Смерть на винограднике

Мэри Лу Лонгворт

Смерть на винограднике

Роман

Mary Lou Longworth

Death in the Vines

© Mary Lou Longworth, 2013

© Перевод. У.В. Сапцина, 2017

© Издание на русском языке AST Publishers, 2018

Памяти

Сандры Лоренц О’Хейган (1946–2012)

и

Дэвида Юинга Коутса (1929–2012)

Глава 1

Доля ангелов[1]

Оливье Боннар сидел на нижней каменной ступеньке своего винного погреба, обхватив обеими руками голову, словно в попытке усмирить мигрень. Запустив мозолистые пальцы в густые седеющие волосы, он застонал. Потом взглянул на морской гребешок, вросший в каменную стену погреба, подался вперед и осторожно коснулся его. Таков был его тайный ритуал, которому он следовал каждый раз при входе в погреб с тех пор, как помнил себя. Эта ракушка служила напоминанием о том, что миллионы лет назад на месте большей части юга Франции плескалось море, а земля, на которой сейчас росли лозы, была скрыта глубоко под соленой водой. В стенах погребов у друзей Оливье тоже попадались морские окаменелости. Их можно было встретить на виноградниках, расположенных далеко на севере, вплоть до самого Люберона и долины Роны, но этот маленький, идеальной формы гребешок был его любимым. Оливье снова провел руками по волосам, стараясь не расплакаться. В последний раз он плакал восемь лет назад, на похоронах матери.

Он вздохнул и заставил себя посмотреть на винные стеллажи, достал карандаш и лист бумаги из кармана стеганой куртки – в погребе поддерживалась постоянная температура плюс шестнадцать градусов по Цельсию, отсюда и куртка, несмотря на начало сентября, – и начал писать. В список попали два магнума – полуторалитровые бутыли – красного вина 1989 года, один магнум белого 1975 года, три бутылки красного 1954 года (его Оливье особенно любил), две бутылки белого 1978 года (староваты для белого, наверняка уже выдохлись), три бутылки красного 1946 года (первый винтаж после шести лет войны, любимое вино его отца) и магнум 1929 года – самая последняя бутылка первого розлива его деда.

Оливье составлял список несколько минут, потом отложил ручку и остановился. Пропали и другие бутылки, но ему требовалась передышка. Вина принадлежали его семье, но Боннар даже не пытался хотя бы приблизительно прикинуть стоимость бутылки урожая 1929-го или 1946 года: и та, и другая уже относились к категории коллекционных. Его страховой агент из Экса поможет с оценкой: у него в конторе есть каталоги винных аукционов «Сотбис» и «Кристис». Поль – давний, еще школьный товарищ, и с Оливье он не станет мелочиться.

Боннар был просто раздавлен пропажей вин, многие из которых разливали по бутылкам еще его отец и дед, но когда понял, что вор – кто-то из близких ему людей, на глаза навернулись слезы. Несмотря на то что погреб держали запертым, все в семье Оливье знали, где найти ключ: он висел справа от кухонной двери с тех пор, как сам Оливье был мальчишкой. Кто еще знал, где хранится этот ключ? Несмотря на замерзшие руки и ноги, Оливье бросило в жар, пока перед его мысленным взором проходили знакомые лица. Друзья, соседи, приятели – ужасно было представлять их в роли подозреваемых на допросе в полиции. Среди них был и почтальон Реми, любивший заехать к ним на своем дряхлом мопеде «мобилетт», или же, когда он приезжал не по служебным надобностям, – подкатить на побитом фургоне к самой двери кухни; и Элен, которая управляла его поместьем и занимала должность старшего винодела, – впрочем, ее муж служил в полиции, поэтому Оливье сразу вычеркнул Элен из списка, – и Сирил, его второй и последний наемный работник на полный рабочий день, круглый год помогавший на винодельне; и Сандрин, студентка местного университета, которая хозяйничала в дегустационном зале по выходным и праздничным дням и которую Оливье нанял, честно говоря, скорее за красивые глаза, чем за познания в области вин или способность правильно отсчитать сдачу. Каждый год в поместье толпами являлись собирать виноград выходцы из Северной Африки, но к дому они приближались редко, а Оливье, подозревая их в краже, чувствовал себя расистом – они так рвались работать во время vendange[2], изнурительного труда, за который Оливье с радостью брался, будучи студентом, и от которого в нынешние времена отказывалось столько молодых французов.

