Компромат на кардинала

Глава 4

ШАГ ЦЫПЛЕНКА

Из дневника Федора Ромадина, 1779 год9 сентября, Берлин

Город прекрасен – вот первый по выезде из Петербурга, который мне понравился, а все прочие – дрянь. Батюшкину просьбу выполнить не смогу: время опер уже прошло, следовательно, и танцоров здешних не увижу.

Ходил по улицам, делая наброски. Женские лица также оставляют желать лучшего. Право, неужто лишь в России истинное средоточие женской красоты? Сальваторе Андреич уверяет, что дело именно так и обстоит… за исключением, разумеется, Италии.

20 сентября, Кассель

Были в здешнем театре, сегодня играли «Деревенскую маркизу», музыка Паизиелло. Довольно дурно, кроме прекрасного фарса, когда отец и сын выезжают на поединок на поддельных лошадях, что нас смешило очень и что намерен я по возвращении присоветовать батюшке на сцене употребить.

5 ноября, Париж

Еще с ума не сошел: вот я и в Париже, который прежде глаз моих и ума поразил нос мой. Такая вонь в этом городе, о котором сколько говорили и уши прожужжали. Посмотрим, что тут за театры, а не то я – поклон, да и вон. Сальваторе Андреевич тоже косоротится и клянется-божится, что в Риме все иначе.

Погляделся на себя в зеркало нынче – и не признал, ей-пра! Щеки где? Телесная приятность? Исхудал, глаза лупают да нос торчит курносый… То-то мамушка моя причитала бы, поглядевши на любимого питомца. А все почему? Наш брат русский, внезапно заживший жизнью немца, а тем паче – француза, приходит в истинное изумление пред малым количеством питания, потребляемого ими за обедом или завтраком. У нас, если появится наваристый борщ или щи с хорошим куском говядины, да затем гречневая каша с маслом или с подливкой, то, усердно отнесясь к этим двум блюдам, уже не захочешь и остального. За ихними же табльдотами (не припомню, писал ли я, что мы съехали из чрезмерно шумного отеля в приличный, тихий пансион, где все столуются сообща, это и называется табльдот) обед состоит из французского бульона, слабого до бесчувствия, за которым вторым блюдом является небольшой мясной пирожок, какие у нас вообще подаются к супу заместо хлеба. Третьим блюдом являются вареные бобы с художественно нарезанными ломтиками светившейся насквозь ветчины; напоследок подаются блинчики или яичница с вареньем на небольшом плафоне. Небось исхудаешь здеся! Надо быть, скоро сам себя в постели искать на ощупь станешь!

10 ноября

Хожу и хожу, но еще не понимаю города ни капли. Улиц до сих пор не знаю и не узнаю никогда. Что за многолюдство! Двадцать театров, и все полны. Все улицы, кофейные домы (кабаки по-нашему) полны. Гульбище! Куда ни обернешься, везде кишмя кишит народ. Что за великолепие в Palais Royal: золото, серебро, жемчуг, моды! И все в прельстительном беспорядке. А Лувр, а колоннада оного! О Париж, ты удивителен!

Устресы сегодня поедим. Здесь они, как в опере «Венецианская ярмонка», по две копейки. Что за дешевизна! И на редкость сытная еда, хотя и употребил я не полдюжины, как здесь принято, а самое мало дюжины две, чтобы расчухать полновкусие.

12 ноября

Вчера видел Вестриса-ломальщика20. Боже милосердный, можно ли так ослепить людей! Чистое шарлатанство. Сальваторе Андреевич сперва глядел с молитвенным выражением, а потом вдруг изрек, что наш кучер Егорка не хуже способен сплясать.

Сегодня ходили в Opеra, балет был «Пигмалион». Ах, кабы в батюшкин театр таких балетмейстеров, что б можно было с его актерами сделать! Все лоск парижский, все школа… Подозреваю, что и моему малеванию недостает не глубинного таланта, а именно блеска, лоска, умения – истинного мастерства, словом. Вся надежда на римских учителей.

