Повелитель разбитых сердец

Елена Арсеньева

Повелитель разбитых сердец

Вы предназначены не мне –

Зачем я видел вас во сне?

А. Блок

7 июля 200… года,

Франкфурт-на-Майне, аэропорт.

Валентина Макарова

Как подумаешь, что всего этого могло б и не случиться, кабы не ворона…

Нет, не так.

Как подумаешь, что всего этого могло б не случиться, не свались на меня лишние деньги…

Всю жизнь пребывала в уверенности, что чем больше денег, тем лучше. Но, помнится, наша старая соседка, которая давно уже отбыла в мир иной, говорила когда-то, во времена реликтовой коммуналки: «Лучше быть бедным и больным, чем богатым и здоровым». Я тогда хихикала: дескать, все перепуталось в ее утомленной жизненным солнцем головушке. Само собой разумеется, что лучше быть богатым и здоровым, но уж никак не наоборот! Однако теперь я понимаю, что бабуля, даже имени которой не сохранилось в моей девичьей памяти, была совершенно права. Именно поэтому, на одну только мизерную пенсию, обуреваемая бессчетными болезнями, список которых мог бы составить целый медицинский справочник, она и дожила до восьмидесяти пяти лет и умерла, совершенно довольная судьбой. А вот я, вполне здоровая (ноблесс оближ, ведь я все-таки врач, хоть и детский!) и некоторым образом богатая (в кармане почти тысяча, вперемешку в долларах и евро, это же целое состояние, особенно в переводе на рубли!), отнюдь не заживусь на этом свете. Строго говоря, у меня нет почти никаких шансов перешагнуть тридцатилетний рубеж.

И все потому, что накаркала мне благодарная за спасение ворона лишних денег, и довели они меня до беды.

А впрочем, нет. Те несчастные двести долларов, которые я внезапно, неожиданно для самой себя, заполучила как подарок от «птичьего бога» (бойся, бойся данайцев, дары приносящих!), только ускорили процесс. Так или иначе мы бы с ним столкнулись. Он все равно нашел бы меня. Отнюдь не обольщаюсь надеждой, что он смылся бы из России на веки вечные, спасая свою шкуру, которую я могла бы подпалить ему, причем весьма изрядно. То, что я этого еще не проделала, роли не играет и смягчающим обстоятельством не является. Понятно, что этот человек из тех, кто предпочитает не избегать опасности, а устранять их. Еще тогда, при первой встрече (ох, как я надеялась, что она окажется последней!), увидев опасный прищур его глаз и ощутив при этом нечто подобное тому, что, наверное, испытывает человек, которому бритвочкой чиркают по горлышку, я поняла – песенка моя спета. Что из того, что немедленно предприняла все возможные меры по спасению души и тела? Напрасно, напрасно! А ведь я, по свойственной всякому человеческому – и особенно женскому – существу глупой надежде на лучшее будущее, была уверена, что бегство, тем более за границу, – это лучший из всех вариантов. Отсижусь там, вернусь, а тут уже все забыто. И вот вам результат…

Ничего себе, забыто!

С другой стороны, что же еще я могла устроить для собственной безопасности? Потребовать телохранителей? Ну, это чушь. Кому я вообще нужна, да и нет у внутренних, извините за выражение, органов времени и сил охранять дамочек, которые в ненужное время оказываются в ненужном месте. Как просто погибнуть, оказывается! Открыть дверь, когда… А теперь извольте следовать принципу о том, что спасение утопающих – дело рук самих утопающих.

Какое счастье, что мои родители с Лелькой аж в Новороссийске и этот человек до них ни при каких обстоятельствах не доберется! Вернуться они собирались только к сентябрю. К тому времени он меня, конечно, пять раз прикончит – и, надо полагать, успокоится на достигнутом. Зачем ему моя семья, которой я наверняка ничего не сказала, если этой семьи в Дзержинске не было?

Самое смешное, что я вообще ничего никому не сказала. Только он и понятия об этом, конечно, не имеет.