Затем Оливье задумался о своих родных, но представлял их не на допросе во Дворце правосудия, а сидящими за обеденным столом, и не в элегантной столовой усадьбы – бастиды, где предпочитала трапезничать его жена, а за длинным деревянным столом в кухне, перед жарко пылающим камином. Обычно эта отрадная картина вызывала у него улыбку, но сегодня желудок словно скрутило в тугой узел. У Элизы, на которой он женился двадцать лет назад, не было никаких причин перекладывать вина на другое место. Несмотря на то что Элиза полностью поддерживала Боннара в его работе на винодельне, она была трезвенницей, а к ее увлечениям относилась скорее студия дизайна в Эксе, которой она владела вместе с подругой, чем технические сорта винограда – сира, гренаш и мурведр. Оливье представить себе не мог, зачем Виктору, его восемнадцатилетнему сыну, полюбившему землю и лозы с тех пор, как он научился ходить, понадобилось красть драгоценные бутылки, – как и его гордости и отраде, тринадцатилетней Кларе, вечно уткнувшейся носом в книгу, лучшей ученице класса с первых дней начальной школы. Отец Оливье жил вместе с семьей сына, на нижнем этаже отдельного крыла большого дома XVIII века. В свои восемьдесят три года Альбер Боннар был еще крепок здоровьем, но начинал быстро утомляться и мало-помалу терял память. Не далее как на прошлой неделе Оливье застал отца медленно бродившим между рядами лоз: он беседовал с ними и благодарил за щедрый урожай этого года.

Оливье поднялся, чтобы размять затекшие ноги. Погрузившись в раздумья, он и не заметил, как просидел на ступеньке в погребе почти час. Услышав, как кто-то спускается по лестнице в погреб, он резко обернулся. А что, если придется столкнуться лицом к лицу с вором, вернувшимся, чтобы прихватить еще несколько бутылок шестидесятых годов, которые он – или она, мысленно поправился Оливье, не желая быть сексистом, – проглядел в первый раз?

– Я увидела, что горит свет. Выбираешь вино к завтрашнему ужину? – спросила мужа Элиза Боннар. – Ой! – воскликнула она. – У тебя на лбу написано, что ты напрочь забыл про ужин с Пойе!

Оливье всегда был рад видеть жену, в браке с которой прожил много лет, а сегодня днем – особенно. Хоть Элиза и не пила спиртное, но была тонким ценителем вина и любила ездить в дегустационные туры вместе с Оливье по всей Франции, а иногда и за границу. В прошлом году они побывали в Аргентине в рамках обмена между южноамериканскими и французскими виноделами. При виде Элизы Оливье понял, насколько ему повезло с женой и как она нужна ему. Его глаза наполнились слезами, плечи поникли и задрожали.

Элиза Боннар вновь взглянула на обычно очень сдержанного мужа, и улыбка исчезла с ее лица. Она сбежала с последних ступеней и порывисто обняла Оливье.

– Mon amour?[3]

В тот же миг Оливье Боннар вздрогнул, и слезы потекли ручьем, прерываемые громкими всхлипами. Элиза Боннар поспешно достала из кармана бумажные платки и протянула мужу. Оливье невнятно поблагодарил ее, несколько раз высморкался и вздохнул. Затем сделал глубокий вдох и выдох, еще раз, и еще, чтобы успокоиться, – супруги и детей учили так делать, когда тем случалось ушибиться или расстроиться. Только потом Оливье повернулся и молча указал на пустые ячейки винного стеллажа.

– Что произошло?! – ахнула Элиза. Она шагнула ближе к стеллажам, словно не верила собственным глазам. Четыре поколения семьи Боннар делали вино на этой же самой винодельне близ Роны, в тридцати минутах езды на север от Экс-ан-Прованса, с тех самых пор, как прадед Оливье купил здесь землю вместе с ветхой бастидой в конце XIX века. Теперь поместье было тщательно отреставрировано и внесено в список исторических сооружений. Немало ранних вин, произведенных здесь, заслужило похвалу самых видных критиков; сам мистер Колтер приезжал из Америки раз в год ради дегустации и оценки вин Боннаров. Элиза невольно задумалась об этом критике: всемирно знаменитый и очень влиятельный, о чем не уставал напоминать ей Оливье, он держался скромно и просто, общаться с ним было легко, и он живо интересовался всем, что происходило в здешних местах. Однажды он даже попросил у Элизы рецепт ее гужеров – заварных булочек с сыром.

