Свеча горела (сборник)

Марбург

Я вздрагивал. Я загорался и гас.Я трясся. Я сделал сейчас предложенье, –Но поздно, я сдрейфил, и вот мне – отказ.Как жаль ее слез! Я святого блаженней.Я вышел на площадь. Я мог быть сочтенВторично родившимся. Каждая малостьЖила и, не ставя меня ни во что,В прощальном значеньи своем подымалась.Плитняк раскалялся, и улицы лобБыл смугл, и на небо глядел исподлобьяБулыжник, и ветер, как лодочник, гребПо лицам. И всё это были подобья.Но как бы то ни было, я избегалИх взглядов. Я не замечал их приветствий.Я знать ничего не хотел из богатств.Я вон вырывался, чтоб не разреветься.Инстинкт прирожденный, старик-подхалим,Был невыносим мне. Он крался бок о бокИ думал: «Ребячья зазноба. За ним,К несчастью, придется присматривать в оба».«Шагни, и еще раз», – твердил мне инстинктИ вел меня мудро, как старый схоластик,Чрез девственный, непроходимый тростникНагретых деревьев, сирени и страсти.«Научишься шагом, а после хоть в бег», –Твердил он, и новое солнце с зенитаСмотрело, как сызнова учат ходьбеТуземца планеты на новой планиде.Одних это всё ослепляло. Другим –Той тьмою казалось, что глаз хоть выколи.Копались цыплята в кустах георгин,Сверчки и стрекозы, как часики, тикали.Плыла черепица, и полдень смотрел,Не смаргивая, на кровли. А в МарбургеКто, громко свища, мастерил самострел,Кто молча готовился к Троицкой ярмарке.Желтел, облака пожирая, песок.Предгрозье играло бровями кустарника,И небо спекалось, упав на кусокКровоостанавливающей арники.В тот день всю тебя, от гребенок до ног,Как трагик в провинции драму Шекспирову,Носил я с собою и знал назубок,Шатался по городу и репетировал.Когда я упал пред тобой, охвативТуман этот, лед этот, эту поверхность(Как ты хороша!) – этот вихрь духоты –О чем ты? Опомнись! Пропало… Отвергнут.*****Тут жил Мартин Лютер. Там – братья Гримм.Когтистые крыши. Деревья. Надгробья.И всё это помнит и тянется к ним.Всё – живо. И всё это тоже – подобья.О, нити любви! Улови, перейми.Но как ты громаден, отбор обезьяний,Когда под надмирными жизни дверьми,Как равный, читаешь свое описанье!Когда-то под рыцарским этим гнездомЧума полыхала. А нынешний жупел –Насупленный лязг и полет поездовИз жарко, как ульи, курящихся дупел.Нет, я не пойду туда завтра. Отказ –Полнее прощанья. Всё ясно. Мы квиты.Да и оторвусь ли от газа, от касс, –Что будет со мною, старинные плиты?Повсюду портпледы разложит туман,И в обе оконницы вставят по месяцу.Тоска пассажиркой скользнет по томамИ с книжкою на оттоманке поместится.Чего же я трушу? Ведь я, как грамматику,Бессонницу знаю. Стрясется – спасут.Рассудок? Но он – как луна для лунатика.Мы в дружбе, но я не его сосуд.Ведь ночи играть садятся в шахматыСо мной на лунном паркетном полу.Акацией пахнет, и окна распахнуты,И страсть, как свидетель, седеет в углу.И тополь – король. Я играю с бессонницей.И ферзь – соловей. Я тянусь к соловью.И ночь побеждает, фигуры сторонятся,Я белое утро в лицо узнаю.1916, 1928

Сестра моя – жизнь

Посвящается Лермонтову

Es braust der Wald, am Himmel zieh’nDes Sturmes Donnerflüge,Da mal’ ich in die Wetter hin,O, Mädchen, deine Züge.Nic. Lenau[2]

Памяти демона

Приходил по ночамВ синеве ледника от Тамары,Парой крыл намечал,Где гудеть, где кончаться кошмару.Не рыдал, не сплеталОголенных, исхлестанных, в шрамах.Уцелела плитаЗа оградой грузинского храма.Как горбунья дурна,Под решеткою тень не кривлялась.У лампады зурна,Чуть дыша, о княжне не справлялась.Но сверканье рвалосьВ волосах, и, как фосфор, трещали.И не слышал колосс,Как седеет Кавказ за печалью.От окна на аршин,Пробирая шерстинки бурнуса,Клялся льдами вершин:Спи, подруга, – лавиной вернуся.Лето 1917 года

