Свеча горела (сборник)

Борис Пастернак

Свеча горела (сборник)

© Пастернак Б. Л., наследники, 2016

© Оформление. ООО «Издательство «Э», 2016

* * *

Начальная пора

«Февраль. Достать чернил и плакать!..»

Февраль. Достать чернил и плакать!Писать о феврале навзрыд,Пока грохочущая слякотьВесною черною горит.Достать пролетку. За шесть гривен,Чрез бла́говест, чрез клик колес,Перенестись туда, где ливеньЕще шумней чернил и слез.Где, как обугленные груши,С деревьев тысячи грачейСорвутся в лужи и обрушатСухую грусть на дно очей.Под ней проталины чернеют,И ветер криками изрыт,И чем случайней, тем вернееСлагаются стихи навзрыд.1912

«Как бронзовой золой жаровень…»

Как бронзовой золой жаровень,Жуками сыплет сонный сад.Со мной, с моей свечою вровеньМиры расцветшие висят.И, как в неслыханную веру,Я в эту ночь перехожу,Где тополь обветшало-серыйЗавесил лунную межу,Где пруд как явленная тайна,Где шепчет яблони прибой,Где сад висит постройкой свайнойИ держит небо пред собой.1912

«Когда за лиры лабиринт…»

Когда за лиры лабиринтПоэты взор вперят,Налево развернется Инд,Правей пойдет Евфрат.А посреди меж сим и темСо страшной простотойЛегенде ведомый ЭдемВзовьет свой ствольный строй,Он вырастет над пришлецомИ прошумит: мой сын!Я историческим лицомВошел в семью лесин.Я – свет. Я тем и знаменит,Что сам бросаю тень.Я – жизнь земли, ее зенит,Ее начальный день.‹1913, 1928›

Сон

Мне снилась осень в полусвете стекол,Друзья и ты в их шутовской гурьбе,И, как с небес добывший крови сокол,Спускалось сердце на руку к тебе.Но время шло, и старилось, и глохло,И, паволокой рамы серебря,Заря из сада обдавала стеклаКровавыми слезами сентября.Но время шло и старилось. И рыхлый,Как лед, трещал и таял кресел шелк.Вдруг, громкая, запнулась ты и стихла,И сон, как отзвук колокола, смолк.Я пробудился. Был, как осень, теменРассвет, и ветер, удаляясь, нес,Как за возом бегущий дождь соломин,Гряду бегущих по небу берез.1913, 1928

«Я рос. Меня, как Ганимеда…»

Я рос. Меня, как Ганимеда,Несли ненастья, сны несли.Как крылья, отрастали бедыИ отделяли от земли.Я рос. И повечерий тканыхМеня фата обволокла.Напутствуем вином в стаканах,Игрой печальною стекла.Я рос, и вот уж жар предплечийСтудит объятие орла.Дни далеко, когда предтечей, –Любовь, ты надо мной плыла.Но разве мы не в том же небе?На то и прелесть высоты,Что, как себя отпевший лебедь,С орлом плечо к плечу и ты.‹1913, 1928›

«Все наденут сегодня пальто…»

Все наденут сегодня пальтоИ заденут за поросли капель,Но из них не заметит никто,Что опять я ненастьями запил.Засребрятся малины листы,Запрокинувшись кверху изнанкой.Солнце грустно сегодня, как ты, –Солнце нынче, как ты, северянка.Все наденут сегодня пальто,Но и мы проживем без убытка.Нынче нам не заменит ничтоЗатуманившегося напитка.‹1913, 1928›

«Сегодня с первым светом встанут…»

Сегодня с первым светом встанутДетьми уснувшие вчера.Мечом призывов новых стянутИзгиб застывшего бедра.Дворовый окрик свой татарыЕдва успеют разнести, –Они оглянутся на старыйПробег знакомого пути.Они узнают тот сиротский,Северно-сизый, сорный дождь,Тот горизонт горнозаводскийТеатров, башен, боен, почт,Где что ни знак, то отпечатокСтупни, поставленной вперед.Они услышат: вот начаток,Пример преподан, – ваш черед.Обоим надлежит отнынеПройти его во весь объем,Как рашпилем, как краской синей,Как брод, как полосу вдвоем.‹1913, 1928›