А ведь я заподозрила неладное, еще когда цыганка заговорила… И потом, конечно, когда Москвитин чиркнул своим ножичком, все стало яснее ясного. Но я ведь как зомби: когда женщина на моих глазах рожает, я запрограммирована первым делом помогать ей и ребенку. И больше ничего для меня не существует. Работа такая. Если бы я спохватилась чуть раньше… Или я все же должна была сообщить в милицию, что видела его? Конечно, должна была, но… но ведь там остался Москвитин! Москвитин тоже его видел и наверняка разглядел лучше, чем я, все-таки тоже какой-никакой, а профессионал. Разница в том, что он не видел Москвитина! Он видел именно меня. Ну и Василия…

Василия больше нет. Господи, он убил Василия! До чего мне больно, кто бы только знал! Оттого ли, что раньше при мне никогда не убивали людей и я просто не знала, как это страшно? Или потому, что особенно страшно, когда при тебе убивают хороших людей? А Василий был хорошим человеком, это я сразу поняла, несмотря на то, что мы обменялись с ним всего несколькими словами. Странно: у меня с первого взгляда возникло ощущение, будто я знаю его давным-давно, ну вот просто-таки в один детский сад мы с ним вместе ходили! Обычно я не смотрю на мужчин как на друзей детства, скорее наоборот. Я, как и многие одинокие женщины, живу ожиданием счастливого случая , особенно с некоторых пор, а вот при взгляде на Василия я почему-то не представляла себе, каким он мог бы оказаться любовником или даже мужем, а – ну просто смех! – подумала: как жаль, что он не мой брат. Честное слово, мне почему-то всегда хотелось иметь старшего брата. Но… он умер еще до моего рождения. Вернее, родился мертвым. Я узнала об этом случайно: мама обмолвилась, а потом молчала каменно: слишком больно вспоминать, я понимаю. Еще девочкой, а особенно потом, насмотревшись всяких дурацких сериалов, я позволяла себе помечтать: вдруг мой брат остался жив, вдруг в роддоме произошло какое-то недоразумение, вдруг он когда-нибудь откуда ни возьмись появится и скажет:

– Привет, не вы ли Валентина Николаевна Макарова? Я ваш брат Сергей…

Увы, эти самые недоразумения в родильных домах происходят куда реже, чем хотелось бы создателям сериалов. Я знаю, что говорю, сама ведь работаю в роддоме.

Ну ладно, Василий никак не мог бы оказаться братом Сергеем, но другом-то мне он вполне мог бы стать.

Но теперь уже не станет. Никогда! Ведь мерзавец с бритвенными лезвиями вместо глаз убил его! И, судя по всему, та же участь ждет меня.

И спасения нет, спасения нет, только и остается мне дрожмя дрожать и вспоминать, с чего это началось, да терзаться размышлениями, что надо было предпринять, дабы все сложилось иначе…

А чтобы все сложилось иначе, чтобы у меня еще было время хоть недельку, а то и месяц пожить на этом свете, мне ни за что не надо было той безумной, сырой ночью спасать ворону!

5 января 1793 года,

замок Сен-Фаржо в Бургундии, Франция.

Из дневника Шарлотты Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо [1]

Какое чудовищное событие! Какие страшные новости! Только что прибыл нарочный из Парижа. Он мчался двое суток без отдыха, загнал коня и сам едва жив. Но что за вести он привез!

Их две. Две вести о смерти. Обе они касаются и Франции, и нашей семьи. Которая из них страшнее? Обе чудовищны. Но если одна наполнит сердца всех благородных людей ужасом, другая заставит их вздохнуть с мрачным облегчением и подумать о том, что справедливость еще есть на небесах, которые, чудится, в последние времена вовсе отворотили свои взоры от нашей несчастной страны.

Мой отец лишился сознания, когда обе эти вести дошли до него. Он человек благородный, но – глубокий старик, и к тому же он – отец …

Я понимаю его. Ведь и я не просто графиня Лепелетье де Фор, аристократка, но и сестра . У меня у самой разрывается сердце от того, что я не в силах примирить свое горе с благодарностью небесам. Я оплакиваю проклинаемого… Я ничего не могу с собой поделать.

Но – прочь слезы! Их давно не видел мой верный дневник. Не увидит и теперь.

Вот первая из новостей.

Конвент проголосовал за казнь короля! Наш народ, кинувшийся было от «Vive le Roi!» к «Vive la Republique!», выкрикнул теперь: «Vive la Mort!» [2] Это был не единогласный, не дружный крик, однако мой брат был среди тех, кто подал свой голос за убийство государя!

Нет, я не могу поверить. Луи-Мишель! Мой брат!