Ужаснулся, обнаружив, что альбом мой не пополнился за эти дни ни единым рисунком. Все брожу, рот разинувши, да попусту глазею по сторонам. Сальваторе Андреевич справедливо сказал, что в Париже удивительно время проходит. Возьми всякий день особо, нет ни одного, который не был бы полон и занят, а собери их все вместе – удивишься, найдя их все пустыми и праздными.

Жареные каштаны мне не поглянулись. Спервоначалу налопался от пуза, эх, думаю, сласть какая! Теперь с души воротит, уж и глядеть на них не могу, а ими тут, как назло, на каждом углу торгуют. Стоит жаровня, подле мусью притулился, ворошит совочком на ней каштаны сии, а они вкусненько так потрескивают от нестерпимого жара. Сие потрескивание да запах вкуснейший – вот и все, что есть проку от тех каштанов. Остальное же – тьфу.

13 ноября

Решил взяться за ум, точнее, за работу. Результат вышел самый неожиданный.

Возле Нотр-Дама, делая наброски этого удивительного строения (пуще всего заинтересовали меня жуткие рожи чудовищ на крыше, химеры называемые), обменялся несколькими словами с другим таким же рисовальщиком. Англичанин, только что из Рима, изрядно говорит по-французски, однако его я отчего-то понимал лучше, чем французов природных. Он сказывал, что видал в Риме двух или трех русских и составил себе об них неплохое мнение. Ничего в нем не напоминало о пресловутой чопорности англичан, какими их описывают. Ощущение, что милорд пребывал навеселе. Признавался, что этакое веселящее ощущение произвел на него именно Рим, в коем, несмотря на l'esprit morbide du Pape – мертвящий папский дух, ежели я верно перевел с французского, – бурлит истинная жизнь, ни с чем не сравнимая. Уверял, что даже папы не чужды этой жизни, и прямо тут же, на площади подле Нотр-Дам, поведал мне некие веселые истории, в достоверности коих я сильно сомневаюсь. Уверял он, к примеру сказать, будто папа Иоанн XXIII был баснословным развратником и обесчестил чуть ли не две сотни жен и девиц разного звания, а также монахинями пользовался бессчетно. Папа Бонифаций VIII соблазнил двух своих племянниц. Папа Пий III являлся не только духовным отцом чуть ли не полдюжины сыновей и дочерей. На ночных балах, которые устраивал Александр VI, шагу негде было шагнуть от куртизанок, привносивших туда свои нравы. Юлий II страдал дурной болезнью…

Но далее я окончательно понял, что англичанин мой не слегка опьянен, а попросту пьян, поскольку поведал он мне басню не о ком-нибудь, а о папе-женщине! Вот уж позвольте вам не поверить, сударь. Это в вас небось дух протестантский, завсегда находящийся во вражде с католичеством, буянит! Однако историю в журналец заношу – только во имя исполнения своего слова, данного батюшке, записывать все, даже малозначительные мелочи.

Мой нечаянный знакомец уверял, что какая-то немка Гильберта, переодевшись в мужское платье, умудрилась попасть в высшие католические чины и в конце концов дослужилась до папского звания. Было это-де при царе Горохе, когда на римском престоле царила полная неразбериха. Пребывала немка в сем звании под именем папы Иоанна почти два с половиною года и все это время состояла в преступной связи с разными мужчинами. В конце концов сделался Иоанн, сиречь, сделалась Иоанна брюхатая. Конечно, сие и в голову никому из ее окружения взбрести не могло – ну, потолстел папа, так ведь с кем не бывает? Однако во время крестного хода произошли у злополучной Иоанны преждевременные роды, от коих она и померла вскорости. Конфуз, само собой, случился преогромнейший, и аглицкий знакомец мой уверял, хохоча, что с той поры в Ватикане все кандидаты в папы проходили предварительную проверку своего естества.

