Полная версия
Сокровища Перу
Но вот, по окончании занятий, волей-неволей приходилось идти домой, а дома предстояло неизбежное объяснение с дядей, объяснение, в котором он, Бенно, не мог скрыть случившегося, не мог, если не хотел лгать, а лгать он не хотел: пусть будет, что будет, а надо идти навстречу неизбежному!
У калитки его поджидал Гармс. Его доброе старческое лицо казалось встревоженным и взволнованным.
– Слушай, – сказал он, – господин сенатор спрашивал тебя и приказал, чтобы, как только ты вернешься, сейчас же шел к нему!
– Хорошо, иду! – отвечал Бенно, и как ни готовился он к этому объяснению, все же сердце его судорожно забилось при словах старика.
Гармс тихонько вздохнул.
– Знай, голубчик, что сенатор сильно не в духе, – шепнул он на ухо своему любимцу, – видно, ему опять насплетничали что-нибудь! Но если с тобой случится беда, не забывай, что я здесь, во мне ты всегда найдешь и опору и поддержку, мой милый мальчик!
– Знаю, мой добрый Гармс, мой верный и надежный друг! – растроганным голосом сказал мальчик и, положив фуражку и книги на стол в своей комнате, прошел в общую комнату, где его ожидал дядя.
Тот прохаживался медленными шагами от окна к двери и от двери к окну, у которого сидела в своем кресле бабушка, тревожно ожидавшая прихода своего внука.
– Подойди-ка сюда, – сказал сенатор, увидав входящего Бенно, – я хочу получить от тебя одно разъяснение. Мельман сказал мне, что видел тебя вчера в одиннадцатом часу ночи за городскими воротами! Правда это?
– Да, дядя!
– Где же ты изволил быть в такое позднее время?
Бенно, собравшись с духом, твердо и спокойно отвечал:
– На Поле Святого Духа в Сент-Паули!
– Что я слышу! У паяцев и канатных плясунов! И Гармс дал тебе, конечно, деньги на это!
– Нет, Гармс и сейчас ничего не знает об этом!
– Так кто же дал тебе деньги?
– Никто! Я не платил за вход! Я случайно попал в цирк!
– Так эти бродяги – твои друзья?! Цургейден пробирается в боковую дверку балагана и заводит дружбу с цыганами с большой дороги! Прекрасно, нечего сказать! Уж не собираешься ли ты и сам стать фигляром?
Слабый крик, сорвавшийся с губ бедной старушки, прервал жестокую речь сенатора:
– О, Иоханнес! Как тебе не грешно? Какого мнения будет о тебе этот мальчик?
– Смотрите! Смотрите, мамаша, как он покраснел! Это краска стыда! Спросите его сами, проделывал ли он там, в обществе этих бродячих оборванцев, разного рода фиглярства или нет! Спросите его сами! Ведь вы еще недавно уверяли, что он никогда не лжет!
Полуразбитая параличом старуха сделала усилие и, дрожа всем телом, приподнялась немного в своем кресле, протянув вперед свою здоровую руку.
– Поди ко мне, мой бедный мальчик! – воскликнула она, – поди ко мне! Если ты даже раза два действительно проехался на цирковой лошади, то какой справедливый и разумный человек счел бы это за преступление?
Бенно смело взглянул в глаза сперва дяде, потом бабушке и сказал:
– Бабушка, милая, я признаюсь вам во всем! Я только раз, один-единственный раз ездил на осленке. Я, конечно, не имел ни малейшего намерения этого делать, но эти бедные люди так просили меня ради их больного, умирающего ребенка, для которого они надеялись таким образом получить право на второй добавочный сбор, что я не сумел отказать им… но…
– Боже правый! Ты участвовал в представлении, несчастный? Нет. Это невозможно, невозможно! – вскричал сенатор.
– Простите, дядя, ведь я сказал…
– Нет, нет! Довольно!.. Терпение мое истощилось! Я хочу теперь знать еще одно, получил ли ты плату за свое лицедейство? Говори сейчас же!