О боже, но разве не шло все к этому с тех самых пор, как граф Луи-Мишель Лепелетье де Фор де Сен-Фаржо объявил себя «другом народа», подобно Марату, Робеспьеру [3] и другим кровавым чудовищам? Он – человек благороднейшего происхождения! – начал уверять, что правы те, кто сажает аристократов на тележки и отправляет на прокорм к «тетушке Луизе» [4]. Он вместе со всеми распевал «a ira!» [5], и заигрывал с этой жуткой девкой, «амазонкой революции», как они ее называли, Теруань де Мерикур [6], и приветливо улыбался «вязальщицам», которые шли за приговоренными к эшафоту, выкрикивая злобные насмешки, и вязали, беспрестанно вязали при этом толстые полосатые носки на продажу, а потом пытались подкупить палача, чтобы тот продал им волосы, остриженные с голов «аристо» [7], перед тем, как эти головы скатятся в корзину. Ведь волосы казненного, по мнению этих гнусных простолюдинок, приносят счастье…

Чужая мучительная смерть приносит счастье? Чудовищное представление! Зрители его – чудовища! Мой брат уже давно стал таким же. Чего только стоят эти его безумные проекты национального воспитания детей: всех детей начиная с пяти лет отнимать у родителей и помещать в какие-то интернаты, созданные за счет налога на богатых и знатных! За отказ поместить ребенка в интернат родители лишались бы гражданских прав и подвергались штрафам. Дети должны были работать на полях и в ремесленных мастерских, обслуживать себя, ухаживать за стариками. Какая глупость! Зачем мучить несчастных детей и лишать их родительской ласки? Когда я осмелилась сказать брату, что сам-то он ни за что не отдал бы в такой интернат свою дочь, он страшно рассердился и увез свою семью из Сен-Фаржо. Боже мой, я так давно не видела ни милую Аделаиду, ни маленькую, очаровательную Луизу-Сюзанну! Я так соскучилась по ним…

Почему, ну почему я надеялась, что настанет время – и мой брат одумается, спохватится, устыдится себя и того, что он делает?

Теперь это время уже никогда не настанет.

Наш злосчастный король еще только выслушал смертный приговор. Но он жив еще, хотя и недалек тот день, когда он сложит свою невинную голову на гильотине. А приговор над моим братом уже приведен в исполнение!

Я почти не знаю подробностей. Надеюсь, что скоро мы получим более пространные вести о случившемся. Наверное, их привезут те, кто доставит из Парижа тело Луи-Мишеля. Курьер – он человек верный, но недалекий – мог только очень бегло рассказать о том, что творилось нынче в Париже: сначала в зале Манежа [8] на Вандомской площади, где проходил суд, а потом и в том ресторанчике Феврье в галерее Валуа в Пале-Рояле. Он говорил, что одиннадцатого декабря под проливным дождем из ворот Тампля [9] выехала карета мэра Шамбона, в которой сидел король, одетый, как буржуа, в орехового цвета сюртук и редингот. В карете с его величеством (эти низкие негодяи называли его «гражданин Луи Капет», но мне никто не запретит называть Людовика XVI по-прежнему его величеством!) были сам мэр и прокурор Шоммет. Их сопровождал комендант Сантер с пушками, кавалерией и двойным рядом пехоты. Все взводы с оружием были наготове, усиленные патрули рыскали по соседним улицам.

Сантер ввел Людовика в зал под руку. Из почтительности? Или он боялся, что король – король Франции! – вдруг кинется в бегство, словно какой-нибудь воришка-гамен? [10] Почтительность, граничащая с оскорблением!

Это был тот самый зал, где ровно год назад наш король принял Конституцию. Тогда все танцевали и рукоплескали. Теперь королю сухо говорят: «Людовик, вы можете сесть». И ему приходится уговаривать Конвент, чтобы королю Франции позволили взять адвоката, хотя это право закреплено в той самой Конституции, которую он принял под давлением этих негодяев, этих мерзавцев… к которым принадлежал и мой брат.

Умолкаю! De mortuis aut bene aut nihil [11]. Несчастный король! Несчастный Луи-Мишель!

Важный Тарже, стяжавший скандальную славу, защищая кардинала Рогана по знаменитому делу об ожерелье, отказался быть адвокатом короля: он-де старик, ему пятьдесят четыре года! А вот шестидесятичетырехлетний мэтр Троше не отказался. И семидесятилетний Мальзерб вызвался сам, сказав при этом: «Я дважды призывался в совет моего монарха, когда весь мир домогался этой чести, и я обязан ему этой услугой теперь, когда многие считают ее опасной». Для защитительной речи они выбрали более молодого адвоката де Сеза и принялись за изучение пятидесяти семи обвинительных пунктов и ста двух документов.