– Много бутылок недостает? – наконец спросила Элиза. На секунду-другую она закрыла глаза и молча вознесла благодарственную молитву. Увидев мужа в слезах, она боялась услышать, что у него рак или что они разорены. Да, пропавшие вина заменить нечем, но они сделают еще, будут и другие коллекционные урожаи. Элизу пугало другое: что кто-то проник в погреб, никем не замеченный.

– Я досчитал до двадцать третьей бутылки, среди них были и магнумы. Когда немного приду в себя, придется пересмотреть все. Странно, что пропало не все подряд, а одна бутылка там, две тут.

– Может, кто-нибудь оставил дверь погреба незапертой? – предположила Элиза.

– Она была заперта, когда я вошел сюда примерно час назад, и ключ висел на обычном месте в кухне. Неужели вор удосужился бы запереть дверь и вернуть ключ на место? И потом, я все утро работал во дворе, пытался починить треклятый трактор. С того места дверь погреба видна как на ладони.

Элиза вздохнула, но промолчала. Они владели поместьем, стоимость которого исчислялась миллионами, а ее муж упрямо продолжал чинить технику своими силами.

– А когда ты в последний раз заходил в эту часть погреба? – спросила она.

Боннар поморщился.

– Вопрос в самую точку. Стыдно признаться, но несколько месяцев назад.

Винные погреба Боннаров тянулись на много метров под их каменным домом. Как правило, Оливье проводил дни на винодельне, размещавшейся в отреставрированных конюшнях по соседству с амбаром. Там хватало места и для гигантских чанов из нержавеющей стали, и для бесчисленных рядов дубовых бочек в дальних помещениях. А в ancienne cave[4], как они всегда называли погреб, расположенный точно под кухней, хранились выдающиеся фамильные вина. Земляной пол был усыпан мелкой галькой, старая бочка, которой пользовался еще дед Оливье, служила столом. Табуреты у стола Элиза заказала по каталогу «Ла Редут». Развесив по стенам праздничную белую гирлянду лампочек, они провели в погребе немало вечеров, кутаясь в шерстяные свитеры и дегустируя вина вместе с друзьями.

– Должно же быть этому какое-то разумное объяснение, – заявила Элиза, уперев руки в бока.

– Какое, например? Испарение?

– Слушай, дорогой, я позову Виктора и попрошу его помочь тебе провести ревизию: он знает эти бутылки наизусть с пятилетнего возраста. – Элиза засмеялась и в попытке немного рассеять напряжение добавила: – В школе математика ему не давалась, а здесь, в погребе, он был виртуозом!

Она повернулась, чтобы уйти, но Оливье удержал ее за рукав.

– Ты что? – спросила она.

– Виктор, – ответил ее муж с таким видом, словно был и напуган, и в то же время разъярен. Элиза вздрогнула. В последний раз такое же выражение на лице мужа она видела, когда четырнадцатилетний Виктор угнал их машину ради забавы, чтобы покататься по городку.

Теперь Элиза понимала, чего боится ее муж.

– Виктор? Ты думаешь? Но зачем ему эти бутылки?

– Ради денег, – пожал плечами Оливье. На его лице отчетливее проступил страх. – Не нравятся мне эти ребята из Экса, с которыми он связался. Может, они и подбили его на это дело? Или он был вынужден согласиться – ну, знаешь, если ему угрожали? Он же всегда следовал за лидером, а не был им. – Оливье не решился добавить, что лидер в семье – Клара.

Элиза прикусила нижнюю губу, как делала всегда, когда нервничала.

– Мне тоже не по душе эти его новые друзья, но в последнее время Виктор редко с ними видится. По-моему, этот этап для него уже в прошлом. Сегодня он собирался в кино с Жеромом и Тома́.

Братья Жером и Тома́ Клерг были сыновьями ближайших соседей Боннаров, еще одной семьи виноделов. Жан-Жак Клерг купил участок земли в подарок самому себе сразу после раннего выхода на пенсию. Он сколотил состояние, работая на «Голдман Сакс» в Лондоне, а потом, по выражению местных жителей, «монетизировал» его и поселился в Провансе в сравнительно молодом возрасте – тридцати семи лет, когда его сыновья только учились ходить. Две семьи сразу сдружились. Элиза была убеждена, что жена Жан-Жака, англичанка Люси, родившаяся и выросшая в Лондоне, во французской провинции и двух месяцев не продержится. Но именно Люси научила Элизу печь абрикосовые пироги с песочной корочкой, и не кто-нибудь, а Люси каждую зиму помогала Оливье с обрезкой веток олив. Но лучшим из сюрпризов оказался еще один: пройдя интенсивный курс энологии, Жан-Жак Клерг начал производить бесподобные вина. Вместе со старшим виноделом Оливье, Элен Полик и Марком Нажелем из Вара Клерг поднял знамя вин юго-востока Франции. Остальные виноделы региона учились у прославленного трио, и качество местных апелласьонов неуклонно улучшалось.