Ох, умора!

Небось новый мой знакомец поведал бы мне еще чего-нибудь столь же скоромное, однако в этот миг, словно из-под земли, вырос Сальваторе Андреевич, заходивший во храм, и нарушил наш приятственный тет-а-тет. Поглядев на его характерный профиль и черные, хотя и с проседью, волоса, англичанин мигом признал в нем потомка древних римлян и стушевался, ну а мне пришлось как-то нелепо отовраться, чтобы успокоить своего наставника. Любопытно наблюдать, как, по мере приближения к родине своих предков, Сальваторе Андреевич из веселого повесы все более обращается в благопочтенного католика. Не удивлюсь, ежели узнаю, что он тайком от меня бегает слушать мессу!

14 ноября

Видел нынче во сне матушку. Сходить бы в церковь, помянуть, да как-то страшно – ставить свечку за православную в католическом храме, тем паче – после англицких россказней, которые на свежую голову кажутся еще более оскорбительными и невероятными. Зря только бумагу на них измарал.

Помолился мысленно, однако легче не стало. Отчего-то снится матушка мне всегда к какому-нибудь горю. Ох, прости, господи, меня, грешного!

15 ноября

С божьей помощью завтра выезжаем, если только не задержат с пашпортом.

16 ноября

Дождь идет, и мы укладываем наконец-то коляску. Прощай, Париж, дай бог поскорее добраться до Рима. Что там ждет меня?

Дневник продолжу уже на италианской земле.

Глава 5

КОРТЕ НАЗАД

Россия, Нижний Новгород, октябрь 2000 года

– Здравствуйте, Людмила Михайловна, я вот… Игнатушкин я, лейтенант Игнатушкин Кирилл Иванович, из РОВД, я вам звонил.

– Здравствуйте, да.

Невысокий, очень широкоплечий парень неловко затоптался у порога:

– Можно, я войду? Надо поговорить.

– Говорите тут.

– Людмила Михайловна, я ведь не просто так появился, я ведь по поводу вчерашнего происшествия. Нас тут всех с мест вздернули, в помощь вашему райотделу дали, чтоб с людьми поработали. Может, неловко в коридоре-то?

– У меня беспорядок, уборка идет.

– Да я же вам не свекровь, Людмила Михайловна, что мне до вашей уборки? А дело серьезное, ну вы подумайте!

– Еще бы не серьезное! Человека убили! Только я ведь что могла, все уже сказала, еще когда утром вчера приходили. Чего вы-то от меня услышать желаете?

– А то, что вы соседке вашей говорили в лифте.

– Не поняла?..

– Что ж тут понимать, Людмила Михайловна? Насчет девушки.

– Какой девушки? Что за чепуха?

– Вам виднее, Людмила Михайловна, чепуха или нет, а только с вашей стороны безответственно такие заявления посторонним людям делать, а от милиции важную информацию утаивать. Соседке вашей, Ольге Петровне Кочубей, вы заявили, что к вашему покойному соседу Леонтьеву в ночь убийства наведывалась какая-то девушка, вы сами видели их вместе, а потом еще раз видели ее – примерно спустя час, как она бегом убегала и лица на ней не было. Делали вы такое заявление?

– Никакого заявления я не делала. Господи, слова сказать людям нельзя, чтобы не донесли ментам! А ведь у нас вроде как бы демократическое государство.

– Как бы да. Только демократия тут совершенно ни при чем. Просто с вашей стороны такие вещи неосторожно в подъезде говорить. Мало ли кто что мог услышать. Вы ведь получаетесь у нас на данный момент единственной свидетельницей, которая хоть какой-то свет может пролить на события той ночи. И вместо того, чтобы сообщить в милицию… А вдруг эта девушка и есть убийца? А вдруг до нее дойдет, что вы ее видели? Вам не запираться от органов нужно, а сотрудничать с ними!