Настало 26 декабря, среда. Де Сез говорил почти три часа. Его речь, мужественная и обдуманная, могла бы произвести впечатление, когда бы не было все решено заранее. В кулуарах так и гудело: если англичане судили и казнили своего тирана, сделавшись первым из свободных народов – презираемые англичане! – то разве Франция, по милости судьбы, не может теперь соперничать с Англией в этом отношении? Может и должна!

Де Сез понимал, что обречены на поражение и он с его попытками защиты, и король. Единственное, о чем адвокат просил, это чтобы не сам Конвент выносил приговор, а чтобы спросили волю народа. Народа, именем которого революционеры учинили в стране кровавый дебош! Увы, в этом адвокату и его подзащитному было отказано. «Вот он, народ!» – прозвучало с высоких трибун обвинения, а затем последовал патетический жест в сторону переполненных рядов для публики.

Кто же занимал те ряды? Разношерстная толпа! По словам нашего информатора, в основном это были простолюдины, отбросы общества, обитатели рынков, мясники в фартуках и с ножами за поясом, черные от копоти угольщики, пьяные санкюлоты в красных колпаках. В первом ряду были оставлены места для герцога Орлеанского и его любовниц. Они приехали в фиакрах, разукрашенные трехцветными лентами и синими и красными перьями. Кузен короля приехал полюбоваться тем, как его родственнику будут выносить смертный приговор.

Но большую часть мест в зале занимали подруги этой ужасной женщины, Теруань де Мерикур, потому что она опасалась, что мужчины побоятся голосовать за смерть Людовика. Как я слышала, эта особа вообще невысокого мнения о мужчинах и признает их годными только для своих развратных занятий, но отнюдь не для серьезных, тем паче государственных дел. Ну что ж, жизнь показала, что эта девка хорошо знает людей…

Писать больше не могу – меня зовут к отцу.

Ночь с 5 на 6 июля 200… года, Нижний Новгород.

Валентина Макарова

Ворона возникла в моей жизни в полтретьего некой стылой и сырой июньской ночи. Впрочем, в том июне почти все ночи, как по заказу, были стылыми и сырыми. Разнились они только тем, что я либо просыпалась от крепкого сна у себя дома, либо от сна чисто символического на дежурстве, либо от зыбкой дремы в чужой квартире и в чужой постели. Обычно в случае номер три я осторожненько, стараясь не разбудить спящего рядом мужчину, с этой постели сползала и поспешно, чтобы он, не дай бог, не успел открыть глаза и увидеть мою помятую физиономию, всклокоченные волосы и прижатое к груди скомканное бельишко, выкатывалась из спальни. Для бегства имелся весьма уважительный предлог: в восемь начинается пятиминутка в роддоме, где я работаю, но, поскольку находится роддом в Дзержинске, а постель, с которой я сползаю украдкой, – в Нижнем Новгороде, то на дорогу мне нужно минимум два часа, а лучше – два с половиной. И я старалась проснуться не позднее пяти, чтобы еще успеть и кофе выпить, и под душем постоять. Однако тем утром мне пришлось обойтись без душа. И именно в то утро я вляпалась в жуткую историю.

Началось все с того, что едва мы с моим другом сердца отдышались после очень неплохого секса, послышался какой-то странный звук, словно кто-то поскребся в дверь. Я вздрогнула от неожиданности, но мой любезный уложил мою вздернувшуюся – всклокоченную, как уже было сказано, – голову снова на свое плечо.

– Спи, умоляю, – пробормотал он расслабленно. – Я уже больше ни на что органически не способен! Хватит на сегодня! Может, утром продолжим?

– Мне что-то почуди… – начала оправдываться я, но осеклась, потому что сердешный друг и сам вздрогнул и приподнялся. Ага, я снова слышу скрежет, и это мне, значит, не чудится. Кажется, кто-то вставляет ключ в замочную скважину.

– Ё-ка-лэ-мэ-нэ… – выдохнул он, мой дорогой. – Господи! Моя жена! Но почему среди ночи?! Она же говорила, что утренним поездом приедет!

– Как – жена? – спрашиваю глупо. – Ты ж разведен!

– Ну да… я сам так считаю и так всем говорю, – бормочет любимый. – На самом деле она уехала к родителям, в Москву. Нет, конечно, мы все время говорили о разводе, но сам процесс… Мы просто не успели, понимаешь? Это такая тягомотина! Я ненавижу выяснять отношения, ты же знаешь.

