В пылу любовного угара

– Ну так что, фрейлейн, позволите мне вас подвезти?

Голос Вернера вырвал Лизу из совершенно неуместной задумчивости. Она неуверенно улыбнулась. Вот ведь пристал, а?

– Садитесь, садитесь! – настаивал Вернер. – Мы в два счета будем в городе. Кроме того, у нас, как всегда… не помню точно, как говорят русские, – начинают махать руками после того, как бой окончен? Ну, какая есть на эту тему русская пословица? Напомните, пожалуйста!

– После драки кулаками не машут, – сказала Лиза.

– Совершенно верно, – обрадовался Вернер и повторил по-русски, причем вполне чисто: – После драки кулаками не машут! А у нас только так и делают. И сейчас, можете не сомневаться, в городе происходит именно подобное. Удвоены и даже утроены патрули на улицах, идет усиленная проверка документов. На каждом углу стоят местные полицейские, или, как их тут называют, полицаи. – Последнее слово он тоже произнес как бы по-русски. – Хватают для тотальной проверки всех подряд, и прежде всего пешеходов. Полная чушь: ведь тот мерзавец, который расстреливал нас с самолета, отнюдь не пешком ходил. И вообще, он уже давно улетел, мы все – жертвы его нападения, и военные, и цивильная публика. Однако разум частенько отказывает в таких ситуациях, и страдают в первую очередь те, у кого не в порядке документы…

Лиза, доселе слушавшая его вполуха, растерянно хлопнула глазами. Вернер говорил с каким-то намеком. Документы? А у нее есть документы? В смысле, были ли они у погибшей женщины? У самой-то Лизы давным-давно не имелось никаких документов. Она даже и забыла, что Баскаков рассказывал: в городе фашисты их чуть ли не на каждом шагу проверяют. Может быть, та желтоватая книжечка, которая лежит в суконном конверте, и есть документ? Ужасно захотелось на нее посмотреть. Вроде бы новые паспорта называются аусвайсы… А вдруг та книжечка – не аусвайс? И там фотография есть или нет? Если да, то ведь, конечно, вовсе не ее, не Лизина фотография. Значит, доставать аусвайс нельзя. Вернер непременно это заметит. Черт, какая она дура! Почему не заглянула в сумку на берегу? Страх, паника, все, конечно, понятно, но теперь оплошность может обернуться гибелью. А если Вернер спросит ее фамилию?! Имя-то она знает благодаря записке Эриха Краузе, но как фамилия той Лизочки? Что же делать?

Остается только опередить Вернера. Наступление – лучший способ обороны. Кто это сказал? Кто-то из военных. Вроде бы Лиза где-то читала, что авторство приписывается не то нашему генералу Брусилову, не то английскому маршалу Фошу. Наверное, подобная мысль рождалась у каждого, кто попадал в безвыходное положение. И если бы даже фраза не была произнесена раньше, Лиза непременно высказала бы ее сейчас. То есть не вслух, понятное дело, а осуществила бы, так сказать, действием.

– Мне что, ауйсвайс вам предъявить, что ли? – сказала она с обиженным видом и положила руку на замочек саквояжа.

– А зачем? – усмехнулся Вернер. – Я и так знаю…

Он подтолкнул ее к автомобилю, и Лиза пошла, как во сне, не чувствуя ног (расхожее выражение вдруг прочувствовалось ею как нельзя лучше). Села, вернее, плюхнулась на неудобное кожаное сиденье.

– Я и так знаю, что ваши документы окажутся в полном порядке, – закончил предположение Вернер, захлопнул дверцу, обошел автомобиль и сел за руль. «Опель» тронулся.

– Это почему же? – спросила Лиза и откашлялась: голос звучал так хрипло, будто кто-то невидимый давил ей на горло.

– О господи… Ну так ведь кто попало с какими попало документами просто не оказался бы на берегу в компании германских офицеров, я прекрасно понимаю, – усмехнулся он. – К тому же вы о своих бумагах совершенно не беспокоитесь. Они же у вас в саквояже лежат, не правда ли? Вернее, валяются. Именно так заведено у хорошеньких беспечных девушек, которые уверены, что даже во время войны с ними ничего плохого не случится! Я как-то раз случайно стал свидетелем одной серьезной проверки документов. Остановили двух селянок, которые привезли продукты на базар. У каждой девушки под кофточками были нарочно пришитые кармашки для аусвайса и мельдкарты. Документы у них были обернуты в бумажку, завязаны в чистые тряпочки и спрятаны так, что даже при самом смелом обыске не отыщешь!