Оливье и Элиза застыли: по ступеням лестницы, выбивая из них пыль, загрохотала пара черных «конверсов».

– Легок на помине… – пробормотал под нос Оливье Боннар.

– О, а я вас везде ищу! – воскликнул Виктор Боннар. – Мам, когда ужин? Кино в восемь в Эксе. Нам надо успеть на автобус в семь десять. – Виктор посмотрел на мать, но та молчала. Он перевел взгляд на отца, но молчал и тот. У мальчишки мелькнула мысль, что родители поссорились. В горле встал ком. Наверное, обсуждали развод, как мать и отец его приятеля Люка.

Оливье повернулся к стеллажу с бутылками и широким взмахом руки предложил Виктору взглянуть на опустевшие ячейки.

– Что произошло?! – изумился Виктор.

– Вот и мама сказала то же самое.

Виктор Боннар перепуганным зверьком заметался туда-сюда возле стеллажа. Элиза взглянула на мужа и выразительно подняла брови, словно говоря: «Видишь? Он удивился так же, как и мы».

– Бутылка двадцать девятого года пропала! Жуть! – завопил Виктор, пробегая вдоль стеллажа и то и дело наклоняясь, чтобы взглянуть на этикетки. – А дед знает?

– Нет, он пошел вздремнуть. Боюсь даже заводить с ним этот разговор, – признался Оливье.

– Но кто мог это сделать? – спросил Виктор, адресуя свой вопрос в пустоту.

– Я как раз хотел узнать об этом у тебя, – ответил Оливье Боннар, и едва слова сорвались с языка, пожалел о них.

Виктор ошеломленно замер.

– Пап, ты что? – Он густо покраснел и вдруг хватил по сырой стене погреба кулаком, ободрав кожу. – Ну, спасибо тебе огромное, папа! – выкрикнул он, взбежал по лестнице и оглушительно хлопнул дверью.

– Bravo, chéri[5], -со вздохом сказала Элиза мужу и тоже направилась вверх по лестнице, навстречу заходящему солнцу.

– Ну что же… – вздохнул Оливье Боннар, обращаясь к самому себе. Первым делом он пойдет и извинится перед Виктором, потом сядет в машину и поедет в Экс, к своему другу из страховой компании. Прошло несколько недель с последней поездки Оливье в город: слишком уж много хлопот доставил ему необычно сырой конец нынешнего августа. Вместе с Элен он переставлял бочки молодого годовалого вина в погреб для второго года хранения, чтобы освободить место для вин нового урожая. Покончив с этим делом, Оливье и Сирил принялись передвигать оборудование и расчищать место для давилок и прессов под новый урожай винограда, – точнее, занимались этим делом, пока не сломался трактор. Предстояло еще много работы в погребе. Боннар взялся доливать бочки, объясняя откровенно скучающей Сандрин, что через деревянные стенки бочек испаряется пять процентов содержимого. Обычно за это дело охотно брался Виктор, но на этот раз Оливье попросил о помощи Сандрин, надеясь, что благодаря этому она будет лучше понимать процесс изготовления вина. К тому же он рассчитывал, что Виктор сосредоточится на учебе: они договорились, что в последний школьный год он засядет за учебники, чтобы получить хоть сколько-нибудь приличную оценку за «бак» – зубодробительный выпускной экзамен. Когда Виктор был еще совсем маленьким, Оливье объяснил ему, что потери вина из бочек называются долей ангелов, как когда-то объяснял самому Оливье его отец, Альбер. Улыбаясь, Оливье вспомнил, как шестилетний Виктор долго приглядывался к бочке, ходил вокруг нее и подставлял сложенные ковшиком ладошки, думая, что в них закапает утекающее красное вино.