Вокзал

Вокзал, несгораемый ящикРазлук моих, встреч и разлук,Испытанный друг и указчик,Начать – не исчислить заслуг.Бывало, вся жизнь моя – в шарфе,Лишь подан к посадке состав,И пышут намордники гарпий,Парами глаза нам застлав.Бывало, лишь рядом усядусь –И крышка. Приник и отник.Прощай же, пора, моя радость!Я спрыгну сейчас, проводник.Бывало, раздвинется западВ маневрах ненастий и шпалИ примется хлопьями цапать,Чтоб под буфера не попал.И глохнет свисток повторенный,А издали вторит другой,И поезд метет по перронамГлухой многогорбой пургой.И вот уже сумеркам невтерпь,И вот уж, за дымом вослед,Срываются поле и ветер, –О, быть бы и мне в их числе!1913, 1928

Венеция

Я был разбужен спозаранкуЩелчком оконного стекла.Размокшей каменной баранкойВ воде Венеция плыла.Все было тихо, и, однако,Во сне я слышал крик, и онПодобьем смолкнувшего знакаЕще тревожил небосклон.Он вис трезубцем СкорпионаНад гладью стихших мандолинИ женщиною оскорбленной,Быть может, издан был вдали.Теперь он стих и черной вилкойТорчал по черенок во мгле.Большой канал с косой ухмылкойОглядывался, как беглец.Туда, голодные, противясь,Шли волны, шлендая с тоски,И го́ндолы[1] рубили привязь,Точа о пристань тесаки.Вдали за лодочной стоянкойВ остатках сна рождалась явь.Венеция венецианкойБросалась с набережных вплавь.1913, 1928

Пиры

Пью горечь тубероз, небес осенних горечьИ в них твоих измен горящую струю.Пью горечь вечеров, ночей и людных сборищ,Рыдающей строфы сырую горечь пью.Исчадья мастерских, мы трезвости не терпим.Надежному куску объявлена вражда.Тревожней ветр ночей – тех здравиц виночерпьем,Которым, может быть, не сбыться никогда.Наследственность и смерть – застольцы наших трапез.И тихою зарей – верхи дерев горят –В сухарнице, как мышь, копается анапест,И Золушка, спеша, меняет свой наряд.Полы подметены, на скатерти – ни крошки,Как детский поцелуй, спокойно дышит стих,И Золушка бежит – во дни удач на дрожках,А сдан последний грош – и на своих двоих.1913, 1928

Зимняя ночь

Не поправить дня усильями светилен.Не поднять теням крещенских покрывал.На земле зима, и дым огней бессиленРаспрямить дома, полегшие вповал.Булки фонарей и пышки крыш, и чернымПо белу в снегу – косяк особняка:Это – барский дом, и я в нем гувернером.Я один, я спать услал ученика.Никого не ждут. Но – наглухо портьеру.Тротуар в буграх, крыльцо заметено.Память, не ершись! Срастись со мной! УверуйИ уверь меня, что я с тобой – одно.Снова ты о ней? Но я не тем взволнован.Кто открыл ей сроки, кто навел на след?Тот удар – исток всего. До остального,Милостью ее, теперь мне дела нет.Тротуар в буграх. Меж снеговых развилинВмерзшие бутылки голых, черных льдин.Булки фонарей, и на трубе, как филин,Потонувший в перьях нелюдимый дым.1913, 1928

Поверх барьеров

Возможность

В девять, по левой, как выйти со Страстного,На сырых фасадах – ни единой вывески.Солидные предприятья, но улица – из снов ведь!Щиты мешают спать, и их велели вынести.Суконщики, С. Я., то есть сыновья суконщиков(Форточки наглухо, конторщики в отлучке).Спит, как убитая, Тверская, только кончикСна высвобождая, точно ручку.К ней-то и прикладывается памятник Пушкину,И дело начинает пахнуть дуэлью,Когда какой-то из новых воздушныйПоцелуй ей шлет, легко взмахнув метелью.Во-первых, он помнит, как началось бессмертьеТотчас по возвращеньи с дуэли, дома,И трудно отвыкнуть. И во-вторых, и в-третьих,Она из Гончаровых, их общая знакомая!‹1914›

«Оттепелями из магазинов…»