– Конечно, нет! Как ты можешь думать о таких вещах, дядя? Простите мне еще этот раз, дядя, я обещаю вам впредь не быть столь опрометчивым в своих поступках!
– Довольно! Довольно я прощал! Ты предал мое имя на поругание! Твой отец тоже все давал обещания и затем продолжал тот же постыдный и легкомысленный образ жизни, как и раньше!
– Дядя! – воскликнул Бенно, весь вспыхнув, – оскорбляй меня, если хочешь, но не оскорбляй моего покойного отца! Скажи мне, в чем именно ты так жестоко упрекаешь его, ведь я уже теперь в таком возрасте, когда мне пора знать об этом!
– Молчи! – крикнул на него сенатор. – Твое дело повиноваться и больше ничего! Отец твой был недостойный человек, о котором только из великодушия молчат. Теперь ты знаешь это – и будет с тебя!
Глаза Бенно заискрились каким-то особым огнем.
– Это неправда! Неправда, дядя! – воскликнул он громко, – другие люди отзываются о моем отце с величайшим уважением и любовью!
Сенатор злобно закивал головой, едкая улыбка искривила его губы.
– Другие люди! Чужие, никогда не знавшие настоящего его характера, так как в нашей семье принято все скрывать от посторонних людей. Да… Но ты хотел знать, так узнай же, до какого падения, до какого преступления доходил твой отец! Ты сам того хотел…
– Иоханнес! – воскликнула старушка. – Иоханнес, как ты можешь так говорить! Бедный ребенок не должен ничего знать, слышишь, ничего! Я запрещаю тебе!
– Я – не ребенок, мне нельзя запрещать или приказывать! – сказал сенатор.
Старуха с трудом поднялась со своего кресла и неверной, шаткой поступью подошла к Бенно. Бледный, как мертвец, мальчик едва держался на ногах, предчувствуя что-то ужасное.
– Пойдем, дитя, уйдем отсюда! – шептала старушка, стараясь увлечь его за собой.
Но сенатор преградил ей дорогу.
– Нет, пусть он знает! – крикнул он. – Видишь, Бенно, левая рука твоей бабушки висит, как плеть! Видишь? Это сделал нож твоего отца!
– Молчи! Молчи! Ты должен молчать, когда тебе приказывает твоя мать, или ты забыл четвертую заповедь? – воскликнула старуха.
– Но я не хочу молчать! Разве не Теодор поразил вас ножом в плечо? Разве это сделал не ваш любимчик, не ваш баловень, которого вы обожали?..
– Теперь довольно, – прервал себя сенатор, задыхаясь, – теперь тебе кое-что известно о твоем отце, – иди же и рассуди хорошенько, кто прав: я или те люди, что отзываются о твоем отце с уважением и любовью!.. Иди!
Бедный мальчик едва расслышал последние слова дяди: в голове у него шумело, вся комната ходила ходуном; в глазах мелькали красные круги.
– Бабушка! Бабушка! Дорогая, неужели же это правда?! – с рыданием в голосе вырвалось у него.
– Правда, дитя мое, он ранил меня, но пока я жива, я никогда не поверю, чтобы сын мой поднял на меня руку умышленно! Нет, это была просто нелепая случайность!
– Кому же предназначался этот удар? – чуть внятно пролепетал мальчик побелевшими губами.
– Его собственной матери, как я тебе сказал! – со злобным ударением повторил сенатор.
– Это неправда, Иоханнес, неправда! Ах, Боже! – старушка пошатнулась, лишившись чувств, и, наверное, рухнула бы на пол, если бы Бенно не удержал ее в своих объятиях. Как перышко, донес он ее на руках до дивана и с тревожной заботливостью подложил ей подушку под голову.
– Ведь она не умерла, дядя? Смотри, какая она бледная…
Сенатор молча дернул звонок. На зов явилась служанка, которой он приказал помочь своей госпоже, после чего снова начал допрос Бенно. Мальчик подтвердил все, что говорил раньше.
