Чему научило меня озеро летом

Елизавета Водовозова

Чему научило меня озеро летом

Люди, которые весь век свой живут в больших шумных городах никогда не поймут как дорожить деревенский житель близостью озера или реки. Первые годы своего детства я провела в глухом захолустье и не только не видела никакого уездного города, но не имела понятия даже о каком-нибудь фабричном или промышленном селе.

Все удовольствия, радости и печали, зимою и летом, доставляло мне наше озеро. Оно не только научило меня следить за всем, что делалось вокруг меня в природе, но сблизило со многими людьми, которым тут приходилось работать, заставило меня уважать смельчаков, которых прежде я считала только безрассудными.

Когда мне минуло 10 лет, мать стала позволять мне ходить гулять одной, запретив раз навсегда далеко отходить от дома. Озеро было ближе всего, и с этих пор оно стало для меня местом всех моих прогулок. Летом, чуть забрезжится свет, я обыкновенно наскоро хватала свою шляпку и удочку и бежала к озеру. Тут я в минуту раздевалась, удочку ставила у березы, а свою одежду развешивала на густые ветви дерева и начинала купаться: плескалась в воде, взбивала ногами огромную белую пену, ныряла, плавала, как утка. О! Как в первый раз я была рада, что никто не принуждал меня скорее выйти из воды, никто не журил за смелость. Прозрачное, голубое небо, казалось, оберегало меня, и я, благодарная матери за свободу, твердо решила выполнять все её малейшие требования. Как мне было весело! Птички напевали мне такие веселые песенки, – я вслушивалась и подтягивала… За мое внимание к ним они точно заигрывали со мной, особенно ласточки и чайки чуть не затрагивали меня своими легкими крыльями, – так близко они летали над озером и моей головой. В светлой, прозрачной воде я могла разглядеть играющих рыбок. И им, думала я, как мне, весело на свободе.

В воздухе начинался томительный жар, а все мои члены пробирала такая приятная, освежающая дрожь и прохлада. Наскоро одевшись, я садилась на пень и закидывала свою удочку. Ага! поплавок уже зашевелился! Значит, рыба видит в воде червячка и чуть дотрагивается до него. Ну! соблазнилась-таки, поплавок опустился, значит, рыбка поймана. Иди-ка сюда, глупенькая! Бедная, как легко тебя провести!

Но вместо того, чтобы осторожно снять рыбу с крючка, я поторопилась и нечаянно оборвала её челюсть, – несчастная упала к моим ногам. Какая жалость! Как ей должно быть больно, – и я горячо прижала бедную рыбку к своим губам и опять бросила ее в воду к подругам.

Хотя я и пустила рыбку на волю, но я всё-таки причинила ей большое зло, раздумывала я, – пусть же она не поминает меня лихом. И я в ту же минуту выбросила в воду всех червячков, которых перед этим я приготовила для уженья. Сколько рыбок бросилось на лакомую для них добычу! Я ясно рассмотрела плотву, пескарей, прожорливых ершей, маленьких, широких лещиков. Я скоро свела дружбу с маленькими рыбками, и они так весело плыли к берегу каждое утро, когда я им что-нибудь бросала. При этом мне всегда хотелось знать, сколько их собралось; я близко подходила к воде и вспоминала об этом тогда, когда уже чувствовала, что мои башмаки до краев зачерпнули воду. Я сбрасывала башмаки и чулки и насаживала их на колышки, на которых, обыкновенно, сушился невод наших рыбаков.

Однажды малиновка на моих глазах подняла червячка, которого я только что уронила. Я видела, как она неподалеку села в кусты. По её щебетанью я скоро напала на её след, раздвинула кусты и в их ветвях нашла маленькое гнездышко, из которого высовывались и покачивались из стороны в сторону три голеньких головки. Малютки пищали, широко открывали ротики, теснились к матери, которая каждого по очереди наделяла червячком.

Не далеко от гнезда я устроила дощечку, на которую клала каждый день хлеб, зерна, мух, червяков. Каждый раз, когда при этом мне хотелось что-нибудь увидеть, я, тихонько притаившись, высматривала из-за дерева. Но впоследствии птички боялись меня гораздо меньше, и их мать даже в моем присутствии учила маленьких птенчиков скакать с ветки на ветку.