Оттепелями из магазиновВеяло ватным теплом.Вдоль по панелям зимнимЕздил звездистый лом.Лед, перед тем как дрогнуть,Соками пух, трещал.Как потемневший ноготь,Ныла вода в клещах.Капала медь с деревьев.Прячась под карниз,К окнам с галантереейЖался букинист.Клейма резиновой фирмыСеткою подошвЛипли к икринкам фирнаИли влекли под дождь.Вот как бывало в будни.В праздники ж рос буранИ нависал с полудняВестью полярных стран.Небу под снег хотелось,Улицу бил озноб,Ветер дрожал за целостьВывесок, блях и скоб.1928

Зимнее небо

Цельною льдиной из дымности вынутСтавший с неделю звездный поток.Клуб конькобежцев вверху опрокинут:Чокается со звонкою ночью каток.Реже-реже-ре-же ступай, конькобежец,В беге ссекая шаг свысока.На повороте созвездьем врежетсяВ небо Норвегии скрежет конька.Воздух окован мерзлым железом.О конькобежцы! Там – всё равно,Что, как глаза со змеиным разрезом,Ночь на земле, и как кость домино;Что языком обомлевшей легавойМесяц к скобе примерзает; что рты,Как у фальшивомонетчиков, – лавойДух захватившего льда налиты.1915

Душа

О вольноотпущенница, если вспомнится,О, если забудется, пленница лет.По мнению многих, душа и паломница,По-моему, – тень без особых примет.О, в камне стиха, даже если ты канула,Утопленница, даже если – в пыли,Ты бьешься, как билась княжна Тараканова,Когда февралем залило равелин.О, внедренная! Хлопоча об амнистии,Кляня времена, как клянут сторожей,Стучатся опавшие годы, как листья,В садовую изгородь календарей.1915

«Не как люди, не еженедельно…»

Не как люди, не еженедельно,Не всегда, в столетье раза дваЯ молил Тебя: членораздельноПовтори творящие слова.И Тебе ж невыносимы смесиОткровений и людских неволь.Как же хочешь Ты, чтоб я был весел,С чем бы стал Ты есть земную соль?1915

Раскованный голос

В шалящую полночью площадь,В сплошавшую белую безднуНезримому ими – «Извозчик!»Низринуть с подъезда. С подъездаСтолкнуть в воспаленную полночь,И слышать сквозь темные спаиЕе поцелуев – «На помощь!»Мой голос зовет, утопая.И видеть, как в единоборствеС метелью, с лютейшей из лютен,Он – этот мой голос – на черствойУзде выплывает из мути…1915

Метель

1В посаде, куда ни одна ногаНе ступала, лишь ворожеи да вьюгиСтупала нога, в бесноватой округе,Где и то, как убитые, спят снега, –Постой, в посаде, куда ни однаНога не ступала, лишь ворожеиДа вьюги ступала нога, до окнаДохлестнулся обрывок шальной шлеи.Ни зги не видать, а ведь этот посадМожет быть в городе, в Замоскворечьи,В Замостьи, и прочая (в полночь забредшийГость от меня отшатнулся назад).Послушай, в посаде, куда ни однаНога не ступала, одни душегубы,Твой вестник – осиновый лист, он безгубый,Безгласен, как призрак, белей полотна!Метался, стучался во все ворота,Кругом озирался, смерчом с мостовой…– Не тот это город, и полночь не та,И ты заблудился, ее вестовой!Но ты мне шепнул, вестовой, неспроста.В посаде, куда ни один двуногий…Я тоже какой-то… я сбился с дороги:– Не тот это город, и полночь не та.2Все в крестиках двери, как в ВарфоломеевуНочь. Распоряженья пурги-заговорщицы:Заваливай окна и рамы заклеивай,Там детство рождественской елью топорщится.Бушует бульваров безлиственных заговор.Они поклялись извести человечество.На сборное место, город! Загород!И вьюга дымится, как факел над нечистью.Пушинки непрошенно валятся на руки.Мне страшно в безлюдьи пороши разнузданной.Снежинки снуют, как ручные фонарики.Вы узнаны, ветки! Прохожий, ты узнан!Дыра полыньи, и мерещится в музыкеПурги: – Колиньи, мы узнали твой адрес! –Секиры и крики: – Вы узнаны, узникиУюта! – и по двери мелом – крест-накрест.Что лагерем стали, что подняты на ногиПодонки творенья, метели – сполагоря.Под праздник отправятся к праотцам правнуки.Ночь Варфоломеева. За город, за город!1914, 1928