– В таком случае ты узнаешь мое решение касательно тебя после, а пока не смей ни на шаг отлучаться из дома, даже в гимназию! Слышишь? – объявил дядюшка.
У Бенно даже сердце упало при последних словах дяди.
– Дядя! Неужели ты хочешь взять меня из класса?
– Нам не о чем больше говорить с тобой! Иди!
Мальчик молча вышел из комнаты и на цыпочках вернулся к себе. Тысячи разных вопросов вертелись у него в голове. Он сидел у окна, подперев голову рукой, и думы, одна другой мучительнее, не давали ему покоя.
Настало время ужина, но его не позвали к общему столу, а прислали ужин сюда. После ужина сенатор вышел куда-то из дома, – все затихло, точно вымерло кругом. В одиннадцатом часу вернулся Цургейден, Гармс запер за ним боковую входную дверь, и затем все опять стихло.
У Бенно стучало в висках, голова шла кругом. Он лег в кровать, но не мог заснуть. Вдруг он почувствовал, что дверь его комнаты бесшумно отворилась, и знакомый голос спросил:
– Ты еще не спишь, Бенно?
Мальчик протянул вперед руку.
– Ах, как хорошо, что ты пришел, Гармс! – и мальчик глухо зарыдал.
Старик дал ему выплакаться и, присев у его постели, тихонько гладил его рукой по плечу, а когда он затих, сказал:
– Ну, если ты еще не очень хочешь спать, то мы с тобой часочек поболтаем!
– Да, да, расскажи мне про отца!
– После, после, сперва ты расскажи мне, что там было с этими цирковыми наездниками…
– Как ты узнал об этом, Гармс?
– Видишь ли, Бенно, часто и стены имеют уши, а у нашей служанки Маргариты особенно тонкий слух! Что же, господин сенатор очень рассвирепел?
– Ах, Гармс, мне пришлось слышать такие ужасные вещи, не относительно себя, но…
– Да, да, знаю!
– Гармс, разве ты уже был тогда здесь, в доме? Все это было при тебе? Да?
– Да, да, только не торопись, я расскажу тебе все по порядку Мы с твоим отцом и господином сенатором мальчиками вместе играли. Мой отец служил у твоего деда, и твою бабушку я помню еще молодой женщиной. Она послала меня к тебе и приказала рассказать тебе все, как было. Сама она еще очень слаба после вчерашнего. Я обещал ей, что расскажу тебе все по порядку.
– Ну говори же, говори!
– Не спеши! Видишь ли, твоя бабушка всегда особенно любила своего младшего сына, Теодора, твоего отца, во всем ему потакала и покрывала все его необдуманные поступки и проделки. Он в детстве был болезненным ребенком, и потому бедная женщина особенно привязалась к нему. Впрочем, это был умный, добрый и приветливый человек, но с одним недостатком, который и погубил его: он страстно любил карты и проигрывал огромные суммы!
– Ради Бога, Гармс, не утаивай ничего от меня!
– Нет, нет, будь спокоен! Итак, старший из братьев, Иоханнес, работал не покладая рук и не разгибая спины для того, чтобы, после нашествия французов, разграбивших весь наш город и пошатнувших нашу торговлю, поддержать фирму Цургейден и не допустить ее до разорения. А младший в это время не думал ни о чем: ни о своем торговом деле, ни о поступлении в университет, о чем мечтала его мать, ни о выборе для себя какой-либо деятельности. Старший обдумывал каждый свой шаг, каждое свое движение, младший же всегда действовал по велению сердца, ничего не взвешивая и не обдумывая. Отношения между братьями всегда были натянутыми и скорее недружелюбными, а однажды настолько обострились, что от слов они перешли к действиям: господин Иоханнес схватил тяжелые каминные щипцы и замахнулся ими над головой брата, последний же, увернувшись от удара, схватил лежавший на столе нож и стал им обороняться.
– Скажи, Гармс, ты сам все это видел, да? – спросил мальчик, с трудом переводя дух от волнения.