Покончив с делами в Эксе, Боннар собирался пешком сходить к Жан-Жаку Клергу и пригласить его в гости. Жан-Жак наверняка даст дельный совет. Оливье хотелось выпить с другом прямо в погребе, в окружении остатков своей коллекции вин. Как и его товарищи, истинные vignerons[6], Боннар старался не злоупотреблять спиртным. Но сегодня он, пожалуй, даст себе волю. Бонвиван Жан-Жак, возможно, прихватит парочку кубинских сигар: Оливье выкурил такую в компании судьи из Экса во время своего предыдущего визита и с тех пор пристрастился к сигарам. Элиза наверняка объявит ему бойкот – ну и пусть. Оливье Боннар поднялся по лестнице из погреба, выключил свет, закрыл и запер дверь и на этот раз положил ключ в карман.

Глава 2

Последний базарный день

В этот ничем не примечательный вторник мадам Полин Даррас в последний раз побывала на рынке. Для сентября было довольно тепло, но она надела поверх шелковой блузки легкий хлопковый свитер. Утреннее солнце стояло высоко и светило ярко, небо было голубым, и чем ближе Полин подходила к Дворцу правосудия и площади перед ним, на которой трижды в неделю открывался рынок, тем отчетливее слышался шум. Собачка Полин, Коко, в возбуждении рвалась вперед, зная, что сегодня базарный день. Мадам придерживала поводок и улыбалась, глядя на Коко: собачка обожала базары, особенно патрульных полицейских на мотоциклах.

Извилистым путем мадам Даррас прошла мимо занимающих самые большие прилавки торговцев фруктами и овощами и демонстративно нахмурилась, поглядывая на них. Всякий, кто продавал бананы, ананасы и лаймы, явно не растил их в Провансе, а закупал оптом на складах в Марселе. Любимец мадам, зеленщик Мартин, держал небольшую палатку в дальнем конце базарной площади и продавал экологически чистые овощи, которые сам выращивал на ферме к северу от Экса. Пробираясь сквозь небольшую толпу туристов, увлеченно фотографирующих специи, мадам Даррас нарочно толкала их своей корзинкой посильнее: неужели этим людям невдомек, что кое-кому приходится ходить на рынок действительно за покупками да еще готовить еду? Мадам Даррас улыбалась, приближаясь к прилавку Мартина, но улыбка сошла с ее лица при виде очереди. «Стало быть, и другие жители Экса распробовали превосходный товар Мартина», – подумала она. Придется постоять в очереди и опоздать с обедом как минимум на пятнадцать минут. Но если взяться за стряпню сразу же после прихода домой, а не тратить время на чай, обед будет готов в обычное время. Она взяла одну из пластиковых мисок, которые Мартин оставлял на выложенном горкой розовом картофеле, и принялась отбирать овощи для pot-au-feu[7], который решила приготовить к ужину: репу, морковь, картошку, лук-порей, репчатый лук и чеснок. Говядину она купит в «Королевском мяснике» – «наверняка и там очередь». А на обед у них с Жилем будут свиные отбивные с зеленой фасолью – готовятся они быстро и просто, Жиль их обожает.

– И ты тоже, Коко, – да, детка? – добавила она, глядя сверху вниз на собаку.

Внезапно она услышала, что кто-то обращается к ней, и резко вскинула голову.

– Мадам? – Мартин улыбался, но взгляд у него был тревожным.

Взяв себя в руки, мадам Даррас улыбнулась Мартину. «Какие же у него чудесные большие руки, – думала она, – вот только слишком грязные. Хотела бы я знать, давно ли он меня зовет». Она помнила, как беседовала с Коко, но как долго это продолжалось? Она отдала Мартину миску с выбранными овощами.

– Voilà[8], – сказала она.

– Похоже, у кого-то к ужину будет pot-au-feu, – весело заметил Мартин.

– Верно, – кивнула она. – И вкусно, и недорого… Ну, если не считать говядину.

Она бросила взгляд на лавку «Королевский мясник», надеясь хотя бы прикинуть, насколько длинна очередь, но так и не разглядела сквозь стекла. Пожалуй, хороший признак: дверь закрыта, значит, очередь еще помещается в лавке, а не растянулась по площади, как порой бывало по субботам.