– Да входите, ради бога, только не думайте, что я испугалась. Просто в доме и правда полный разгром, поэтому, извините, дальше прихожей я вас не приглашаю. Не обижайтесь, вы что, женщин не знаете? Я буду себя неловко чувствовать, принимая вас среди беспорядка.

– Да бросьте вы! Видели бы вы то, что видел я, забыли бы о таких мелочах. В каких только берлогах бывать не приходилось. А у вас вполне прилично. То есть это совершенно такая же квартира, как у Леонтьева, с тем же расположением комнат?

– Ну естественно, он на седьмом этаже, я под ним на шестом, конечно, квартиры один в один.

– Та-ак… Но я не понимаю, Людмила Михайловна, как же вы все-таки могли ту девушку столь подробно разглядеть? Еще ладно, если бы вы жили на одной площадке с Леонтьевым, а так – сквозь пол, что ли?

– Вернее сказать, сквозь потолок, да? Нет, перекрытия взором не проницаю. И перископов у меня нет. Просто лифт у нас выше шестого этажа не поднимается, ясно? Все жильцы верхних этажей выходят здесь и топают потихонечку к себе. А у меня дверь, как вы могли заметить, ну прямо в лифт этот поганый упирается. Только и слышишь – дрынь! – остановилась кабина, ви-и-и-и – дверцы открылись. Они так мерзко скрипят! Просто мизантропия какая-то появляется, ненависть к человечеству. В домоуправление сколько раз звонила, вся иззвонилась, а у них один ответ: ждите, придет мастер. Лгут, негодяи! У нас-то, вернее, у них-то, оказывается, не заключен договор на обслуживание с «Лифтремонтом» на текущий год, так что нам теперь до нового тысячелетия маяться, а может, и еще дольше. Хоть бы вы на них повлияли, что ли!

– Постараюсь повлиять, Людмила Михайловна, сегодня же позвоню в ваше домоуправление. Да вы рассказывайте, рассказывайте!

– О чем бишь я? Ах да! Эти дурацкие звуки до такой степени достают, вы не представляете. Иной раз глянешь в глазок – ну кто там этот негодяй, этот мерзавец, кто мне покою не дает? Выходит из лифта приличный человек, пенсионер заслуженный, а ты его та-ак ненавидишь, своими руками убила бы. И снова – дрынь, ви-и-и-и… И так за вечер раз двадцать, представляете? А уж когда в полной тишине, скажем, после полуночи… Я как раз по коридору проходила в ванную, когда снова лифт открылся. Глянула в глазок – Леонтьев с девицей. Высокая такая, выше его, вдобавок на каблуках, волосы распущенные, пальтишко фиолетовое в талию. Лица не видела, врать не буду. Он ее под ручку – и повлек к лестнице: извините, говорит, на один этаж придется подняться. Она – ха-ха-ха, ну и что. Ах ты, думаю, старый блядун… Ох, извините.

– Хм-хм… Ничего страшного. Ну да, ему ведь уже за пятьдесят было, я не ошибаюсь? В самом деле, человек уже немолодой.

– Да вы что? Разве это возраст, тем более для мужчины?! И не за пятьдесят ему было, а ровно полсотни стукнуло в августе. Такой банкет закатил, всех соседей созвал. Ничего не скажешь, умел Леонтьев себя подать, с женщинами умел обращаться. Вот только этот его образ жизни… Жил один, а ведь вполне мог бы найти себе приличную женщину, на него все смотрели с вожделением. И далеко ходить не надо, вот хоть бы в нашем доме сколько холостячек или разведенок. Могли бы свои квартиры вместе обменять на одну хорошую сталинку, хоть бы на Верхне-Волжской набережной. А то и вообще можно было из двух квартир одну сделать, сейчас ведь разрешены всякие перестройки, например, лестницу пробить между этажами, было бы очень стильно, квартира на двух уровнях… Жили бы как люди, нет, он на своих ровесниц даже не глядел, его только на молоденьких тянуло, хотя, надо сказать, этой девушке было лет тридцать уже. И на кого-то она была похожа… очень похожа. Только не помню, на кого.