– Нет, не я, а твоя бабушка, она была в это время в смежной комнате и сквозь стеклянную дверь все видела. В решительный момент бедная женщина бросилась между своими сыновьями, и нож попал ей в плечо. Все жилы и сухожилия оказались перерезанными, рана была смертельная, но со временем твоя бабушка поправилась, только рука ее и сейчас не действует.
– Что же случилось после того? – тревожно осведомился мальчик.
– Позвали врача, а братья вышли в коридор, обменялись там несколькими словами, а какими, – это никому неизвестно, и с тех пор младший вышел из родительского дома и уже не возвращался в него.
– Не получали ли о нем каких-нибудь вестей впоследствии?
– Никаких! – вздохнул старик, – он пропал бесследно. Вероятно, он давно уже умер!
– Так это еще неизвестно? Никто не может сказать с уверенностью, что он умер? Никто не знает даже, где он жил впоследствии? – воскликнул мальчик.
– Нет, о нем ничего не знают. Но я почти с уверенностью могу сказать, что он умер, так как я поднял всех на ноги, по поручению старой госпожи, чтобы разыскать его, и, несмотря на все мои усилия, мы нигде не нашли ни малейшего следа его. Ну, а теперь пора тебе спать! – добавил старик, подымаясь, чтобы идти.
Бенно удержал его за руку.
– Ах, если бы можно было знать, что отец мой и дядя говорили тогда в коридоре!
– Да уже верно не доброе, так как с тех пор господин сенатор никогда не проходит через коридор и приказал пробить маленькую боковую дверь. Это доказывает, что совесть у него не спокойна!..
Бенно молчал, губы его дрожали; он не в силах был произнести ни слова.
– Ну, спи, спокойной ночи, мой мальчик! – и, загасив свечу, старик опять так же неслышно вышел из комнаты и спустился вниз в свою каморку.
А мальчик лежал неподвижно на своих подушках и все думал и думал о том, что могло произойти между двумя братьями перед их последней разлукой.
III
Печальное расставание. – В Бразилию. – Неожиданная встреча. – Алмазы Фраскуэло.
Прошло два томительных дня. Мальчик никуда не выходил из дома, он даже исхудал за это время. Гармс навещал его иногда и сообщал, что бабушка все еще больна, а господин сенатор все ведет какие-то таинственные переговоры с капитанами судов.
– Чует мое сердце что-то недоброе! – говорил старик.
Когда же на третий день мальчика позвали к дяде, старик сказал:
– Ну, теперь-то уж мы узнаем, в чем дело!
Бенно взглянул на себя в зеркало, лицо его было бледно как саван, а глаза горели твердой решимостью.
Он пробыл не более пяти минут в рабочем кабинете сенатора, но когда вышел оттуда, то в лице его произошла такая перемена, что Гармс, поджидавший его возвращения в коридоре, даже испугался. Мальчик едва держался на ногах, а лицо его было не только бледно, но какого-то землистого цвета. Старик едва успел подхватить его, чтобы не дать ему упасть на каменный пол. Бедняжка, не вымолвив ни слова, лишился чувств. Добрый старик отнес его наверх в его комнату и стал хлопотать около него. Вскоре мальчик очнулся.
– Скажи, мы одни, Гармс? – спросил он.
– Да, совершенно одни, мой дорогой!
– Так слушай, Гармс, дядя отправляет меня в Рио-де-Жанейро к одному знакомому торговцу, где я должен поступить в учение – сортировать кофе и склеивать пакетики. Я мечтал об университете, а вместо того…
– О-о! Это нечто неслыханное! Жестокий, бессердечный человек! Грех ему будет за это! – замахал руками старик. – И ты один отправишься в такое далекое путешествие?
– Нет, в пятницу отходит в Рио-де-Жанейро судно с немецкими эмигрантами. Среди них есть один человек, лично известный дяде, ему он и поручил меня!
– И тебя отнимают от меня, мой ненаглядный? – воскликнул старик, – навсегда, безвозвратно отнимают! Нет, знаешь, я поеду с тобой в Бразилию!
