась Лерон. – Вот это да! Наверняка из самой Москвы приехала! Там ведь все такие… Раскованные!»

И тут же она спохватилась, вспомнила о том, что произошло, и содрогнулась так, что даже покачнулась. Думает о какой-то ерунде, а надо ведь… Надо тайну обеспечить!

– Поклянитесь, что никому не расскажете! – взмолилась Лерон. – Никому на свете!

– Пожалуйста, если ты так хочешь, – пожала плечами женщина. – Хотя этим сволочам самое место в тюремной камере. Мужчины бывают подлы просто до изумления! Клянусь, я с удовольствием отправила бы их за решетку, но не смогу ни узнать, ни даже описать их толком: видела только со спины, и они вон в ту дверь сбежали мгновенно. – Она кивнула на боковую дверь, ведущую на лестницу.

У библиотеки было два входа, один из холла второго этажа, другой с боковой лестницы. Этой дверью почти не пользовались. Однако если в библиотеку приходил кто-то из обслуги, они всегда шли именно оттуда… Значит, эти двое были свои. Деревенские! Ведь в обслуге работали только деревенские.

Да, в общем-то, Лерон в этом почти не сомневались.

Всё. Началось то, что напророчила Настя!

Она снова всхлипнула, прижала ладони к лицу, и в это мгновение дверь из холла распахнулась и на пороге возник невысокий, но ладный и крепкий молодой человек в белом легком костюме.

– А, вот ты где, – сказал он, с упреком глядя на женщину. – Ну что ты застряла тут, скажи на милость? Мы же собрались в деревню съездить, в магазин.

– Сейчас, сейчас, – отозвалась женщина, улыбаясь. – Сейчас, мой хороший. Я тут… на минуточку… решила спросить, есть ли у них что-нибудь Уэльбека.

Лерон моргнула.

Имя ей было знакомо… вроде бы читала в «Книжном обозрении» про Уэльбека, но книг его в библиотеке точно не было.

– Ну и что? Есть? – спросил молодой человек, поворачиваясь к Лерон, – и вдруг лицо его стало изумленным: – Лерка?! Нет, правда ты?! Не узнать!

– А я тебя сразу узнала, – криво улыбнулась Лерон, продолжая одергивать халатик. – Меня с пятого класса никто Леркой не зовет, только ты. Привет, Мишка, решил навестить историческую родину?

– Его теперь тоже никто Мишкой не зовет, – вмешалась женщина. – Микка он теперь. У него был приятель – финн, вот с его легкой руки Миша и стал Миккой. Забавно, правда? Но ему, по-моему, идет. А тебе твое имя тоже идет. Лерон… Очень изысканно. Очень загадочно. И очень эклектично в сочетании с окружающей реальностью! С таким именем нужно жить в городе, в роскошной квартире, вернее, в студии. Минимум мебели, но все очень дорогое, модерн. Может быть, в японском стиле. Сочетание зеленого, коричневого и тона беж. Огромный встроенный телевизор, тахта, овальный стол, большой пуф, обязательно большой аквариум, тоже встроенный… – Женщина говорила, вприщур глядя на Лерон, словно мерку с нее снимала. – Никаких шкафов, только купе с матовой дверью. Вообще все двери раздвижные, тоже матовые, беж… нет, беж с зелеными геометрическими фигурами. Кроме рыбок – афганская борзая, непременно. Эта порода теперь не в моде, но тебе пойдет… такая же утонченная, как ты… ой, извините, я, как всегда… – Она махнула рукой, сконфуженно усмехнулась. – Я дизайном, понимаете, увлекаюсь, ну и не могу удержаться, чтобы не проектировать жилище каждого человека.

– Лерка, познакомься, это жена моего отца, – сказал Мишка, вернее, Микка. – Ты, может, знаешь… слышала, может…

С Мишкой Шестаковым Лерон выросла на одной улице. Он был на три года старше. Мишка был еще совсем малыш, когда у него умерла мать: умерла, родив еще одного сына, Шурку. Отец их, оставшийся вдовцом, работал инструктором в райкоме партии, вечно был в разъездах, так что воспитывала детей бабушка. Однако вскоре Шестакова перевели в Нижний Горький, и лет через пять он женился на дочери какого-то очень большого начальника. Конечно, тогда Лера была еще слишком мала, эти слухи дошли до нее потом, гораздо позже. Бабушка Мишкина люто невзлюбила невестку, но делать было нечего. Пришлось смириться с женитьбой сына, пришлось отправить в город младшего внука. Мишка остался жить с бабушкой и успел даже проучиться до пятого класса в сельской школе. А потом бабушка умерла. Из города приехал Шестаков и забрал сына. И с тех пор Лера его не видела… А между тем узнала с первого взгляда! И он ее тоже.

– Меня зовут Ларисса, – сказала женщина. – Да, вот так, с двумя «с» и без отчества. Мы с Миккой в отличных отношениях, правда, мальчик? Я никогда не пыталась изображать его суровую мамашу. Это смешно по отношению к подростку, каким он был, когда мы впервые встретились. С Шуриком все было иначе… Он вырос на моих руках…

Она горестно вздохнула.

Лерон сочувственно поглядывала на них исподлобья. Она знала, что отец Микки разбился на автомобиле, когда вез на дачу младшего сына. Оба погибли. Это случилос, лет десять тому назад, и с тех пор Микка жил у мачехи.

Неужели он до сих пор не женат? Или где-нибудь здесь, в просторном номере (может быть, даже в «люксе»!), его ждет блондинка с ногами от ушей?

От этой мысли у Лерон почему-то испортилось настроение. Она сама блондинка, и ноги у нее, может, еще длиннее, чем если от ушей мерить… А между тем ее участь – грубые деревенские мужики, а не этот красивый парень в белом костюме. Ее участь – Мишка, а не Микка!

Захотелось уйти, но было неудобно. То есть Микки она не постеснялась бы, конечно: подумаешь, бывший сосед, бывший одноклассник. Но Ларисса ей чуть ли не жизнь спасла, с ней надо быть вежливой.

А если так, нужно о чем-то заговорить. Лерон призадумалась, сочиняя корректную фразу. О чем бы это спросить?

На самом деле хотелось спросить, неужели такая мода в городе: носить на щиколотках кожные браслетки?

– Вы с родителями живете? – проговорила вдруг Ларисса, и Лерон радостно встрепенулась:

– Да. Приходите к нам в гости, а? На вареники. Я люблю вареники с творогом. И со смородиной тоже. Просто обожаю. И у меня такие вкусные получаются, ум отъешь! Смородины еще нету, но творог…

– Погодите, – сказала Ларисса, чуть нахмурившись. – Как же это можно сделать – вареники со смородиной? Они же кислые будут. И расклеются. И слипнутся потом, после варки! Или нужно много масла, чтобы их смазывать?

– Кислые? – удивилась Лерон. – А сахар на что? Сахару побольше в ягоду. И еще в начинку надо добавить чайную ложку крахмала. Тогда вареники не расклеются. А чтобы не слипались, их нужно поливать не маслом, а медовой водичкой. И есть со сметаной, а лучше – с холодным молоком. Эх, жаль, еще не время для смородины!

– Так, – сказала Ларисса деловито. – Я сейчас пошлю шофера в райцентр, там есть «Спар», а в «Спаре» всегда есть мороженая смородина. Сделаете нам вареники?