Помню, как меня однажды поразило следующее: когда все птенчики уже хорошо перепрыгивали с ветки на ветку, малиновка-мать начала предпринимать с ними более трудные экскурсии: поддерживая одного из них то своим клювом, то ножками, иногда удаляясь от него, то снова приближаясь и помогая ему, она перелетала таким образом со своим птенчиком на противоположный куст. Одному малютке наука не давалась, – он часто падал вниз: растопырив крылышки и тяжело дыша, неподвижно сидел он на земле. Мать щебетала, увивалась над ним, но лишь только он начинал бодрее смотреть по сторонам и подбирал крылышки, она помогала ему подняться на первую ветку. Но она не оставляла его в покое: то долбанет его в спинку, то потянет за крылышки, то резко защебечет, видимо, настоятельно заставляя его подняться вместе с нею, – и вот наконец, они вместе летят к кусту. Даже уменье летать дается птичке, по-видимому, только для этого и созданной, не без тяжелых усилий и труда!

У берега всегда стояла привязанная к дереву лодка. Я и прежде часто садилась в нее, стараясь держаться ближе к тростнику, который я так любила вырывать, чтобы делать тросточки, или выдергивать красивые желтые кувшинчики. Но на этот раз мне вздумалось прокатиться. Я принялась сильно грести и уже отъехала довольно далеко от берега. Но моя рука скоро отекла от непривычного труда, и весло упало в воду. В первую минуту я было оторопела, тем более, что небо было пасмурно. однако гладкая поверхность озера и тишина кругом скоро успокоили меня; я подняла вверх голову и начала рассматривать небо. Сколько толпилось на нем облаков! Они принимали такие причудливые формы, что я совсем засмотрелась. Вот одно облачко сдвинулось с другим, и, о чудо, – я ясно различила не только своего старого, престарого дедушку, но и его длинную бороду. И дедушка, которого все у нас почитали, был в овечьей шкуре на изнанку, – в святочном, шутовском наряде. Через минуту, вместо старого дедушки, явилось какое-то ужасное чудовище на длинных ногах с громадной головой; но его тотчас же заменила прелестная маленькая овечка.

Вдруг откуда-то подул ветер, издали послышались раскаты грома, небо сразу потемнело, поднялись небольшие волны, пошел дождь, и меня понесло, правда, близко от берега, но лодка страшно качалась то в ту, то в другую сторону от ужаса у меня запестрело в глазах, но я собралась с последними силами и пронзительно вскрикнула.

Я была почти без сознания и совершенно очнулась только тогда, когда расслышала около себя чей-то знакомый голос. В ту же минуту я рассмотрела знакомого рыбака Максима, который стоял по горло в воде и старался багром зацепить мою лодку. Но ветер и волны отбрасывали то лодку назад, то его от лодки. Несколько раз, чтобы спасти меня, он пускался вплавь; он был у самой лодки, но никак не мог подвинуть ее руками, – так ветер рвал ее в противоположную сторону. Он опять встал на ноги в том месте, где вода доходила ему по уши, и тут ему уже удалось зацепить мою лодку. Прежде всего, у меня явилась мысль, что вот всему конец: мать никуда не будет пускать меня теперь одну. Мысль потерять свободу защемила мне сердце…

– Мама знает? Она послала тебя ко мне? – забрасывала я его вопросами, когда он подал мне руку, чтобы помочь выйти из лодки.

– Нет… я тут невод снимал… так услышал… Ну, слава те, что ничего не приключилось…

– Пожалуйста, не пугай маму, не говори…

– Зачем говорить… прошлого не воротишь, только страху нагонишь. У меня тоже дочка, – заговорил он, помолчав, – поменьше будет; только, кажется, что с ней ни случись, из всякой беды сама вывернется. Вот как-то еще беспокойней озеро было… А мне заказ был одному барину живьем щук доставить; мешкать тут не приходится, рыба уснет, а отлучиться самому никак нельзя. Вот она за меня и оборудовала всё дело в лучшем виде. Вестимо, тебе рыбы не возить, – добродушно добавил он, посматривая на меня, – ну, а пришла охота одной в лодке кататься, не мешало бы у моей дочки поучиться, как рулем править…

В эту минуту мне вдруг бросилась в глаза рука Максима: обмотанная тряпкой повязка намокла, развязалась и из-под неё виднелась рана. Вчера этот самый человек, поранив себе руку, пришел к нам за пластырем. Моя мать дала мне пластырь и велела перевязать ему руку; но когда я нагнулась и увидала в сгибах пальцев грязь и кровь, меня покоробило от брезгливости, и я отговорилась неуменьем.

Этот самый человек, которому я вчера не могла оказать пустячной услуги, не отвернулся от меня даже и тогда, когда, чтобы помочь мне, ему пришлось из-за меня дрогнуть в холодной воде. Я погнушалась руки человека, который своим трудом прокашливает семью, а он, не раздумывая, бросился на помощь ко мне, хотя, вероятно, отлично знал, что он теряет дорогое для него время для праздного, избалованного жизнью ребенка, каким я была тогда.