– Что ты, Господь с тобой, Гармс! Ведь ты всю свою жизнь боялся моря! Ну, где тебе на старости лет!
– Ничего, милый мой! Я все это превозмогу, вот увидишь, все превозмогу!
– Кто же будет управляться здесь с твоими домами и капиталами, старина, с теми домами и капиталами, которые ты завещаешь мне? Что же касается меня, то, как знать, быть может, все устроится к лучшему!
– Да, да, – закивал головой Гармс, – как видно, все потеряно! Да… все потеряно для меня! – И он закрыл лицо руками.
Бенно же бросился на кровать, закрыл глаза, и ощущение невыразимой слабости овладело всем его существом.
Вдруг старик сердито сдвинул брови, провел гребенкой по своим волосам, натянул на себя сюртук и поспешно вышел из комнаты, направившись прямо в рабочий кабинет сенатора, где и остановился в дверях, ожидая, пока тот обратится к нему.
– Ну, что скажете, Гармс? – спросил его хозяин.
– Попрошу вашу милость разрешить мне сказать вам несколько слов!
– Говорите, я слушаю!
– Я позволю себе припомнить вам то время, когда мы мальчиками играли вместе во дворе этого дома, вы, господин сенатор, я и еще один, третий…
– О нем прошу вас не упоминать, Гармс!
– Нет, я должен вам сказать то, что вам, наверное, говорит и ваша совесть. Вы своей нетерпимостью, своей жестокостью довели бедного Теодора до края гибели, толкнули его своими руками в пропасть и, быть может, даже толкнули его на смерть… Вы погубили его и теперь хотите сделать то же и с этим бедным мальчиком! Грех вам за это будет!
Цургейден насмешливо усмехнулся.
– Я знал, – сказал он, – что вы придете к этому заключению, Гармс! Но это ни к чему не приведет, я не изменю своего решения, а потому избавьте себя от бесполезного труда распространяться далее на эту тему. Повторяю, я никогда и ни за что не изменю своего решения!
– Никогда?! Ни за что! Вот как! Даже и тогда, если я откровенно заявлю вам, что не останусь более ни часа в этом доме, после того как Бенно уйдет из него?! Если он уйдет отсюда, уйду и я!
Сенатор, видимо, испугался этих слов. На бледном, бесцветном лице его мелькнуло злобное выражение скрытой ненависти.
– Я понимаю, – сказал он, – вы хотите мне угрожать, хотите этим сказать, что отныне предадите на суд всему миру печальные и постыдные тайны нашего дома и этим думаете меня запугать. Так знайте, что мне все равно! Рассказывайте всем и каждому все, что вы знаете: моя честь останется все же незапятнанной, и этого с меня довольно!
Старик широко раскрыл глаза.
– Нет, господин сенатор, – сказал он, – в этом вы ошибаетесь… Подлецом я еще никогда не был и не буду на старости лет. От меня ни одна душа ничего не узнает о том, что мне известно об этом доме… Но зато…
– Все дальнейшие речи будут бесполезны! – заметил ледяным тоном сенатор, – вы можете поступать, как вам заблагорассудится!
– Конечно, конечно, – закивал головой старик, – но у меня еще один вопрос, который, однако, давит на сердце, точно камень.
– Что ж это может быть?
– Вы только что изволили сказать, что личная ваша честь, во всяком случае, останется незапятнанной. Но так ли это, господин сенатор? Можете ли вы в самом деле сказать себе, что ваша совесть совершенно чиста? Нет, я этого не думаю!
– Гармс! Как осмеливаетесь вы… говорить мне такие вещи!.. – и Цургейден вскочил со своего места, словно желая задушить своими руками говорившего.
– Нет, вы скажете мне, господин сенатор, – продолжал старик многозначительным, таинственным тоном, – скажете мне, о чем вы говорили с несчастным отверженным в то достопамятное утро там, в парадном вестибюле? Что сказали вы ему перед тем, как он вышел из родного дома, чтобы уже никогда более не возвращаться в него?
Цургейден пошатнулся, едва удержавшись на ногах.
