В пылу любовного угара

Елена Арсеньева

В пылу любовного угара

Все, что было не со мной, – помню.

Р. Рождественский

Иногда главное – не оглядываться. Идешь себе – ну, и иди. Показалось что-то – перекрестись, как советует народная мудрость. Кстати, она же и советует не оглядываться. Возьмите какую хотите сказку – непременно герой должен идти вперед, а назад смотреть – ни-ни. Или вспомним Орфея. Его ведь предупреждали: когда поведешь Эвридику из Аида, ни в коем случае не оборачивайся, однако он обернулся – и вот вам результат: лишился навеки Эвридики, а потом и сам погиб, растерзанный менадами. А ведь кто знает, как бы сложилась его судьба, если бы он не оглянулся тогда, уходя из Аида… Главное, предупреждали же! Нет, как об стенку горох…

Вот Алёну Дмитриеву никто не предупреждал. Поэтому ее некоторым образом можно извинить за то, что она обернулась. Обыкновенное женское любопытство – ну что с ним поделаешь! Опять же – померещилось знакомое лицо, а никак не могла вспомнить, кто это. Ну и обернулась, чтобы посмотреть на двух девушек, которые как раз садились в серый «Ниссан». Та, на которую оглянулась Алёна, тоже бросила на нее любопытствующий взгляд и даже вроде бы улыбнулась, но наша героиня (имеется в виду Алёна Дмитриева, если кто-то еще не понял, о ком пойдет речь в романе) уже решила, что ошиблась, что никогда раньше той барышни не видела и явно приняла ее за кого-то другого. А может, и видела, но не помнила. Может быть, они даже были мимолетно знакомы.

Что и говорить, память у нашей героини была короткая, короче некуда, из-за чего она не единожды попадала в неловкое положение. С другой стороны, Алёна Дмитриева какая-никакая, а писательница. Не слишком, конечно, известная, но все же не совсем лыком шита. Кстати, из-за своей известности-неизвестности Алёна совсем недавно попала в прелюбопытнейшую историю, изрядно обогатившую как ее жизненный опыт, так и представления о собственной ценности. Ситуация, между нами говоря, сложилась трагикомическая, но наша героиня выбралась из нее не только со славой, но и с бонусом [1].

Впрочем, что слава? Она же, прежде всего слава мирская, проходит, как… ну, как-то так она проходит. Помните, по-латыни: sit transit gloria mundi… И всю жизнь мечтала Алёна уточнить, что же там за sit такое особенное, какой смысл вкладывали в него премудрые латиняне. Ан нет, бросили фразочку, но не позаботились пояснить, каким же особенным sit’ом та самая gloria mundi берет да и transit… А впрочем, ключевое слово здесь именно transit – проходит, проходит слава, хоть тресни…

Размышляя об этом, Алёна пошла себе дальше, своим, как писали в русских былинах, путем-дороженькой, начисто забыв про двух девушек, которые садились в серый «Ниссан». А те сели-таки туда, и черноглазый, улыбчивый, донельзя любезный молодой человек захлопнул за ними дверцу и сел рядом с водителем.

– Что за тетка вам глазки строила? – спросил со смешком. – Знакомая или как?

Девушки переглянулись. Их озадачил и сам вопрос, в котором прозвучала еле уловимая скабрезность, даже сальность, – вот как-то умудрился молодой человек ему такой оттенок придать! – и удивительно то, что черноглазый, обаятельный и любезный красавчик мгновенно перестал быть обаятельным и любезным. И даже как бы красоты в нем поубавилось.

И тут черт потянул за язык одну из девушек… а может быть, черт тут был совершенно ни при чем, просто она инстинктивно почувствовала беду, которой почему-то не предчувствовала раньше, и попыталась ее отвести, хоть как-то себя обезопасив. В общем, она сказала:

– Да, знакомая. Писательница здешняя, очень известная – Алёна Дмитриева. Знаете такую?

– Нет, – покачал головой молодой человек и покаянно улыбнулся. У него была очаровательная улыбка, добрая и открытая, имеющая, впрочем, такое же отношение к доброте и открытости, как слезы крокодила – к жалости. Не более чем сокращение лицевых мускулов и демонстрация великолепных зубов (это мы об улыбке, понятное дело). – Пелевина знаю, а Дмитриеву какую-то… Нет.

– А вот я Пелевина не люблю! – задиристо откликнулась девушка и прошлась насчет его сине-зеленой кислотности.