Вернер хохотнул, оглянулся на Лизу, и та поняла, что надо если не поддержать веселье, то хотя бы изобразить, что поддерживаешь. Она представила, что к уголкам губ пришиты две такие специальные веревочки, и потянула за них. Губы раздвинулись в улыбке.

«Мельдкарта, мельдкарта… Что еще за чертовщина? – всполошенно подумала между тем Лиза. – Она у меня есть, интересно знать? Наверняка есть, должна быть. В смысле, не у меня, а у Лизочки должна была быть!»

– Правда, история в конце концов кончилась не слишком весело, – со вздохом продолжил Вернер. – Документы у девушек оказались фальшивые, к тому же сработанные весьма топорно. Фотографии явно переклеены с других документов, причем выглядели куда старше, чем аусвайс. Да и печати были нарисованы очень убого, поддельные буквы на снимках отличались от действительных на странице аусвайса и выглядели кривыми, словно от влаги расползлись. Ну, конечно, девушки оказались русскими партизанками, которые пробирались в город. Удивляюсь я, право, русским: сами же навлекают на своих людей опасность провала. Ну разве можно так безответственно подходить к столь тонкому, деликатному делу, можно сказать, искусству, как l’espionnage!

Лиза слушала его, стиснув ручку саквояжа. Ее так и трясло. Девчонки… бедные девчонки! Что же с ними теперь? Убили, конечно. Ужас какой!

И ее наверняка ждал бы такой же ужас, если бы она поддалась на уговоры тех людей, которые приходили сначала просить, потом требовать, потом угрожать… тех людей, от которых она бежала.

– Честно говоря, – задумчиво протянул обер-лейтенант, – я поторопился отказаться взглянуть на ваши документы.

У Лизы перехватило дыхание.

– Мне ужасно хочется посмотреть на них – просто для того, чтобы узнать, как вас зовут! – смущенно усмехнулся Вернер.

«Да чтоб ты… чтоб ты пропал, фашист проклятый! Чтоб ты провалился со своими кретинскими шуточками!»

– Для этого не обязательно смотреть мой аусвайс, я и так могу вам сказать, что меня зовут Лиза, – снова потянула она за веревочки, пришитые к уголочкам губ, лишь бы не продолжать разговор о своей новой неведомой фамилии. Вдруг повезет, и спутник не станет ею интересоваться.

– А меня – Алекзандер, можно просто – Алекс! – оторвавшись от руля, обер-лейтенант протянул ей руку. – Обер-лейтенант Алекс Вернер. Очень рад знакомству, прекрасная дама!

Пришлось поручкаться с ним. А что делать?!

Алекс Вернер на миг задержал пальцы Лизы в ладони и с явным сожалением повернулся к рулю.

– У вас очень красивые руки, – сказал он с восхищением. – Я неравнодушен к таким пальцам, как ваши: длинным, музыкальным, суживающимся к концам. Ах, как вашим чудесным ногтям нужен роскошный маникюр! Понимаю, в России это сейчас непросто. Вообще в наше время немногие женщины по-настоящему тщательно следят за собой! Вы знаете, в парижанках меня поразила вовсе не их красота – они на самом деле не столь уж и красивы, русские женщины гораздо лучше, на мой взгляд, – но их ухоженность. Парижанки – совершенно особенные женщины. Не секрет, что сейчас выпускается очень мало чулок, ведь шелк, шерсть, хлопок – стратегические материалы. Здесь женщины непременно носят чулки, точнее, прячут свои ноги в кошмарные хлопчатобумажные мешки, которые у вас называются чулками. Хорошо, что вы не следуете их жуткому примеру. В Европе чулки теперь не носят от холодов до холодов. Иногда их имитируют на коже с помощью специальной краски для ног и карандаша для бровей, которым рисуют сзади «шов». Вообще очень распространена манера носить летнюю обувь на босу ногу, без чулок и носков. Так вот – парижанки умудрились недостаток сделать достоинством! В Париже теперь в большой моде педикюр, причем ногти покрывают очень ярким лаком. Лак можно купить в любой аптеке. Эта мода действует на мужчин просто сногсшибательно! Кстати, должен сказать, ваш купальный костюм тоже произвел на меня впечатление. Он ведь отнюдь не русского производства, верно? То так называемое белье, которое я наблюдал здесь на женщинах… Liber Gott! Мой старинный приятель Эрих Краузе завел себе тут подругу – из русских, сами понимаете, – и я по его просьбе привозил ей презент из Парижа. Отличное шелковое трикотажное белье фирмы «Le Flamant», которое так и обливает тело, и чулки из настоящего fil de Perse. Надеюсь, девушка была счастлива. Как вы думаете, Лиза?

