Старый доезжачий

Катим мы с Богом по морозцу, верст по сорок, покормим лошадей, я собак покормлю, привольно им в будке, а мы с извощиком на облучке – будто товар какой закупоренный везем. В Туле на постоялом дворе рогожку нам прорезали – видно думали поживиться… Тут, сударь, как стал я поправлять рогожку на фургоне и огляделся: Рябой меня в лапти обул – один-то кобель как есть половой, а другой-то пообтерся, рябой стал: значит выкраплен был, да плюгавый такой… Накормил я его и пустил в Туле на все четыре стороны, а сам в будке с Растерзаем поехал до самого дому.

В чистый четверг стали мы на месте. Барин у всенощной был, а как приехал, да увидал собаку – и не рассказать вам его радости! Словно ребенок малый весь израдовался. И тому говорит, и тому наказывает беречь Растерзая пуще глаза, в кабинет его к себе на постель положил, а сам так весь и горит, расспрашивает меня, что да как: «Век говорит, Никита, твоей службы не забуду».

На первый день Святой собрались мы, вся дворня: похристосовался с нами барин, всем по красному яичку пожаловал, а меня, сударь, подозвал, обнял, ей-Богу обнял, при всей дворне обнял! «Вот, говорит, Никита, и тебе красное яичко» и подал мне вольную на меня, на мать старуху, да сестренка у меня лет 14 была. Повалился я, сударь, ему в ноги и заголосил от радости и с той поры вольным человеком стал, а окромя того сестре моей барин на приданое (за кучера ее выдали) корову да десять овец пожаловал, а мать старуха в монастырь пошла, молить Господа за Николая Петровича, царство ему небесное…

Заснул я крепко, сном человека, разбитого дорогой и не спавшего до четырех часов ночи. И чего ни приснилось мне в эту ночь!.. И добряк Николай Петрович, и рябой детина, и Степка стремянный, и красавица Дуня… Борзые и гончие разной рубашки и складки – все это перемешалось в моем воображении… Никита, несмотря на просьбу разбудить меня пораньше, заложил чем ни попадя оконушки своего жилья, даже выпроводил вон шавку и позволил мне проспать до полудня. Едва в первом часу дня выехали мы с Никитой на паре его лошадок. Спросонья, – проспав столько дорогого времени, – я был шибко зол, но злость мало-помалу утихала. Погода посноснела, дождь не хлестал в лицо, было что-то похожее на заморозок. Ехали лесом. В стороне затрубил кто-то в рожок, через дорогу перебежала гончая собачонка.

– Уртенской помещик охотится, – пояснил Никита. – Не изволите знать? – обратился он ко мне.

– Нет, не слыхал…

– Как же, сударь! Польский шляхтич… Тоже псовую охоту!.. Гончих – двое востроушки, да три борзых кургузых… Русака не славливают – шибко бегает, а волка боятся… – Никита захихикал. – А поглядели бы вы, сударь, на эфтого охотника – животы надорвешь! Лошаденку из бороны выпряжет – еле ноги волочит, а он-то на ней козырится! Шапку заломит, сам фертом, ножище у него при поясе – котлеты не грех рубить…

Охотник!.. Выскочит русак: – ажга, да ажга… Да! С твоими собаками ожгешь, как бы не так!..

Старик всердцах сплюнул и стегнул пристяжного саврасого мерина.

– Ты вижу, Никита, сердит на этого барина? – спросил я…

– Сердит! Мне что серчать: он сам по себе, а я сам по себе… Да не стерплю, сударь, хвастун большой: все у нас, да у нас!.. А расскажи ему, как Растерзай наш матерых в одиночку душил, – не поверит…

– А таки поохотились, потешились вы, Никита, со своим Растерзаем?.. Хорош вышел? – спросил я.

– Весь, сударь, в отца, вылитый Туман вышел. Выдержали, высворили – на диво. Четыре года еще я жил у Николая Петровича – жалованье получал… Что зверя перетравили – страсть!.. Да недолго потешились – на четвертом году лошадь на охоте ушибла его…

– Как ушибла? До смерти!?

– Насмерть, сударь! И ведь эдакой денек бесталанный задался! Перед выездом в поле вырвись у меня, сударь, лошадь и давай чесать по двору: собаки дворняжки на нее напали – прыгала она, прыгала, оступилась как-то, Господь ее ведает, и свихнула ногу. Оседлал я заместо ее гнедого жеребчика – четырехлетка; жеребенок – неуч совсем, поехали. Да видно одной беды не бывает: чуть въехали в зеленя, подозрил Николай Петрович русака, шагов тридцать от меня, взбудил – поле чистое, деться ему некуда – он, шельмец, прямо мне под лошадь… Свора разметалась, а Растерзай возрился и налетел на него, прямо под задние ноги лошади, та как шарахнет задом – прямо, каторжная, в лоб ему угодила и не взвизгнул: дух вон…

– То-то горевал, я думаю, Николай Петрович?..

– Уж так-то горевал, сударь, заплакал даже как ребенок. Ну, опосля того охоту совсем распустил, да и недолго пережил своего Растерзая: на другую зиму рыбу ловили, застудился, слег, да и не встал: Богу душу отдал, пошли ему Господи царство небесное!..

Никита снял шапку, несколько раз набожно перекрестился, шепча молитву, и потом до самой станции не проронил ни словечка…