На что молодой человек возразил, причем стало ясно, что он читал Пелевина побольше, чем девушка, и ей стало неловко. Она разгорячилась, немедленно начала ввязываться в спор ради спора, ничего уже вокруг не видела, не обращала никакого внимания ни на что. Даже на то, куда их вез молчаливый, лишь изредка ухмыляющийся водитель. И так продолжалось до тех пор, пока ее подруга, которая участия в споре не принимала, потому что вообще никого не читала, ни Пелевина, ни Дмитриевой, ни графа Л.Н. Толстого (бывают, бывают такие люди, и их даже больше, чем вам кажется!), не ткнула ее в бок и не спросила встревоженно:

– Слушай, а где это мы?

Вообще-то она и раньше удивлялась, что машина едет вроде бы не совсем туда, куда подруги хотели добраться, то есть в центр Сормова, а по каким-то извилистым, окольным путям. Она даже спросила водителя, а тот буркнул: объезд, мол, дорога ремонтируется, знаков, что ли, не видела? Она не видела знаков, но промолчала, потому что на всю жизнь усвоила правило, которое в пору ее детства было запечатлено в каждом средстве общественного транспорта: «Во время движения не отвлекайте водителя разговорами!» Вот она и не отвлекала. Кроме того она привыкла к тому, что «мужчина лучше знает». Но вот теперь подспудное беспокойство вырвалось наружу.

Тогда и первая девушка наконец-то глянула в окошко – и изумилась. Они находились на какой-то окраине. Несколько невзрачных домиков, вызывающих в памяти невразумительное словосочетание «народная стройка», торчали среди заброшенных, заросших сорняками садовых участков с полусгнившими деревьями и уродливыми пнями, словно и сами были такими же пнями.

– Слушайте… эй, слушайте… – забормотала девушка, мигом испугавшись и забыв и про Пелевина, и про Алёну Дмитриеву, и про все остальное на свете. – А правда, где мы? Почему… Нам же в центр Сормова надо было! А это что? Вы куда нас привезли? Зачем?

– Ничего, девушки, разберемся, – успокоительно сказал обаятельный любитель Пелевина и улыбнулся чарующе. – Вы давайте выходите.

А поскольку они не тронулись с места, вцепившись в кожаную обивку сидений, он выключил улыбку, как выключают свет, и рявкнул:

– Выходите, живо, ну!

Девушки дружно зажмурились от страха и не двинулись с места, но через мгновение знакомая Алёны Дмитриевой услышала пронзительный визг подруги – и открыла глаза, понимая, что сейчас увидит нечто ужасное. И в самом деле увидела – любезный молодой человек держал в руке пистолет, и его черное дуло упиралось в лоб ее подруги…

* * *

– Откуда она тут взялась? Нет, объясните, откуда она тут взялась?!

– Mein Gott, угомонитесь, фон Шубенбах, не кричите так. Ясно же, что она тут взялась из воды.

– Изволите шутить, обер-лейтенант? А между тем мне не до шуток. Откуда вдруг посреди реки взялась эта женщина?!

– Возможны следующие варианты, фон Шубенбах: а, бэ, цэ. Вариант «а»: фрейлейн – сирена, русалка, жительница подводных глубин, морских и речных, которая выглянула на поверхность, чтобы спеть нам свою чарующую песнь и увлечь на дно, где сама она обитает в роскошном дворце. Не приходилось читать в детстве сказки некоего Ганса-Христиана Андерсена? Ах, ну конечно нет. Я почему-то сразу так и подумал.

– Андерсен? Подозрительная фамилия. Он, наверное…

– Нет, успокойтесь, у господина Андерсена вполне арийское происхождение, он датчанин, потомок тех самых викингов, которые так милы сердцу нашего фюрера. К тому же сей господин отошел к праотцам более полувека назад.

– Тогда при чем он тут вообще?