И она, в изумлении слушавшая пространные речи спутника, тупо кивнула. Ей вдруг почудилось, что отличное шелковое трикотажное белье фирмы «Le Flamant» обливает ее тело, словно раскаленный металл. Да, наверное, девушка была счастлива… Знал Алекс Вернер подругу Эриха Краузе в лицо? Видел ее когда-нибудь? Не потому ли он обратил внимание на платье Лизы, что уже видел другую девушку, другую Лизу, одетую в то же самое платье? Тогда получается, что он играет с ней, как кошка с мышкой. И еще разговоры о фальшивых документах… Не намекал ли Вернер на то, что отлично знает: аусвайс и эта, как ее, мельдкарта в саквояже принадлежат не Лизе? То есть Лизе, конечно, но другой! А что значат его кошмарные намеки на ее купальник? О господи… Вот ситуация, ужас! Хоть топись!

Никогда и ничего в жизни не хотела Лиза так, как сейчас хотела элементарно утопиться. Как ей себя вести? Изображать неведение, непонимание, наивность? Или попытаться что-то объяснить? Да черта с два объяснишь! Что за игру ведет фашист? Совершенно непонятно!

– Вы, наверное, не можете понять, о чем я? – донесся до нее голос того самого фашиста. – Вероятно, мой интерес к тряпкам кажется вам диким? Объяснение ему, естественно, имеется, но это долгий разговор, сейчас заводить его не время – мы в городе, меня ждут дела, да и вы спешите, кажется. Куда вас отвезти? Скажите адрес.

Лиза невидяще посмотрела по сторонам и не сразу осознала, что придорожный ландшафт как-то незаметно сменился на городской, они проезжали по улицам, довольно, впрочем, убогим, с деревенскими какими-то домами, стоявшими или в глубине садов, или за маленькими палисадниками. Проезжая часть заасфальтирована, кое-где замощена, однако вместо тротуаров лежали деревянные мостки или просто была плотно утрамбована земля. Так вот он какой, Мезенск…

Вернер спрашивает, куда ее отвезти. Но Лиза представления не имеет, где живет, то есть жила та девушка, чьи документы лежали в саквояже. В любом случае странному обер-лейтенанту не следует этого знать. Как бы от него отделаться? Ага, вспомнила…

– Мне нужно на Полевую, 42.

– Вы там живете?

– Нет. Там находится ломбард, и я должна…

– Ломбард? – изумленно повторил Вернер. – Неужели ваша жизнь так нелегка, что вы закладываете вещи в ломбарде? Кстати, где вы работаете? Могу я взглянуть на вашу мельдкарту?

Лиза стиснула зубы. Опять началось! Черт его подери!

Она щелкнула замочками саквояжа, сунула руку внутрь и, расстегнув на ощупь суконную сумочку, покопалась в ней. Так… шершавый листок – явно квитанция из ломбарда, затем тетрадка, рядом сложенный вдвое листок из более плотной бумаги и еще что-то вроде тонкой картонки. Делать нечего, придется рискнуть.

Лиза вытащила картонку.

Вернер покосился на нее, не выпуская руля:

– Елизавета Пет-ро-пав-лов-ска-йа… Liber Gott, русские фамилии созданы на погибель цивилизованному миру! Петропав… нет, я не смогу повторить ни за что и никогда! – Он захохотал, а Лиза вздохнула чуточку свободнее. – Кажется, Вернер не знал фамилии той, другой Лизы, приятельницы Эриха Краузе. Иначе немедленно бы прицепился. А он просто хохочет. Слава богу, хоть в чем-то повезло.

Впрочем, Вернер тотчас оборвал смех:

– Где, где вы работаете? В ресторане «Rosige rose»?

Интересно, чему он так удивился? «Rosige rose» в переводе с немецкого – «Розовая роза». Вполне подходящее название для ресторана.

– Неплохое местечко, – задумчиво произнес Алекс Вернер. – Прекрасная кухня, отличное обслуживание. Особенно обслуживание… Я там бывал несколько раз, но ни разу вас не видел среди официанток.

– Я… только недавно туда устроилась, – пробормотала Лиза. – Поэтому вы меня и не видели.