Урал впервые

Без родовспомогательницы, во мраке, без памяти,На ночь натыкаясь руками, УралаТвердыня орала и, падая замертво,В мученьях ослепшая, утро рожала.Гремя опрокидывались нечаянно задетыеГромады и бронзы массивов каких-то.Пыхтел пассажирский. И, где-то от этогоШарахаясь, падали призраки пихты.Коптивший рассвет был снотворным. Не иначе:Он им был подсыпан – заводам и горам –Лесным печником, злоязычным Горынычем,Как опий попутчику опытным вором.Очнулись в огне. С горизонта пунцовогоНа лыжах спускались к лесам азиатцы,Лизали подошвы и соснам подсовывалиКороны и звали на царство венчаться.И сосны, повстав и храня иерархиюМохнатых монархов, вступалиНа устланный наста оранжевым бархатомПокров из камки и сусали.1916

Ледоход

Еще о всходах молодыхВесенний грунт мечтать не смеет.Из снега выкатив кадык,Он берегом речным чернеет.Заря, как клещ, впилась в залив,И с мясом только вырвешь вечерИз топи. Как плотолюбивПростор на севере зловещем!Он солнцем давится взаглотИ тащит эту ношу по мху.Он шлепает ее об ледИ рвет, как розовую семгу.Увалы хищной тишины,Шатанье сумерек нетрезвых, –Но льдин ножи обнажены,И стук стоит зеленых лезвий.Немолчный, алчный, скучный хрип,Тоскливый лязг и стук ножовый,И сталкивающихся глыбСкрежещущие пережевы.1916, 1928

«Я понял жизни цель и чту…»

Я понял жизни цель и чтуТу цель, как цель, и эта цель –Признать, что мне невмоготуМириться с тем, что есть апрель,Что дни – кузнечные мехи,И что растекся полосойОт ели к ели, от ольхиК ольхе, железный и косой,И жидкий, и в снега дорог,Как уголь в пальцы кузнеца,С шипеньем впившийся потокЗари без края и конца.Что в берковец церковный зык,Что взят звонарь в весовщики,Что от капели, от слезыИ от поста болят виски.1916

Весна

1Что почек, что клейких заплывших огарковНалеплено к веткам! ЗатепленАпрель. Возмужалостью тянет из парка,И реплики леса окрепли.Лес стянут по горлу петлею пернатыхГортаней, как буйвол арканом,И стонет в сетях, как стенает в сонатахСтальной гладиатор органа.Поэзия! Греческой губкой в присоскахБудь ты, и меж зелени клейкойТебя б положил я на мокрую доскуЗеленой садовой скамейки.Расти себе пышные брыжжи и фижмы,Вбирай облака и овраги,А ночью, поэзия, я тебя выжмуВо здравие жадной бумаги.2Весна! Не отлучайтесьСегодня в город. СтаямиПо городу, как чайки,Льды раскричались, таючи.Земля, земля волнуется,И катятся, как волны,Чернеющие улицы, –Им, ветреницам, холодно.По ним плывут, как спички,Сгорая и захлебываясь,Сады и электрички, –Им, ветреницам, холодно.От кружки синевы со льдом,От пены буревестниковВам дурно станет. Впрочем, домКругом затоплен песнью.И бросьте размышлять о тех,Кто выехал рыбачить.По городу гуляет грехИ ходят слезы падших.3Разве только грязь видна вам,А не скачет таль в глазах?Не играет по канавам –Словно в яблоках рысак?Разве только птицы цедят,В синем небе щебеча,Ледяной лимон обеденСквозь соломину луча?Оглянись, и ты увидишьДо зари, весь день, везде,С головой Москва, как Китеж, –В светло-голубой воде.Отчего прозрачны крышиИ хрустальны колера?Как камыш, кирпич колыша,Дни несутся в вечера.Город, как болото, топок,Струпья снега на счету,И февраль горит, как хлопок,Захлебнувшийся в спирту.Белым пламенем измучивЗоркость чердаков, в косомПереплете птиц и сучьев –Воздух гол и невесом.В эти дни теряешь имя,Толпы лиц сшибают с ног.Знай, твоя подруга с ними,Но и ты не одинок.1914