– Всего лишь при том, что у него есть сказка об одной такой Nixe, русалке, которая настолько сильно влюбилась в некоего простоватого принца, что ради него рассталась со своим рыбьим хвостом и обрела две ножки – полагаю, столь же прелестные, как и у фрейлейн, которая так мило лежит на траве. И все же, думаю, мы видим не русалку. Сейчас объясню, почему именно я так думаю. В Париже, откуда я прибыл совсем недавно, – ах, какой город, фон Шубенбах, и какие там женщины! – частенько говорят: Nobless oblige, то есть положение обязывает. А потому русалка должна была явиться пред нами, попросту сказать, nu [2], а не в купальном костюме, как наша прелестная утопленница. Это все, что я хотел сказать о варианте «а». Теперь о варианте под литерой «бэ». Полагаю, именно он пришел вам в голову – судя по вашим прищуренным глазам, фон Шубенбах. Вы наверняка решили, что бесчувственная красотка – диверсантка с русской подводной лодки, которая, очевидно, лежит на дне реки. Фрейлейн всплыла на поверхность в надежде обворожить вас и с вашей помощью получить доступ к неким секретным документам, которыми вы как помощник главного военного следователя, конечно, располагаете. Сама по себе версия хороша, не спорю, однако, учитывая глубину сей речушки, особенно на отмелях, я не могу вообразить даже бочку, которая могла бы незаметно залечь на дно, не то что полноценную подводную лодку. Так что вариант «бэ» мы тоже можем считать несостоятельным. Остается версия «цэ», и ее я готов считать самой правдивой.

– И в чем она состоит?

– Да в том, что наша незнакомка заплыла сюда с той стороны пляжа, где расположились бравые ребята из гестапо. Определенно, она – подружка какого-нибудь обершарфюрера СС, неустанного борца против мифических подпольщиков.

– Почему вы называете их мифическими?

– Да потому, что они – как персонажи мифов: их никто не видел, но все о них знают и из уст в уста передают сказания об их «героических деяниях».

– Героических деяниях?! Советую вам быть поосторожней в выборе слов, обер-лейтенант Вернер!

– Да ладно вам, фон Шубенбах, я употребил это слово исключительно в кавычках.

– Вот как? Хм… Смотрите, вы здесь на фронте, а не в Париже или Берлине, под крылышком папеньки-фабриканта. Что же касается ваших пресловутых версий, то я, пожалуй, предпочел бы, чтобы данная особа оказалась не русалкой, а партизанкой. Мы отволокли бы ее в гестапо, и я наконец получил бы отпуск. Смотрите-ка, Вернер, у нее дрожат ресницы… Она приходит в себя! Откройте глаза, фрейлейн. Откройте глаза! Разве вы не понимаете, что я говорю?

…Лиза вздохнула, неохотно открыла глаза. Она лежала на травянистой полоске узкого островка, который находился посреди не слишком широкой и совсем не бурной реки. С некоторым усилием Лиза села и огляделась. Левый берег был высок, обрывист и покрыт аккуратными пеньками. Вдали, метров через сто, начинался довольно густой лес, и можно было предположить, что некоторое время назад он подходил к самой реке, а потом его вырубили. Теперь на берегу стояли несколько солдат в серо-зеленой форме, в касках, с автоматами и ручными пулеметами, направленными на лес. Под берегом притулилась лодка, в которой тоже сидели автоматчики.

Увидела она солдат и на противоположном берегу. Они стояли редкой цепью вдоль дороги, сквозившей за реденькой рощицей. Половина солдат в цепи была в серо-зеленых мундирах, половина – в черных. А между их цепью и водой резвились веселые компании полуодетых людей. Мужчины были в купальных трусах или плавках, женщины кое-кто в модных купальниках, а кое на ком Лиза увидела самые обычные майки, заправленные в обычные розовые или голубые трусы и для шику перехваченные ремешками. Ну что ж, в конце концов, они тут собрались не для спортивных состязаний, где требовалась форма, а чтобы развлечься. И развлекались самым непринужденным образом. Небольшая компания играла в волейбол; много народу плескалось в воде; кто-то лежал на разостланных полотенцах и загорал, благо солнце было ярким и жарким; несколько молодых людей старательно уткнулись в книжки, демонстративно не обращая внимания на визг и смех, которые раздавались из-за кустов (ведь некоторые из отдыхающих были уже навеселе и вели себя совершенно непринужденно с легко одетыми девицами). Слышались звуки гармоники, и приятный голос громко, хоть и несколько фальшиво, выводил:

Около казармы,У самых у ворот,Фонарь стоит высокий,Горит он круглый год.И мы с тобой, в любви горя,Стояли здесь, у фонаря.Моя Лили Марлен.Моя Лили Марлен…

По берегу туда-сюда сновал человек в серой форме с неуклюжей, громоздкой кинокамерой в руках. Он подбегал то к волейболистам, то к купальщикам, то заглядывал за кусты, откуда слышались дурашливые крики. Один раз в оператора полетела бутылка, и больше он в кусты не совался, целиком переключившись на волейболистов.

– Вы с таким любопытством озираетесь, как будто с луны на землю свалились! – засмеялся кто-то рядом. – Ну взгляните же наконец и на нас, грешных, все же мы в некотором роде ваши спасители!