– А вам это откуда известно, вы же сами сказали, что видели ее только со спины!

– Ну да, в первый раз со спины. А потом, когда она убегала и вызывала лифт, я ее очень хорошо разглядела.

– То есть вы опять оказались возле глазка?

– Совершенно верно. Интересно, а что мне было делать, если они своим топотом и звоном мне полночи спать не давали?

– Они? Кто они? Леонтьев с его гостьей?

– Разумеется, а вы думали кто, чеченские террористы, что ли? У него же европейские манеры, у этого плейбоя, он не переобувается, когда в квартиру входит, так и марширует в ботинках, ну и гостья его тоже топала на своих копытах, только люстры мои звенели. Потом вроде как утихли – сели, думаю, на диванчик, потому что последний раз стук слышался вон в той комнате, в правом углу, а у Леонтьева там как раз диван стоит. А может, думаю, уже и легли. Потом слышу – нет, потому что он прошел в коридор и на кухню, а через некоторое время девушкины каблуки простучали в прихожую. И тут вдруг на балконе – брынь-с!

– На балконе? На каком балконе?!

– Да на его же на балконе, Леонтьева. У него балкон, как в моей квартире, в маленькой комнате, которая рядом с кухней находится.

– То есть он с девушкой вышел на балкон?

– Нет, вряд ли, я бы слышала, если бы он дверь открыл, потому что у него одна створка скребет по полу и у меня сразу такой скрежет по потолку: д-р-р-р-р! Ой, у нас слышимость в доме просто фантастическая, вы не представляете, потолки картонные, ну натурально картонные!

– Так что же там происходило, на балконе-то?

– А банки звенели. Банки стеклянные! Недавно у него жила одна… дамочка. Ну так ничего, конечно, лет под сорок, вот только не в форме, за фигурой нисколько не следила. Но, похоже, очень рассчитывала свить настоящее гнездышко семейное, потому что развела бурную хозяйственную деятельность и начала закупать банки для консервирования. Это было где-то в мае. Потом они расстались, ну, шуганул ее Леонтьев, а банки все эти дурацкие выставил на балкон. И началась для нас, соседей, мука мученическая. Чуть дождь, в эти банки кап-кап-кап! Ветер посильнее – они звяк, звяк, звяк! А стоит кому-нибудь ступить туда – сразу бры-ынь-с!

– Погодите. Что-то я запутался окончательно. Шаги Леонтьева направились на кухню. Девушкины каблуки – в прихожую. То есть она собралась уходить, что ли? А кто тогда звякал на балконе?

– Да вы что, не понимаете? Убийца! Кто же еще? Вот пойдемте на кухню ко мне, я вам все на месте покажу. Ой, только не обращайте ни на что внимания, я посуду мою раз в неделю, а то маникюра никакого не наделаешься, если каждый день возиться. И белье у меня неглаженое, утюг сломался, извините. Правда, скоро племянник из командировки приедет, я уж порядок наведу, конечно, а то он у меня такой чистюля, прямо ужас какой-то. Но это все детали. Видите, видите? У нас такая конфигурация дома, ну, такой загиб стены, что, если выйти в маленькой комнате на балкон, отлично видно кухню. Леонтьев тут возился, может, чай готовил или бутылку доставал из холодильника, а тот, ну, убийца, спокойно забрался на балкон, вот только банки задел, не рассчитал, Леонтьев, надо полагать, повернулся на шум, а тот протянул руку к форточке и выстрелил в него.

– Вы слышали выстрел?!