Ивака

Кокошник нахлобучилаИз низок ливня – паросль.Футляр дымится тучею,В ветвях горит стеклярус.И на подушке плюшевойСверкает в переливахРазорванное кружевоДеревьев говорливых.Сережек аметистовыхИ шишек из сапфираНельзя и было выставить,Из-под земли не вырыв.Чтоб горы очаровыватьВ лиловых мочках яра,Их вынули из новогоУральского футляра.1916, 1928

Стрижи

Нет сил никаких у вечерних стрижейСдержать голубую прохладу.Она прорвалась из горластых грудейИ льется, и нет с нею сладу.И нет у вечерних стрижей ничего,Что б там, наверху, задержалоВитийственный возглас их: о торжество,Смотрите, земля убежала!Как белым ключом закипая в котле,Уходит бранчливая влага, –Смотрите, смотрите – нет места землеОт края небес до оврага.1915

Счастье

Исчерпан весь ливень вечернийСадами. И вывод – таков:Нас счастье тому же подвергнетТерзанью, как сонм облаков.Наверное, бурное счастьеС лица и на вид таково.Как улиц по смытьи ненастьяСтолиственное торжество.Там мир заключен. И, как Каин,Там заштемпелеван тепломОкраин, забыт и охаян,И высмеян листьями гром.И высью. И капель икотой.И – внятной тем более, чтоИ рощам нет счета: решетаВ сплошное слились решето.На плоской листве. ОкеанеРасплавленных почек на днеБушующего обожаньяМолящихся вышине.Кустарника сгусток не выжат.По клетке и влюбчивый клёстЗерном так задорно не брызжет,Как жимолость – россыпью звезд.1915

Эхо

Ночам соловьем обладать,Что ведром полнодонным колодцам.Не знаю я, звездная гладьИз песни ли, в песню ли льется.Но чем его песня полней,Тем полночь над песнью просторней.Тем глубже отдача корней,Когда она бьется об корни.И если березовых купБезвозгласно великолепье,Мне кажется, бьется о срубТа песня железною цепью,И каплет со стали тоска,И ночь растекается в слякоть,И ею следят с цветникаДо самых закраинных пахот.1915

Три варианта

1Когда до тончайшей мелочиВесь день пред тобой на весу,Лишь знойное щелканье белочьеНе молкнет в смолистом лесу.И млея, и силы накапливая,Спит строй сосновых высот.И лес шелушится и каплямиРоняет струящийся пот.2Сады тошнит от верст затишья.Столбняк рассерженных лощинСтрашней, чем ураган, и лише,Чем буря, в силах всполошить.Гроза близка. У сада пахнетИз усыхающего ртаКрапивой, кровлей, тленьем, страхом.Встает в колонны рев скота.3На кустах растут разрывыОблетелых туч. У садаПолон рот сырой крапивы:Это запах гроз и кладов.Устает кустарник охать.В небе множатся пролеты.У босой лазури – по́ходьГоленастых по болоту.И блестят, блестят, как губы,Не утертые рукою,Лозы ив, и листья дуба,И следы у водопоя.1914

Июльская гроза

Так приближается ударЗа сладким, из-за ширмы лени,Во всеоружьи мутных чарДовольства и оцепененья.Стоит на мертвой точке часНе оттого ль, что он намечен,Что желчь моя не разлилась,Что у меня на месте печень?Не отсыхает ли языкУ лип, не липнут листья к нёбу льВ часы, как в лагере грозыПолнеба топчется поодаль?И слышно: гам ученья там,Глухой, лиловый, отдаленный.И жарко белым облакамГрудиться, строясь в батальоны.Весь лагерь мрака на виду.И, мрак глазами пожирая,В чаду стоят плетни. В чаду –Телеги, кадки и сараи.Как плат белы, забыли грызтьПодсолнухи, забыли сплюнуть,Их всех поработила высь,На них дохнувшая, как юность.Гроза в воротах! на дворе!Преображаясь и дурея,Во тьме, в раскатах, в серебре,Она бежит по галерее.По лестнице. И на крыльцо.Ступень, ступень, ступень. – Повязку!У всех пяти зеркал лицоГрозы, с себя сорвавшей маску.1915