Лиза повернула голову и наконец-то удостоила взглядом двух молодых людей, стоявших рядом.

Один из них – высоченный, плечистый, атлетического сложения блондин (вообще его вполне можно было назвать даже белобрысым с ярко-голубыми глазами). Его мускулистое тело было очень белокожим, и солнце уже оставило на нем следы. «Если не оденется, то запросто сгорит», – подумала Лиза и оглянулась на второго молодого человека.

Тот смотрелся не столь эффектно: и ростом пониже, и в плечах поуже, и волосы всего лишь темно-русые, и глаза самые обыкновенные серые. Однако в его глазах, устремленных на Лизу, светилось столько откровенного мужского интереса, что она невольно смутилась.

– По-хорошему, именно нас, скромных героев, должен был запечатлеть сей досужий ловец сенсаций, – сказал он, кивая на оператора с камерой, и в его глазах сверкнула насмешка. Лиза узнала голос того, кого называли Вернером. А «белокурая бестия» – конечно, фон Шубенбах. – Какая жалость, что его не оказалось рядом, когда мы тащили вас из реки. Вот была бы трогательная иллюстрация к истории жизни доблестных вояк на новых территориях рейха! Одно дело – играть с местными красотками в мячик, и совсем другое – нырять за ними черт знает на какую глубину!

С чистого голубого неба светило жаркое солнце, дул теплый, ласковый ветерок, а между тем Лизу пробрал озноб. Она отвела взгляд от серых блудливых глаз Вернера и уставилась на серебристо поблескивающую воду. Ее колотило все сильней, она даже плечи обхватила руками, пытаясь утишить эту дрожь.

– Спасибо, – пробормотала Лиза. – Я вам очень… я вам страшно благодарна.

– Надеюсь, вы понимаете по-немецки лучше, чем говорите, – весело сказал Вернер, – иначе все те многочисленные комплименты, которые я хотел вам расточить, пропадут втуне.

– Вы кошмарный болтун, Вернер, – пробурчал фон Шубенбах. – Почему вы уверены, что всем девушкам на свете нужны ваши дешевые комплименты?

– А почему вы убеждены, что они настолько дешевые? – с обиженным выражением спросил Вернер. – А вообще говоря, комплименты – независимо от цены и качества – нужны всем девушкам на свете. И чем скорей вы это поймете, фон Шубенбах, тем более счастливо проживете остаток дней своих.

Лиза уткнулась лицом в колени. Тошнота вдруг подкатила к горлу.

– Что с вами? Вам плохо? – встревоженно спросил Вернер.

– Воды, конечно, наглоталась, мутит, – пробурчал фон Шубенбах. – Однако мы до сих пор так и не получили от нее вразумительного ответа, кто она и откуда. Вы будете отвечать, фрейлейн? Ваше молчание кажется мне подозрительным.

– Дайте ей прийти в себя, фон Шубенбах, – примирительно сказал Вернер. – Лучше полюбуйтесь вон на того аса. Какое мастерство, а? Давненько я не видел столь изощренных фигур высшего пилотажа!

– Странно, откуда в нашем гарнизоне вдруг взялась истребительная авиация? – задумчиво проговорил Шубенбах. – Или перебросили новые части? Но вы правы, искусство необыкновенное!

Лиза с усилием подняла голову и посмотрела в небо. Серенький самолетик крутился высоко-высоко, то уходя в пике, то вертясь в штопоре, то снова взмывая ввысь. А потом он резко начал снижаться, скользнул над рекой на бреющем полете, и Лиза увидела на его крыльях черные кресты свастики.

Она невольно вскрикнула, зажмурилась, снова уткнулась в колени. Страх ревел в небе, страх окружал со всех сторон. Снова! Неужели она испытает то же самое снова? Но здесь нет вагона, под который можно заползти, чтобы спастись от пуль, здесь нет добрых людей, которые потом приютят, помогут выжить… Здесь только враги! Зачем она согласилась? Зачем пошла сюда? Какая нелегкая выгнала ее из леса на погибель? Ведь она же прямо сейчас и умрет, и уже никто не сможет ее спасти!