Мартин старательно взвешивал овощи: он знал, что мадам Даррас не спускает с весов ястребиного взгляда. Он посмотрел на ее тщательно уложенные светлые волосы и очки в дизайнерской оправе: мадам принадлежала к числу жителей Экса, возраст которых не поддавался определению, – где-то между шестьюдесятью и семьюдесятью пятью. Мадам Даррас была цепкой и упрямой старушкой, но нравилась Мартину. Она стала его первой покупательницей, когда он еще был единственным на весь рынок продавцом экологически чистых овощей. Он так долго ждал, когда из мэрии придет разрешение завести овощную палатку, первоначальный взнос чуть не разорил его, но теперь палатка окупалась, особенно по субботам. Как правило, весь товар он распродавал уже к полудню.

Мадам разговорилась с другой женщиной из очереди: обе собирались этим вечером готовить pot-au-feu и сравнивали рецепты. Мартин так и не понял, знакомы эти дамы или нет. Экс, где он работал, приносил ему неплохую выручку, но по сравнению с деревушкой к северу от Маноска, где он жил, этот город по-прежнему оставался совершенно чуждой территорией, привилегированной и богатой. Мартин не знал, то ли мадам Даррас и вправду любопытна от природы, потому и не упускает случая поболтать с кем-нибудь, то ли она просто назойливая сплетница. Скорее всего ее любопытство эгоистично и своекорыстно, но Мартин все равно беспокоился за нее: хотя она и приходила за покупками сама, умело выбирала овощи и помнила рецепты, в последние несколько недель ее мысли все чаще витали где-то далеко. Она не слышала, что он обращается к ней, и ее глаза казались остекленевшими, почти желтыми.

– Вот, прошу, мадам Даррас. Семь евро и тринадцать сантимов, будьте добры. – В ее корзинку он уложил также пучок петрушки в качестве подарка.

Мадам Даррас бережно достала кошелек от «Эрмес», подарок племянника, и неторопливо отсчитала деньги.

Мартин с улыбкой поблагодарил ее, и она понесла свою корзину обратно через толпу покупателей и продавцов, по пути остановившись полюбоваться подсолнухами, которые продавал какой-то фермер. Покупать их она так и не надумала, потому что корзину и без того несла с трудом – овощи оказались тяжелыми, – но все-таки зашла к мяснику. В длинном и узком мясном магазине тянулась очередь, и мадам Даррас быстро проскользнула в глубину магазина, где образовалась вторая очередь, короткая, состоявшая из привилегированных и посвященных. Улыбаясь и кивая знакомым из числа покупателей, мадам Даррас ждала и старалась усмирить Коко, которая уже начинала терять терпение. Перед ней стояла какая-то молодая американка, занятая разговором со своим малышом лет двух, сидевшим в прогулочной колясочке. Наклонившись и делая вид, будто бы разглядывает вырезку, мадам Даррас мало-помалу протискивалась в обход l’Américaine[9], которая или ничего не замечала, или была слишком вежлива, чтобы осадить старушку, лезущую без очереди. Но когда мадам Даррас выпрямилась, то наткнулась прямо на колясочку, которую американка ловким движением поставила прямо перед ней, преграждая путь.

– Il faut attendre, madame[10], -сказала молодая женщина на хорошем французском, хотя и с резким акцентом.

Мадам Даррас фыркнула, притворившись, что не понимает, и заговорила с Коко. Ее возмутило, что эта девчонка не только загородила ей дорогу, но и знала местную тайну – систему двух очередей.

– Мадам Даррас! – воскликнул мясник и хозяин заведения Анри, когда наконец подошла ее очередь. – Какая же вы сегодня красавица!

Мадам Даррас зарумянилась.

– Каждому следует хотя бы стараться выглядеть презентабельно, каким бы ни был день.

– И то правда, – согласился мясник. – Что же прекрасная мадам желает приготовить для своего счастливого мужа?

Отвечать ей не хотелось, но слово вырвалось само собой:

– Pot-au-feu.

– Ну, тогда позвольте предложить для вашего pot-au-feu кусок отборной говяжьей вырезки и немного телятины.

– Телятины? – с сомнением повторила мадам Даррас. Такая покупка обойдется гораздо дороже. Другие продавцы обычно предлагали ей только говядину.

– Ну конечно, телятины! Но если мадам возражает…

– Нет-нет, пожалуй, вы правы… кусочек телятины способен сотворить настоящее чудо, не так ли?

Ей не хотелось, чтобы Анри, а в особенности эта сплетница мадам де Коррез, подумали, что она экономит и жмется.

Опытный продавец Анри с улыбкой отрезал кусок нежной телятины и прибавил к купленной ею говядине.