«Не успели, понимаешь?»! Мы с ним вместе уже три месяца. За такой срок многое можно успеть. Как минимум, сказать женщине, с которой спишь, что не разведен.

Тем временем скрежет ключа в замочной скважине становится все громче. Но дверь не открывается, эта самая невесть откуда взявшаяся жена не врывается в дом, и я знаю, почему: дверь заперта изнутри, ключ остался в замке. Ей не открыть дверь и не ворваться в квартиру.

Спасибо и на том. Иначе что было бы делать мне? В шкаф прятаться? Но шкафа здесь нет. Вернее, он есть, но находится в прихожей. Как раз и столкнешься с мадам нос к носу. Значит – или под кровать лезть, или на балконе спасаться. Очень весело!

Но тут ужас ситуации начинает до меня доходить. Ничего веселого нет! Что ляпнул мой перепуганный друг? А ляпнул он следующее: «Почему среди ночи?! Она же говорила, что утренним поездом приедет!» И получается – что? Получается, мой любовник знал, что наутро должна вернуться его жена? Но что в таком случае делаю здесь я?

– Ты почему мне не сказал, что она должна приехать?! – задаю естественный вопрос, и мой милый отводит в сторону свои блудливые глазки.

– Ну, ты ведь всегда убегаешь, – бормочет он, – когда еще нет шести, а «Ярмарка», первый поезд из Москвы, как раз в шесть и приходит. Пока бы она еще доехала с вокзала… Но она, наверное, на проходящем каком-то примчалась, на красноярском или нижнетагильском, а может, на владивостокском…

Впрочем, я еще не слишком озабочена и напугана. Что ж, раз случилась такая неприятность: объявилась практически бывшая жена (они ведь все равно собираются разойтись, а доброе намерение – уже половина дела!), значит, мой друг должен пойти, открыть дверь и объяснить даме ситуацию. Все-таки она – жена практически бывшая. А я – практически будущая. Или даже настоящая. Хоть мы ни разу не говорили о браке, но я здесь ночую минимум два раза в неделю. Можно бы и чаще, но это из-за моей работы, из-за моих суточных дежурств: сутки через двое. К тому же иногда и в собственном доме надо бывать.

Однако сюжет развивается иначе. Любезный друг хватает меня за руку, стягивает с кровати и начинает таскать за собой по комнате. Несколько мгновений я машинально влачусь за ним по комнате, словно консервная банка, привязанная к собачьему хвосту, и слушаю его торопливое бормотание:

– Нет… нет, здесь ты не поместишься! Она тебя сразу увидит. И сюда нельзя. В шкаф? Но в шкафу ты задохнешься!

И только теперь я начинаю понимать, что он… ищет, куда бы мне спрятаться! Вернее, куда бы меня спрятать.

От жены. От бывшей! Спрятать меня. Настоящую, будущую…

Смотрю на своего друга сердца – и не узнаю его. Где привычная вальяжность? Где небрежная ухмылка? Где непоколебимая уверенность в себе и в своей способности подчинить себе любые обстоятельства, справиться с любой «нештатной ситуацией»? Он обожает такие суровые, мужские, армейские выражения, хотя в жизни не служил в армии – удачно «откосил» от нее в свое время, как и многие иные разумные люди.

А между тем ситуация не столь уж нештатная. Напротив, тривиальная до невозможности и на все лады растиражированная анекдотами. И наблюдаю я что? Какую реакцию дражайшего друга? Да самую что ни на есть тоже тривиальную, ну прямо как в тех анекдотах, – он спешит замести следы адюльтера и как можно скорей спрятать любовницу куда угодно – да вот хоть под кровать!

Раньше я никогда не замечала за моим милым другом умения читать мысли, напротив, он казался мне весьма недогадливым, однако сейчас…

– Скорее! – крикнул друг, пригибая меня к полу. – Залезай! Прячься! Это недолго, я постараюсь быстренько спровадить ее в ванную, а тем временем выпущу тебя.

Выпустит меня из-под кровати?!

От потрясения я словно бы теряю на миг сознание, поэтому не сопротивляюсь, пока мой любовник сгибает меня пополам, потом вчетверо (в смысле, вынуждает встать на карачки) и запихивает-таки под кровать. К скатанному в трубку для летнего хранения ковру. К завернутой в мешковину и пересыпанной отдушками от моли медвежьей шкуре. К огромному старому чемодану. Я смотрю на этот чемодан и вяло благодарю судьбу, что мой любезный не затолкал меня туда ! Для пущей надежности.