После дождя

За окнами давка, толпится листва,И палое небо с дорог не подобрано.Всё стихло. Но что это было сперва!Теперь разговор уж не тот и по-доброму.Сначала всё опрометью, вразнорядВвалилось в ограду деревья развенчивать,И попранным парком из ливня – под град,Потом от сараев – к террасе бревенчатой.Теперь не надышишься крепью густой.А то, что у тополя жилы полопались, –Так воздух садовый, как соды настой,Шипучкой играет от горечи тополя.Со стекол балконных, как с бедер и спинОзябших купальщиц, – ручьями испарина.Сверкает клубники мороженый клин,И градинки стелются солью поваренной.Вот луч, покатясь с паутины, залегВ крапиве, но, кажется, это ненадолго,И миг недалек, как его уголекВ кустах разожжется и выдует радугу.1915, 1928

Импровизация

Я клавишей стаю кормил с рукиПод хлопанье крыльев, плеск и клекот.Я вытянул руки, я встал на носки,Рукав завернулся, ночь терлась о локоть.И было темно. И это был прудИ волны. – И птиц из породы люблю вас,Казалось, скорей умертвят, чем умрутКрикливые, черные, крепкие клювы.И это был пруд. И было темно.Пылали кубышки с полуночным дегтем.И было волною обглодано дноУ лодки. И грызлися птицы у локтя.И ночь полоскалась в гортанях запруд.Казалось, покамест птенец не накормлен,И самки скорей умертвят, чем умрутРулады в крикливом, искривленном горле.1915

Мельницы

Стучат колеса на селе.Струятся и хрустят колосья.Далёко, на другой землеРыдает пес, обезголосев.Село в серебряном пленуГорит белками хат потухших,И брешет пес, и бьет в лунуЦепной, кудлатой колотушкой.Мигают вишни, спят волы,Внизу спросонок пруд маячит,И кукурузные стволыЗа пазухой початки прячут.А над кишеньем всех естеств,Согбенных бременем налива,Костлявой мельницы крестец,Как крепость, высится ворчливо.Плакучий Харьковский уезд,Русалочьи начесы лени,И ветел, и плетней, и звезд,Как сизых свечек, шевеленье.Как губы, – шепчут; как руки, – вяжут;Как вздох, – невнятны, как кисти, – дряхлы.И кто узнает, и кто расскажет,Чем тут когда-то дело пахло?И кто отважится и кто осмелитсяИз сонной одури хоть палец высвободить,Когда и ветряные мельницыОкоченели на лунной исповеди?Им ветер был роздан, как звездам – свет.Он выпущен в воздух, а нового нет.А только, как судна, земле вопреки,Воздушною ссудой живут ветряки.Ключицы сутуля, крыла разбросав,Парят на ходулях степей паруса.И сохнут на срубах, висят на горбахРубахи из луба, порты-короба.Когда же беснуются куры и стружки,И дым коромыслом, и пыль столбом,И падают капли медяшками в кружки,И ночь подплывает во всем голубом,И рвутся оборки настурций, и буря,Баллоном раздув полотно панталон,Вбегает и видит, как тополь, зажмурясь,Нашествием снега слепит небосклон, –Тогда просыпаются мельничные тени.Их мысли ворочаются, как жернова.И они огромны, как мысли гениев,И несоразмерны, как их права.Теперь перед ними всей жизни умолот.Все помыслы степи и все слова,Какие жара в горах придумала,Охапками падают в их постава.Завидевши их, паровозы тотчас жеВрезаются в кашу, стремя к ветрякам,И хлопают паром по тьме клокочущей,И мечут из топок во мрак потроха.А рядом, весь в пеклеванных выкликах,Захлебываясь кулешом подков,Подводит шлях, в пыли по щиколку,Под них свой сусличий подкоп.Они ж, уставая от далей, пожалованныхВалам несчастной шестерни,Меловые обвалы пространств обмалываютИ судьбы, и сердца, и дни.И они перемалывают царства проглоченные,И, вращая белками, пылят облака,И, быть может, нигде не найдется вотчины,Чтоб бездонным мозгам их была велика.Но они и не жалуются на каторгу.Наливаясь в грядущем и тлея в былом,Неизвестные зарева, как элеваторы,Преисполняют их теплом.1915, 1928