– Понятно, – кивнул Вернер. – Если точнее, вы там будете работать с завтрашнего дня, судя по документам. То есть с завтрашнего вечера, ведь днем ресторан закрыт. Ну что ж, теперь у меня появился повод захаживать туда гораздо чаще, благо в том заведении самая приятная атмосфера. Кстати, говорят, ваша начальница, фрау Эмма, – наполовину русская, из какой-то весьма значительной семьи. То есть семья до революции была значительной, а после подверглась репрессиям. Фрау Эмма невероятно благодарна оккупационным войскам, встречала их хлебом-солью, а теперь вот взялась за такое трудное дело, как устроить приятный досуг господам офицерам. – В голосе молодого немца послышались странные интонации. – Но после того, как вы станете работать у фрау Эммы, вам вряд ли придется прибегать к услугам ломбарда. Я слышал, что любая девушка из «Rosige rose» может очень недурно заработать, если, конечно, умно себя ведет. Вы как относитесь… к умному поведению?

Вернер покосился на Лизу с прежним насмешливым выражением.

– А что по-вашему – вести себя умно? – спросила она настороженно.

– А вы не знаете? Ну, значит, девушка заводит себе покровителя, который заботится о ней. Женщины вообще нуждаются в защите, а во время войны – гораздо больше, чем в мирное время.

Лиза вспомнила свою былую жизнь. Ее никто не защищал, кроме мамы, а после ее смерти количество защитников свелось до нуля. А когда началась война… защитницей хотели сделать ее! Защитницей Родины. Слабую женщину – защитницей огромной страны! Как будто мужчин мало…

Разумеется, ничего этого Алексу Вернеру говорить не стоило. Впрочем, Вернер и не ожидал услышать мнение Лизы, а продолжал говорить:

– А у вас уже есть постоянный друг или вы надеетесь найти его в «Rosige rose»? Я слышал, там порядки хоть и строгие, но не драконовские, даже человечные. Фрау Эмма поощряет прочные связи своих… кхм… с позволения сказать, официанток с германскими офицерами, и если в зале появляется постоянный друг девушки, она может провести с ним весь вечер, даже если уже приняла заказ от другого посетителя. А тому будет предложено сделать другой выбор или прийти в иное время, когда девушка освободится.

Лиза сидела окаменев, неподвижно глядя перед собой. Под ветровым стеклом лежали тонкие кожаные мужские перчатки. Наверное, они принадлежали Вернеру. Ничего себе! Боже ты мой, чем дальше в лес, тем больше дров…

– Вы молчите? – послышался надоевший голос Вернера. – Молчание у русских – знак согласия. У вас нет приятеля?

Лиза с мученическим выражением посмотрела в окно – и вдруг увидела, что они спокойненько проезжают мимо дома, на котором висит табличка: «Полевая ул., 42», а рядом вывеска на двух языках: «Pfandleihhaus. Ломбардъ».

Именно так: первым шло слово по-немецки, а надпись по-русски была с ером, с твердым знаком на конце, при виде которого Лизе почему-то стало тошно. А ведь раньше, когда ей приходилось читать книги в старой орфографии, всякие там яти, еры, ижицы и фиты ее скорей умиляли, чем раздражали. Но это в книгах. А на самом деле… Твердый знак на вывеске значил неизмеримо больше – хозяин ломбарда явно был из тех, кто старой орфографией приветствовал пресловутый новый порядок, neue ordnung!

Ладно, черт с ним, с хозяином, Лизе нет до него никакого дела, главное, что они наконец-то добрались до ломбарда и можно избавиться от Вернера. Надо надеяться, он не потащится за ней в унылое заведение.

– Мы приехали, господин обер-лейтенант! – радостно воскликнула она и схватилась за ручку дверцы, хотя автомобиль еще не остановился. – То есть мы даже проехали!

Вернер с явной неохотой затормозил и сдал назад.

– Спасибо, герр обер-лейтенант, – отчеканила Лиза так лихо, как будто всю жизнь только и делала, что обращалась к германскому офицерскому составу. – Я вам очень, очень признательна! А теперь до свидания, мне так неловко, что я вас задержала… Огромное, ну вот очень большое спасибо!

И она выскочила из автомобиля с невероятным проворством. Однако, обежав «Опель», снова наткнулась на Вернера, который оказался еще проворней, – молодой немец успел не только выбраться из автомобиля, но даже стоял на ступеньках ломбарда.