– Нет. Врать не буду – не слышала. Наверное, у него оружие было с глушителем. И хлопка никакого – ну, как пишут в детективах, чтобы непременно такой хлопок был, словно шампанскую бутылку открыли, – этого тоже не слышала. Только что-то тяжелое упало. Ого, думаю, стол он опрокинул, что ли? Потом тук-тук-тук! – каблучки из прихожей простучали. Она, значит, вернулась, увидела, что он лежит. Обежала вокруг него несколько раз, я слышала цокот, потом опять в прихожую. Потом дверь – хлоп! По лестнице – бац-бац-бац, она неслась как сумасшедшая вниз, но около лифта притормозила, и тут-то я и подошла к глазку. И увидела ее лицо…

– Описать сможете?

– Да ничего особенного, уверяю вас, не понимаю, что Леонтьев в ней нашел? Да, лет под тридцать, глаза вроде бы светлые, помада вроде бы цвета цикламен, сильно размазанная – наверное, целовались они с Леонтьевым, а может, и еще что-то успели сделать, хотя едва ли, ни диван не скрипел, ни кровать, я бы услышала. Диван-то еще ничего, а когда на кровати это происходит, одна ножка, наверное, короче других, она так в пол характерно стучит: тук, ту-ук, ту-ук. Тук, ту-ук, ту-ук. Нет, я убеждена, между ними ничего не произошло в тот вечер. Ах да, про девушку эту… Под пальто у нее мелькало черное платье такое коротенькое, блескучее, похоже, вечернее, каблучищи высоченные – понятно, что они стокотали так громко. Наверное, Леонтьев ее в кабаке каком-нибудь снял на вечерок, как это теперь принято, хотя не могу сказать, что это явно продажная женщина. Вид скорее… интеллигентный, и она так сильно щурилась, как-то расплывчато смотрела, будто привыкла носить очки, а сейчас очков на ней не было. Понимаете?

– Понимаю… А если бы вы с ней встретились, узнали бы?

– Не могу сказать. В том-то и дело, что у нее никаких особых примет не было, и не сказать, что какая-то там особенная красота. Она все шарила по карманам, беспрестанно что-то перебирала в сумочке, будто проверяла, не забыла ли чего. Ключи в связке, какой-то блокнотик с длинными листочками, потом паспорт бордовый такой.

– Не заметили, нового образца? Обложка с орлом или с гербом?

– Странно… по-моему, с гербом. О, вот что! Это был загранпаспорт, точно! Такой бордовенький, блескучий, не затертый еще. А блокнотик длинненький – это знаете, что было? Наверняка авиабилет на заграничный рейс! У нас тут соседка часто летает по разным курортам, она в банке работает, ну и показывала мне. Точно! Синенькая обложечка. Надо будет узнать, у каких билетов обложечки синенькие, какой авиакомпании. Тогда и ясно будет, куда наша девушка улетела или откуда прилетела.

– Ничего себе… Людмила Михайловна, да вы просто мисс Марпл какая-то!

– Да вы что?! Ей чуть ли не сто лет было, неужели я так жутко выгляжу?!

– Вы потрясающе выглядите! Я вам так благодарен, просто слов нет. Я сейчас быстренько все ваши показания зафиксирую, вы протокольчик подпишете? Да, вот еще какой вопрос. Балкон мы проверим, это само собой, на предмет следов и отпечатков, однако как туда мог попасть убийца, есть у вас какие-то мысли на сей счет?

– Мысли? А какие тут могут быть мысли? С другого балкона попал.

– Снизу или сверху?

– Снизу – то есть от меня? Спасибо за доверие, однако это исключено, у меня балкон застеклен. А вот наверху, чтоб вы знали, квартира в свободной продаже в агентстве «Волга-Ока», в ней никто не живет уже два месяца. И там-то на балконе никакого остекления нет. При известной ловкости…

– Людмила Михайловна, дорогая, вы та-акая помощница! Ведь это получается совершенно другая картина преступления. Мы догадывались о присутствии какой-то женщины у Леонтьева – у него на губах и впрямь остались следы помады, как после поцелуя. Два бокала, две чашки чайные. Подушки смяты характерно… И мы сначала предполагали, что именно она пошла за ним на кухню и там стреляла – практически в упор.