На пароходе

Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.Гремели блюда у буфетчика.Лакей зевал, сочтя судки.В реке, на высоте подсвечника,Кишмя кишели светляки.Они свисали ниткой искристойС прибрежных улиц. Било три.Лакей салфеткой тщился выскрестиНа бронзу всплывший стеарин.Седой молвой, ползущей исстари,Ночной былиной камышаПод Пермь, на бризе, в быстром бисереФонарной ряби Кама шла.Волной захлебываясь, на волосОт затопленья, за судаНыряла и светильней плавалаВ лампаде камских вод звезда.На пароходе пахло кушаньемИ лаком цинковых белил.По Каме сумрак плыл с подслушанным,Не пророня ни всплеска, плыл.Держа в руке бокал, вы суженнымЗрачком следили за игройОбмолвок, вившихся за ужином,Но вас не привлекал их рой.Вы к былям звали собеседника,К волне до вас прошедших дней,Чтобы последнею отцединкойПоследней капли кануть в ней.Был утренник. Сводило челюсти,И шелест листьев был как бред.Синее оперенья селезняСверкал за Камою рассвет.И утро шло кровавой банею,Как нефть разлившейся зари,Гасить рожки в кают-компанииИ городские фонари.1916

Из поэмы

(Два отрывка)

1Я тоже любил, и дыханьеБессонницы раннею раньюИз парка спускалось в овраг, и впотьмахВыпархивало на архипелагПолян, утопавших в лохматом тумане,В полыни и мяте и перепелах.И тут тяжелел обожанья размах,Хмелел, как крыло, обожженное дробью,И бухался в воздух, и падал в ознобе,И располагался росой на полях.А там и рассвет занимался. До двухНесметного неба мигали богатства,Но вот петухи начинали пугатьсяПотемок и силились скрыть перепуг,Но в глотках рвались холостые фугасы,И страх фистулой голосил от потуг,И гасли стожары, и, как по заказу,С лицом пучеглазого свечегасаПоказывался на опушке пастух.Я тоже любил, и она пока ещеЖива, может статься. Время пройдет,И что-то большое, как осень, однажды(Не завтра, быть может, так позже когда-нибудь)Зажжется над жизнью, как зарево, сжалившисьНад чащей. Над глупостью луж, изнывающихПо-жабьи от жажды. Над заячьей дрожьюЛужаек, с ушами ушитых в рогожуЛиствы прошлогодней. Над шумом, похожимНа ложный прибой прожитого. Я тожеЛюбил, и я знаю: как мокрые пожниОт века положены году в подножье,Так каждому сердцу кладется любовьюЗнобящая новость миров в изголовье.Я тоже любил, и она жива еще.Всё так же, катясь в ту начальную рань,Стоят времена, исчезая за краешкомМгновенья. Всё так же тонка эта грань.По-прежнему давнее кажется давешним.По-прежнему, схлынувши с лиц очевидцев,Безумствует быль, притворяясь не знающей,Что больше она уж у нас не жилица.И мыслимо это? Так, значит, и впрямьВсю жизнь удаляется, а не длитсяЛюбовь, удивленья мгновенная дань?1917, 19282Я спал. В ту ночь мой дух дежурил.Раздался стук. Зажегся свет.В окно врывалась повесть бури.Раскрыл, как был, – полуодет.Так тянет снег. Так шепчут хлопья.Так шепелявят рты примет.Там подлинник, здесь – бледность копий.Там все в крови, здесь крови нет.Там, озаренный, как покойник,С окна блужданьем ночника,Сиренью моет подоконникПродрогший абрис ледника.И в ночь женевскую, как в косыЮжанки, югом вплетеныОгни рожков и абрикосы,Оркестры, лодки, смех волны.И, будто вороша каштаны,Совком к жаровням в кучу сгребМужчин – арак, а горожанок –Иллюминованный сироп.И говор долетает снизу.А сверху, задыхаясь, вязБросает в трепет холст маркизыИ ветки вчерчивает в газ.Взгляни, как Альпы лихорадит!Как верен дому каждый шаг!О, будь прекрасна, бога ради,О, бога ради, только так.Когда ж твоя стократ прекраснейУбийственная красотаИ только с ней и до утра с нейТы отчужденьем облита,То атропин и белладоннуКогда-нибудь в тоску вкропив,И я, как ты, взгляну бездонно,И я, как ты, скажу: терпи.1916