Не время ль птицам петь

Про эти стихи

На тротуарах истолкуС стеклом и солнцем пополам.Зимой открою потолкуИ дам читать сырым углам.Задекламирует чердакС поклоном рамам и зиме,К карнизам прянет чехардаЧудачеств, бедствий и замет.Буран не месяц будет месть,Концы, начала заметет.Внезапно вспомню: солнце есть;Увижу: свет давно не тот.Галчонком глянет Рождество,И разгулявшийся денекОткроет много из того,Что мне и милой невдомек.В кашне, ладонью заслонясь,Сквозь фортку крикну детворе:Какое, милые, у насТысячелетье на дворе?Кто тропку к двери проторил,К дыре, засыпанной крупой,Пока я с Байроном курил,Пока я пил с Эдгаром По?Пока в Дарьял, как к другу, вхож,Как в ад, в цейхгауз и в арсенал,Я жизнь, как Лермонтова дрожь,Как губы в вермут окунал.

Тоска

Для этой книги на эпиграфПустыни сипли,Ревели львы, и к зорям тигровТянулся Киплинг.Зиял, иссякнув, страшный кладезьТоски отверстой,Качались, ляская и гладясьИззябшей шерстью.Теперь качаться продолжаяВ стихах вне ранга,Бредут в туман росой лужаекИ снятся Гангу.Рассвет холодною ехиднойВползает в ямы,И в джунглях сырость панихидыИ фимиама.

«Сестра моя – жизнь и сегодня в разливе…»

Сестра моя – жизнь и сегодня в разливеРасшиблась весенним дождем обо всех,Но люди в брелоках высоко брюзгливыИ вежливо жалят, как змеи в овсе.У старших на это свои есть резоны.Бесспорно, бесспорно смешон твой резон,Что в гро́зу лиловы глаза и газоныИ пахнет сырой резедой горизонт.Что в мае, когда поездов расписаньеКамышинской веткой читаешь в купе,Оно грандиозней Святого ПисаньяИ черных от пыли и бурь канапе.Что только нарвется, разлаявшись, тормозНа мирных сельчан в захолустном вине,С матрацев глядят, не моя ли платформа,И солнце, садясь, соболезнует мне.И в третий плеснув, уплывает звоночекСплошным извиненьем: жалею, не здесь.Под шторку несет обгорающей ночьюИ рушится степь со ступенек к звезде.Мигая, моргая, но спят где-то сладко,И фата-морганой любимая спитТем часом, как сердце, плеща по площадкам,Вагонными дверцами сыплет в степи.

Плачущий сад

Ужасный! – Капнет и вслушается,Всё он ли один на светеМнет ветку в окне, как кружевце,Или есть свидетель.Но давится внятно от тягостиОтеков – земля ноздревая,И слышно: далеко, как в августе,Полуночь в полях назревает.Ни звука. И нет соглядатаев.В пустынности удостоверясь,Берется за старое – скатываетсяПо кровле, за желоб и через.К губам поднесу и прислушаюсь,Всё я ли один на свете, –Готовый навзрыд при случае, –Или есть свидетель.Но тишь. И листок не шелохнется.Ни признака зги, кроме жуткихГлотков и плескания в шлепанцахИ вздохов и слез в промежутке.

Зеркало

В трюмо испаряется чашка какао,Качается тюль, и – прямойДорожкою в сад, в бурелом и хаосК качелям бежит трюмо.Там сосны враскачку воздух саднятСмолой; там по маетеОчки по траве растерял палисадник,Там книгу читает Тень.И к заднему плану, во мрак, за калиткуВ степь, в запах сонных лекарствСтруится дорожкой, в сучках и в улиткахМерцающий жаркий кварц.Огромный сад тормошится в залеВ трюмо – и не бьет стекла!Казалось бы, всё коллодий залил,С комода до шума в стволах.Зеркальная всё б, казалось, нахлыньНепотным льдом облила,Чтоб сук не горчил и сирень не пахла, –Гипноза залить не могла.Несметный мир семенит в месмеризме,И только ветру связать,Что ломится в жизнь и ломается в призме,И радо играть в слезах.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

В отступление от обычая восстанавливаю итальянское ударение.

2

Бушует лес, по небу пролетают грозовые тучи, тогда на фоне бури я рисую, девочка, твои черты. Ник. Ленау (нем.).