– Вы с ума сошли, Гармс!.. – пролепетал он с трудом побелевшими губами.
Гармс молчал, глядя в упор в изменившееся лицо своего господина.
– С тех пор вы ни разу не посмели ступить на это место, вы приказали пробить в стене боковую дверь! Каин! Каин! Что ты сделал с братом твоим? Вот то, что я желал сказать вам, господин сенатор Цургейден! – И не взглянув даже на неподвижно стоявшего, словно онемевшего от ужаса сенатора, дрожавшего всем телом, старик вышел из комнаты. Но, вернувшись в комнату Бенно, старик был не в силах сдерживаться долее и расплакался, как ребенок.
– Все, все напрасно! Ничего я не могу поделать. Ты должен ехать, мой бедный мальчик…
Пошли дни за днями, тихо, однообразно. Старушка была опасно больна. Доктор приходил два раза в сутки, но Бенно не допускали к ней. Когда наконец вышло распоряжение сенатора на следующий день готовиться к отъезду, Бенно просил позволения проститься с товарищами, но и в этом ему было отказано. Только старик Гармс несколько раз заходил к нему в этот день.
– Ну, я сложил свои пожитки, – сказал он, – вместе с тобой и я отрясаю прах с ног моих за порогом этого дома!
– Но что же ты будешь делать теперь, Гармс? Право, тебе лучше было бы оставаться на старом насиженном месте!
– Нет, нет… и не говори мне об этом. Упаси Господь Бог, я бы, пожалуй, порядком поколотил господина сенатора! Нет, здесь мне оставаться нельзя. Я уже решил, как буду проводить свое время: буду ходить в гавань и беседовать с моряками, бывавшими в Бразилии, и разузнавать через них об этой стране. Затем стану изучать язык, на котором там говорят, и карту этой страны, чтобы всегда знать, где ты находишься, и ждать твоих писем!
– Да, ты – единственный человек, которому я буду писать оттуда!
Господин Винкельман, которому сенатор поручал на время переезда своего племянника, явился в назначенный день и час, чтобы отправиться вместе с мальчиком на судно. Гармс долго держал в своей руке руку Бенно, пока, наконец, за ним не прислали от сенатора.
– Неужели ты не позволишь мне, дядя, проститься с бабушкой? – спросил Бенно молящим голосом.
– Нет, это невозможно: она больна, я потом передам ей твой прощальный привет. Иди!
Гармс, стоявший за спиной Бенно, простился со своим господином и другом детства едва приметным кивком головы.
– Я ухожу, сударь!
– Хорошо, Гармс, я знаю!
И дверь захлопнулась за выходившими.
– Не провожай меня до судна, Гармс, все станут потом говорить об этом. Господь с тобой, я напишу тебе из Англии!
– Храни тебя Бог, дитя мое! Храни тебя Бог!
Они простились еще раз и расстались. Бенно молча шел рядом со своим будущим спутником.
– Так вы намерены изучать торговое дело в Рио у Нидербергера и Ко? Неужели вас так тянет в далекие страны или вы просто хотите повидать свет и людей, молодой человек? – спросил после довольно продолжительного молчания господин Винкельман.
Бенно отвечал уклончиво, но в душе был рад, что его спутнику, по-видимому, не было ничего известно о причинах, побудивших его отправиться в столицу Бразилии.
Между тем они очутились уже на пристани. Через несколько минут их судно должно было сняться с якоря. Надо было спешить. Среди всеобщей суматохи и волнения наступил наконец этот решающий момент. Бенно забрался в свою каюту и, уронив голову на руки, предался невеселым размышлениям, тогда как господин Винкельман занялся размещением в стенном шкафчике всевозможных съестных припасов, затем пригласил своего молодого спутника воздать должное всей этой вкусной снеди.
– Это необходимо в пути, поверьте моему опыту: я уже третий раз совершаю такое путешествие. Ведь это, так сказать, моя профессия; я по поручению бразильского правительства приглашаю желающих основать немецкую колонию в Бразилии. Вот и с этим судном у меня едут туда более пятисот человек различных профессий и сословий.