А кругом никто, кроме нее, не боялся. Черным крестам махали, что-то весело кричали летчику, который оказался так низко, что его фигуру можно было разглядеть под плексигласовым колпаком. Лиза же ничего не могла поделать со своим паническим страхом: скорчилась в комок, закрыла голову руками, словно через минуту должна была чиркнуть рядом по траве пулеметная очередь…

И вдруг оглушительно затрещало в небе, всплеснулась прошитая пулями волна, кто-то пронзительно закричал – и вот уже от испуганных, истерических воплей зазвенел воздух. Но пулеметный стрекот перекрывал их, рвал воздух, резал слух… Летчик в самолете расстреливал людей на берегу!

Лиза зажала уши ладонями, ощущая свою сгорбленную, голую спину как обширную и очень удобную мишень. Вот сейчас в нее вопьется пуля… Мысли метались в голове бестолково, как мухи между оконными рамами: «Я так и знала! Я чувствовала! Но почему он стреляет в своих? У него же черные кресты на крыльях…»

– Проклятье! В небе русский! – раздался крик рядом с ней. – На нашем самолете русский пилот! Да не стойте, как дерево, фон Шубенбах, надо спасаться! А, черт, да его, кажется, подстрелили… Можете продержаться еще немного? Нужно добраться до берега! А вы чего расселись?

Кто-то с силой схватил Лизу под руку, вздернул на ноги.

– Вы не ранены? На том спасибо. Поддерживайте Шубенбаха с той стороны, ну, быстро! Вдвоем мы его вытащим на берег.

Вернер подтолкнул Лизу к блондину, который еле держался на ногах, зажимая простреленное плечо другой рукой. Кровь текла между пальцами, и Лиза пошатнулась, ощутив тошноту. Ей всегда было дурно от вида крови, поэтому и в медицинский в свое время сдавать не стала, пошла на мирный филфак…

– Только не вздумайте мне тут в обморок упасть! – рявкнул Вернер. – Подставьте ему плечо, ну, живо! Повели его к воде. Шевелите ногами, фрейлейн! Наше спасение на другом берегу, там хоть есть где укрыться, а тут, на островке, мы как на ладони, мы мишень! Пошли, ну!..

Лиза потащила Шубенбаха к берегу, успев порадоваться, что подставляет ему свое плечо не с той стороны, где была рана. Если бы на нее попала кровь фашиста, она умерла бы от отвращения, точно умерла бы!

Голова Шубенбаха безвольно моталась, он еле перебирал ногами, а когда оказался в воде, вообще безвольно повис на руках Лизы и Вернера.

«Да как же мы выплывем с ним?» – подумала она в ужасе. Вода поднималась все выше и выше, тащить раненого становилось все легче. И вдруг дно начало подниматься. Значит, здесь брод между островком и берегом, плыть не придется, слава те господи!

Вот они уже на мелководье, вот на траве. Кругом валяются окровавленные тела… О господи! Она увидела кинооператора – он уже больше ничего и никого не снимал, лежал с камерой – мертвый, убитый. Да разве он один?! Убитые мужчины – и женщины, женщины! Кто-то из солдат пытался стрелять по самолету из автоматов, но тот, ныряя к земле и взмывая ввысь, словно смеялся над обезумевшими людьми, снова и снова поливая их пулями.

– Вон туда, под деревья! – кричал Вернер, волоча Шубенбаха куда-то в сторону.

– Грузовик, грузовик… – прохрипел Шубенбах, поднимая голову, и Лиза поняла, что он хочет укрыться под защитой большого грузовика, стоящего на окраине пляжа. Видно было, что там нашли спасение множество людей. Они забились под широкий кузов и оказались надежно защищенными от пуль.

– В рощу! – настаивал Вернер, но Шубенбах навалился всем телом на Лизу, норовя повернуть к грузовику. И тут очередь прошила кабину, а через мгновение полыхнул бензобак. Грянул взрыв, но Лиза не могла понять, что звучало громче: его грохот или крики людей, разметанных взрывом в стороны. Ее отшвырнуло от Шубенбаха… Появилось ощущение, что она летит, летит, словно безвольный клочок бумаги, несомый ветром… Но как надвигаются деревья, вот сейчас ее размажет о ствол! Однако взрывная волна уже опустила, вернее, уронила Лизу на землю. Она лежала вниз лицом, а где-то там, наверху, металась смерть с черными крестами на крыльях…

«Русский, пилот русский!» – кричал Вернер. Но Лиза не могла воспринимать летчика как своего. Да, он убивал фашистов, врагов, и, наверное, она должна была кричать от радости, но зрелище залитых кровью тел было слишком страшным, чтобы возможно было ощутить хоть проблеск мстительного торжества. К тому же слепая пуля в любое мгновение могла поразить ее, нужно было думать о спасении.