В это время в лицо мне ударяется какой-то ком. Это моя одежда – джинсы и свитерок с завернутыми в них бельишком, босоножками и сумкой. Удар приводит меня в сознание.

Я осознаю не только кошмар, но и постыдность случившегося. И как долго, интересно знать, мне предстоит валяться тут, на холодном полу, наблюдая сцену супружеского раздрая и ожидая момента, пока мой милый не спровадит бывшую подругу жизни в ванную? А если она не захочет туда идти? Если сразу решит выносить мебель? И первым делом возьмется за кровать?

И вообще, я могу в любую минуту чихнуть и выдать себя.

Тем временем до меня начинают доходить звуки окружающего мира. Я слышу торопливое шлепанье босых ног по полу и голос моего любовника из коридора:

– Иду, иду… Кто там? Это ты, дорогая? А что так рано?

Голос сонный, уютный, мягкий, словно старый, вытертый плюшевый мишка. Словно это и не он несколько мгновений назад был севшим, глухим, почти безжизненным от страха! Быстро же его хозяин реабилитировался! Быстро вошел в роль внезапно разбуженного! А… а это словечко – «дорогая» – оно тоже из текста роли?

Что-то словно толкает меня в сердце. И настолько сильно, что от этого толчка я выметываюсь из-под кровати, крепко-накрепко прижав к себе свое барахлишко, кидаюсь к двери на лоджию, распахиваю ее и выскакиваю вон.

У меня перехватывает дыхание от сырости и ветра, я непроизвольно оборачиваюсь, желая возвратиться в то душноватое, привычное тепло, которое так бездумно покинула. И вижу в щель между шторами, что вернуться мне уже никак невозможно – мой дорогой и его дорогая как раз в эту минуту входят в комнату. И развернувшаяся там мизансцена требует присутствия только двух главных героев. Явление любого статиста стало бы явлением того самого пресловутого «третьего лишнего».

Я смотрю – и не верю глазам. Они не дерутся, не ругаются, не выясняют отношения каким-то другим образом. Они пылко обнимаются и целуются – целуются теми безумными поцелуями, которые отлично умеют изображать киноактеры, но которые почему-то столь редко удается воспроизвести в жизни. Справедливости ради следует сказать: когда туман в моих глазах несколько рассеивается, я вижу, что инициатива объятий и поцелуев всецело принадлежит невысокой, изящной, темноволосой женщине. Так вот она какая, бывшая жена моего будущего мужа…

Тем временем она слегка отстраняется от своего бывшего мужа и начинает стаскивать с него футболку и шорты, в которые он успел облачиться, пока шел открывать дверь. Это она делает быстро и проворно – чувствуется немалый навык. На собственное раздевание времени не тратит: выпрыгивает из джинсов, под которыми нет трусиков и даже символических стрингов, и рушится на кровать, недвусмысленно разведя ноги. Мой – мой! – любовник мгновение стоит над ней, словно любуясь, а в следующее мгновение тоже оказывается в постели, и начинается така-ая скачка, что даже сюда, на балкон, долетает истерический скрип кровати. Такое впечатление, что от этого курц-галопа кровать через секунду развалится и придавит своими обломками скатанный в трубку для летнего хранения ковер, завернутую в мешковину и пересыпанную отдушками от моли медвежью шкуру, огромный старый чемодан и… еще кое-какой мусор, который там мог оказаться…

Например, меня.

Да что ж, забыл, что ли, бывший муж, что там, под одышливо скрипящей койкой…

И вдруг меня осеняет. Здесь нет ни бывшего мужа, ни бывшей жены. Здесь есть только бывшая любовница . И это – я.

Неторопливо одеваюсь, даже не стараясь не производить шума. Потому что совершенно уверена – те двое в койке не видят и не слышат сейчас ничего, и даже лежи я все еще под кроватью и начни чихать громче стада простуженных слонов, это не отвлекло бы их от занятия, к которому, как уверял мой бывший любовник , он сегодня органически не способен. Обуваюсь, вешаю на плечо сумку, сажусь на перила лоджии – слава богу, что она не остеклена и не зарешечена! – перекидываю наружу ноги, еще какое-то мгновение сижу, вцепившись в перила, и смотрю на тяжелые тучи, прижимающие к земле сырую тьму. А потом подаюсь всем телом вперед, в эту тьму, и разжимаю руки…