Но Бенно не стал поддерживать разговор, лег на свою койку и постарался заснуть.
В продолжение целых трех суток бедняга почти не слезал с койки и не говорил ни с кем: так тяжело было у него на душе.
– А долго ли продолжается это путешествие? – спросил наконец он своего спутника.
– Месяца три, а при плохой погоде и четыре!
– Ах, Боже правый! Да ведь так можно умереть с тоски!
– Да, если вы будете продолжать лежать на своей койке! Но выйдите на палубу, завяжите знакомство с пассажирами и увидите, что здесь вовсе уж не так нестерпимо скучно!
Бенно последовал этому доброму совету и вышел на палубу. Здесь было людно и пестро. Большинство пассажиров уже успело перезнакомиться и даже подружиться. Все сидели группами, болтали, спорили, курили, любовались прекрасной картиной заката на море – словом, жили обычной, скорее приятной жизнью.
– Добрый вечер, молодой человек! – произнес за спиной Бенно чей-то знакомый голос, и смуглая мужская рука опустилась на его плечо.
– Сеньор Рамиро! – воскликнул Бенно, обернувшись и узнав владельца цирка, – но как мог я ожидать встретить вас здесь? Вы намерены попытать теперь счастье в Рио с вашим цирком?
– Ну, положим, не в Рио. Жена моя и все остальные продолжают свое дело в Германии, а я здесь только с Педрильо и Михаилом. – При этом Рамиро глубоко вздохнул, затем, проведя рукой по лбу, точно отгоняя назойливую мысль, добавил: – Впрочем, не следует оглядываться назад: это всегда только подрывает силы и лишает решимости. Ведь я, собственно, – уроженец Южной Америки; я – из Перу и теперь снова отправляюсь туда!
– Но наше судно идет в Рио-де-Жанейро!
– Да, а оттуда мы думаем напрямик добраться до моей родины! Главное ведь только перебраться через океан!
– Вы, конечно, хотите приобрести в Рио новых лошадей?
– Лошадей?! О, я буду рад, если будет возможность ежедневно покупать несколько фунтов хлеба! Здесь нашему брату трудно что-нибудь заработать: это не то, что в Европе.
– Так почему же вы уехали оттуда?
Глаза перуанца метнули молнии. Странное, загадочное выражение появилось на мгновение на его лице. Он как будто хотел что-то сказать, но сдержался, затем, немного погодя, продолжал:
– Я, видите ли, не всегда был цирковым наездником! Было время, когда и я носил форму одного из лучших училищ, будучи сыном богатой и уважаемой семьи… Но затем мой лучший друг, на которого я полагался, как на самого себя, предал меня… О, вы не можете себе представить, что я выстрадал в то время!.. На меня пало подозрение в похищении драгоценного алмазного убора. На самом деле я и в глаза не видел его, но все улики были против меня. Вскоре мне стало ясно, что похититель этих драгоценных камней был не кто иной, как мой друг Альфредо. Я всегда готов поклясться, что это был он. В безысходном отчаянии я упал к его ногам, молил его, просил пощадить мою молодость и не делать меня несчастным на всю жизнь, не взваливать на меня позорной вины, в которой я вовсе неповинен, но он только пожимал плечами. Тогда, доведенный до последней крайности, я решился доказать на суде, что истинный виновник не я, а Альфредо. И доказал это ясно, но судьи были уже предубеждены против меня, и на меня только пало новое обвинение – в желании оклеветать своего друга детства и взвалить на него свою вину. Таково было общее мнение, и я был осужден на тюремное заключение, впрочем, весьма непродолжительное, ввиду моей молодости – мне было тогда всего семнадцать лет, – но имевшее для меня самые страшные последствия. Я метался, как дикий зверь в своей клетке, бился головой о стены, будучи не в силах примириться со своим незаслуженным позором, пока жестокая горячка не лишила меня сознания и не поставила на край могилы. То было поистине самое ужасное время моей жизни!