– А гильзы на балконе? Там же должны были остаться гильзы!

– Не было там никаких гильз. Была только карта на входной двери, ну, игральная карта пришпилена, но это, наверное, хулиганы какие-нибудь постарались. Так, так, так… выходит, эта девица – либо соучастница, либо свидетельница. Фоторобот поможете нам составить?

– Конечно, помогу. Я вообще изобразительным искусством очень интересуюсь, у меня глаз знаете какой точный?

– Да уж! Но почему же вы все это не рассказали оперативнику, который снимал с вас показания?!

– А он меня ни о чем не спрашивал.

– Как так?!

– А так. Он пришел и говорит: «Женщина, вы что можете показать?» Представляете? Женщина!!! А я не выношу, когда меня так называют. Есть же приличные, цивилизованные обращения: ну, сударыня, ну, мадам, ну, по имени-отчеству назвал бы, как вы, а то – женщина! И, главное дело, покажи ему… Это просто непристойно! Я и отвечаю: «Сожалею, мужчина, но показать вам ничего не могу». Вот и все дела.

Глава 6

ОТКРЫТЫЙ ПРОМЕНАД НАЗАД

Из дневника Федора Ромадина, 1779 год30 ноября, Рим

Ну вот, достигли земли обетованной! Уж сколько дней не садился за дневник – батюшка недоволен будет. В пути, однако же, не до писаний было, мчались как угорелые. Таково рвались сюда, что почти и не помню пути по Европе. Чрез Тирольские горы словно бы ветром нас перенесло – и ринулись дальше по Италии. Наставник мой всячески поддерживал мое нетерпение, поэтому Верона, Милан, Падуя, Венеция, Феррара, Болонья – все было осмотрено бегло. Во Флоренции пробыли всего лишь часа три – так велико было нетерпение поскорее попасть в Рим.

Попали!

Мудрые люди уверяют нас, что ожидание и мечты всегда лучше сбывшихся надежд, поскольку ни одно мечтание вполне не исполняется. И очень скоро убеждаешься, что оно никак не соответствует тому, чего ты чаял в страстном нетерпении своем. Боюсь, Сальваторе Андреевич заморочил меня с этим своим Римом в точности так, как морочил он в свое время Лушку да Малашку! Ладно, я и сам виноват. Вольно́ же было мне верить в сказки, чай, не маленький!

Въехали мы сюда чрез ворота Порто дель Пополо. Скажу сразу, что здешние жители, видать, любят из всей пищи только капусту, потому что запах гнилой капусты меня преследует. Еще похлеще, чем в Париже, так что врал Сальваторе, как сивый мерин. Вдобавок холодно, шумно, народищу столько, что всем словно бы друг на друга наплевать, – негостеприимно здесь, не то что в улыбчивом Париже. Римляне на нас и на других народов настолько не похожи, что чужестранцу общаться с ними трудно. Едва ли найду себе здесь друзей.

Все как-то серо и громоздко вокруг. Сквозь окна роскошных дворцов на Корсо видно внутреннее убожество. По-настоящему порадовали мой взор в этот первый день только огороды и виноградники, окружившие эти серые, скучные дома. Сальваторе Андреевич сказал, что разбиты они на склонах Эсквилина и Квиринала21, и благозвучные сии названия меня примирили с разочарованиями первого дня.

Вот еще одно из них: говорят, здесь не работают театры. Оберегая чистоту римских нравов, папы разрешают театральные представления лишь во время карнавала. А карнавал-то будет лишь на Пасху, эва сколько мне еще ждать! Покудова развлекаются кукольными театрами – еще не ведаю, что сие означает. Петрушки небось наши? Также говорят, что на оперной сцене запретят выступать женщинам, вместо них будут играть кастраты. Каково сие будет узнать батюшке!