Лиза ринулась в рощу, но тотчас полетели с деревьев листья, сбитые пулями, и она упала на землю. Он что, ненормальный, тот летчик? Не соображает, что делает, когда стреляет по роще? Он же видел, что туда бежала женщина. Русская женщина!

А впрочем, ему все равно, кто она такая, дошло до нее. Раз рядом с фашистами, значит, тоже враг.

Лизе хотелось распластаться на земле, зарыться в нее. Но, во-первых, зарываться было нечем, а во-вторых, рассудила Лиза, лежа она гораздо уязвимей для пуль, чем стоя. Она ринулась к березе и прильнула к стволу, смутно надеясь, что пули каким-то чудесным образом минуют ее – ведь на белом, гладком стволе еще не было ни единой царапины.

Выстрелы отдалились, шум моторов стал чуть тише – самолет метнулся к дороге, расстреливал там кого-то еще, Лиза не видела, кого. Она озиралась, пытаясь понять, что делать теперь: искать ли другое укрытие или оставаться на месте, – как вдруг расслышала стон. Оглянулась – и увидела судорожно подергивающиеся босые ноги, торчащие из-под куста.

– Помогите… – донесся слабый голос.

Сколько боли в нем! Кажется, за всю свою двадцатишестилетнюю жизнь, в которой бывало, конечно, всякое, Лиза не слышала такого страдания в голосе человека. Она не могла оставаться на месте, просто не могла. И, по привычке пригибаясь, как будто самолет все еще реял над ней, побежала к кустам.

И зажмурилась, когда увидела то, что увидела…

Там лежала молодая женщина в одном белье, от которого остались только кровавые клочья. Стройное загорелое тело было все изорвано пулями. Но женщина – бледная, со светлыми, разметавшимися по траве волосами, с серыми, почти обесцвеченными болью глазами – была еще жива. Рядом валялся мокрый купальник, раскрытый саквояжик, из которого вывалились какие-то вещи, и Лиза поняла, что женщина пыталась переодеться, когда ее сразила пулеметная очередь.

Лиза тупо стояла и смотрела на ее окровавленное тело. Надо бы перевязать несчастную… Чем? Да хотя бы вещами, разбросанными на траве… Но даже на самый неопытный взгляд видно было, что сделать уже ничего нельзя – раны слишком страшны, женщина умирает, вот-вот умрет, и как облегчить ее последние минуты – неведомо.

Лиза зажмурилась от ужаса, с тоской понимая, что, если раненая попросит пить, она все-таки выйдет на берег, подставит себя под пули и попытается принести ей воды, хоть в горсти, хоть платок намочив… Какой платок? У нее же ничего, кроме купальника!

– Ты кто? Ты русская? – вдруг заговорила, вернее, выдохнула женщина.

Если на первый вопрос ответить было бы затруднительно (нет, ну в самом деле, как объяснить раненой, кто такая Лиза?!), то на второй ответ однозначный:

– Да.

Молодая женщина вновь с трудом разомкнула сухие губы:

– Сходи на Полевую, 42. В ломбард… Я им деньги должна. Возьми в саквояже квитанцию, отдашь им. Скажи, что меня убило. Вещи мои себе возьми… только отдай квитанцию… – Голос ее прервался, глаза закрылись.

Лиза невольно вскрикнула: умерла?! Но ресницы снова поднялись, и измученные глаза опять взглянули на нее:

– Как тебя зовут?

– Лиза. Елизавета Хов… – Она запнулась на фамилии.

Брови женщины дрогнули, в глазах что-то словно бы вспыхнуло – и в следующее мгновение они закатились, рот приоткрылся, струйка крови выползла на подбородок…

Незнакомка умерла.

Лиза несколько мгновений тупо смотрела на нее, затем упала ничком, сотрясаясь в страшном нервном ознобе, рядом с мертвой. Сколько времени прошло – минута, час? Она лежала и постепенно успокаивалась, только глаза жгло. Оказывается, из них текли слезы. А ведь Лиза думала, что все слезы выплакала еще тогда, осенью, при обстреле поезда… Ну, их за прошедшее время, подавленных, мучительных, тайных, скопилось в душе столько, что теперь можно рыдать без остановки несколько дней.

Можно. Но времени на это нет!

Лиза приподнялась и поглядела в сторону берега, видного из-за кустов.

Обстрел прекратился, самолет улетел. Кругом валялись мертвые тела, живых не было видно: то ли убежали с берега, то ли просто не осталось никого живого.