– Момент! – воскликнул он. – Один момент, фрейлейн Лиза! Я, конечно, спешу, но не настолько, чтобы бросить в трудной ситуации красивую женщину. Я слышал, что каждый Wucherer, ростовщик, непременно rauber – грабитель. Поэтому позвольте, я возьму на себя переговоры с этим чудовищем. Прошу вашу квитанцию…

У Лизы пересохло в горле. Честное слово, ей мало кого приходилось в жизни так ненавидеть, как этого прилипчивого типа. Да ведь он издевается над ней каждым своим словом, каждым взглядом насмешливых серых глаз, определенно издевается! И не поспоришь с ним, придется отдать ему квитанцию. Но как же исполнить просьбу погибшей женщины? Удастся ли улучить минутку и сообщить о ее смерти? Ладно, сориентируемся на месте…

Запустив руку в саквояж, Лиза вновь нашарила суконный конверт и выудила оттуда шершавый листок. «Еще бы знать, что я в заклад сдавала… – подумала она мрачно. – В смысле не я, а Лизочка. Вот сейчас фашист спросит, и я что отвечу?!»

Вернер с изумлением разглядывал квитанцию.

– Ну и почерк, mein Liber Gott! – проворчал он. – Истинное несчастье, а не почерк. Да еще и по-русски! Неужели вы тут что-то понимаете?

Ой, как раз сейчас он и спросит, что было заложено в ломбард…

– Главное, чтобы свой почерк понимала приемщица ломбарда, – довольно нахально ответила Лиза и толкнула дверь, не дожидаясь, пока это сделает Вернер.

Тому ничего не оставалось, как оставить расспросы и пойти за ней.

* * *

Алёна потянула на себя дверь и озадачилась – та не открывалась. Она пригляделась – не поставили ли какой-то новый особый замок? Но нет, общая дверь как была раньше без ничего, такой и осталась. Замок с радиотелефоном имелся на двери, которая вела, собственно, в редакцию газеты «Карьерист». Но до нее еще предстояло дойти.

– Да что ж такое? – удивилась Алёна, посильнее дергая дверь.

И вдруг створка резко ушла в противоположном направлении, словно кто-то потянул ее на себя. Алёну буквально втащило в коридор вслед за дверью, которую и впрямь сильно дернул на себя крепкий седой человек среднего роста с загорелым лицом. И этот загар почему-то невольно наводил на мысль об Альпах, горных лыжах, дорогих отелях, кругленьком счете в банке и разной прочей иностранщине. Вот именно – во всем облике мужчины было что-то безумно иностранное. Впрочем, не что-то, а все, начиная от твидового пиджака и заканчивая голливудской, совершенно искусственной, но все же ослепительной улыбкой. Буржуй, короче, типичный! Однако прежде всего Алёну поразила сила, с которой тот распахнул дверь. Барышня она была, мягко говоря, не хрупкая (рост сто семьдесят два сантиметра, вес шестьдесят пять килограммов), однако мужчина вот так запросто втянул ее вместе с дверью… А ведь господин буржуй, несмотря на внешний глянец, весьма преклонных лет – возраст выдавали выцветше-серые глаза. В них не отражалась улыбка, в которой он весьма охотно сушил свои замечательные зубы, в глазах вообще сквозило полнейшее равнодушие к жизни, которую он наблюдал слишком, слишком долго… Лет этак восемьдесят пять самое малое!

– Ой, батюшки! – воскликнула Алёна, несколько растерявшись. – Извините. Я забыла, что дверь открывается внутрь, и почему-то пыталась открыть ее наружу.

– Извините и вы меня, что я не позволил ей выполнить ваше пожелание, – до невероятности галантно откликнулся буржуй по-русски, но совсем не русским голосом. – Непростительная оплошность с моей стороны!

– Как здорово вы говорите по-русски! – восхитилась Алёна.

Вроде бы буржуй должен был обрадоваться искреннему комплименту, но он почему-то огорчился:

– А что, мое иностранное происхождение заметно?

– Честно говоря, так и бьет по глазам! – засмеялась Алёна. – А почему это вас огорчает? Вы, может быть, шпион, который решил слиться с массой русского народа и устроить тут какую-нибудь идеологическую диверсию?

Черт знает что она порола! Черт знает что было в старике, от чего она чувствовала себя совершенно свободно, раскованно и даже, так сказать, шаловливо. Может быть, вся штука заключалась в том, что единственным чувством, которое все же отражалось в его глазах, было искреннее восхищение персоной нашей героини?

– Нет, я не шпион, – усмехнулся буржуй. – Честное слово! Я прибыл в ваш город из Дрездена по частному делу, которое меня очень интересует. А говорю я по-русски так хорошо, потому что некогда учил русский. Конечно, давно, однако в моей жизни случились некоторые обстоятельства… была одна женщина, в память о которой я не позволял себе забыть ваш язык.

– Вы были в нее влюблены? – спросила Алёна и тут же устыдилась собственной наглости.

– Я до сих пор в нее влюблен, хотя ее вот уже шестьдесят шесть лет как нет на свете, – последовал поистине ошеломляющий ответ.

– Господи Иисусе! – воскликнула Алёна. – Простите, но вам…

Да, ей удалось вовремя остановиться, не ляпнуть вопиющую бестактность. Наверное, не только у женщин не стоит спрашивать о возрасте, но и у таких глубоких, глубочайших, стариков тоже, у таких замшелых, можно сказать, мафусаилов. Ему ж наверняка за девяносто, просто он выглядит моложе! Хотя она не права, этого мужчину никак нельзя назвать замшелым.

– Сказать, что я очень стар, – значит ничего не сказать, – усмехнулся удивительный буржуй. – В июне сорок второго года, когда я познакомился с той девушкой, мне было двадцать семь, стало быть, сейчас… Вот именно! – кивнул он, поняв по священному ужасу в Алёниных глазах, что она уже произвела в уме нехитрое арифметическое действие. – А между тем я еще не впал в маразм, люблю путешествия и неравнодушен к женской красоте. И хочу сказать, что вы чем-то напомнили мне ту женщину. Хотя она была несколько младше, чем вы, когда погибла… ей было двадцать пять или двадцать шесть лет. А вам ведь, прошу меня извинить, несколько за тридцать?

Нашей героине вообще-то было несколько за сорок, однако она не могла не оценить изящества комплимента и улыбнулась.

– Да, – проговорил старик, испытующе глядя на нее. – Когда я встречаю красавиц разных лет, которые напоминают мне ее, я всегда представляю, какой она стала бы с течением времени, не погибни тем июньским днем, когда подписала мне на память свое фото. Представляю, как она выглядела бы в тридцать, сорок, пятьдесят… в восемьдесят или в девяносто лет… Хотя от души надеюсь, она упокоилась бы гораздо раньше.

– Надеетесь? – изумилась Алёна. – Вы не хотели бы, чтобы она жила долго?

– Я бы не хотел, чтобы она жила чрезмерно долго. Женщины не должны стариться. Они… как бы это сказать… – Он прищелкнул сухими пальцами (с отличным, впрочем, маникюром). – Они изменяются слишком уж безвозвратно!

– Ага, – усмехнулась Алёна чуть обиженно и в то же время с той поразительной свободой, которую она ощущала в присутствии странного собеседника. – Долгожительство – привилегия мужчин. Понимаю. Однако где-нибудь в Америке вас непременно привлекли бы к ответственности за унижение женского достоинства или за что-нибудь еще в таком роде!

– Например? – вскинул старик седые брови.

– Ну… за что-нибудь, – туманно продолжила Алёна. – Американцы уж нашли бы, за что! А вообще-то современная косметология дает женщинам возможность выглядеть очень классно и очень долго.

– Дело не в количестве морщин, вы меня неправильно поняли, – возразил буржуй-шовинист, пожав плечами. – Дело в том, что женщины становятся избыточно мудрыми в преклонных летах. Они теряют способность чему-либо удивляться, и с ними бывает невероятно скучно.

– Конечно, – ядовито хмыкнула Алёна, – а со стариками… я хотела сказать, с мужчинами в летах жутко весело!

– Жутко не жутко, но весело, – сообщил буржуй, назвать которого скромным явно нельзя было даже под пыткой. – Вот вам со мной разве не весело? Признайтесь положа руку на сердце!

Алёна коснулась рукой левой стороны груди, где у людей, как правило, расположено сердце (оговорка необходима, поскольку ей приходилось общаться с особями, как правило, мужского рода, у коих данный орган отсутствовал просто по определению), и призналась:

– Весело.

– Ага! – обрадовался старикан. – А все почему? Потому что я вами восхищен, чего и не скрываю! Засим прощайте, прекрасная дама. Не смею вас более задерживать.

И он галантно посторонился, пропуская Алёну в коридор.

– Спасибо, – от души сказала наша героиня. – Будьте здоровы!

Еще ей почему-то захотелось пожелать ему непременно встретиться на небесах с той, которую он любил, но это было бы… как-то уж… уж как-то чересчур. Поэтому она просто улыбнулась старику на прощание и направилась к двери редакции.