Гриша Горбачев

– Вы либеральнее меня смотрите на жизнь, – произнес Гриша.

– Не смотрю, а чувствую! Мне остается еще так немного свободы! Я не лгала Ардальону Петровичу и сказала, что не люблю его. Он не поверил, я вольна располагать собою, пока не дала клятвы под венцом. Скорей скажите что-нибудь!

– Вы так взволнованы, Саша! И я сам взволнован. Но не правда ли, нехорошее волнение?

– Не рассуждайте, ради бога! – вскричала Саша со смехом.

Она схватила Гришу за голову, притянула к себе и покрыла поцелуями его лицо.

Ему стыдно было, что его целуют. Упреки Саши были чувствительны. Он готов был доказать, что он гораздо мужественнее, чем о нем думают. Но – раздался отчаянный визг в лесу, и вприпрыжку через кусты прибежал Колька.

– Сумасшедший, что с тобою? – закричала Саша в испуге, отшатнувшись от Гриши.

Колька остановился. Глаза его были выпучены, рот плачевно раскрыт.

– Что случилось? – спросил Гриша.

– Змея! – сипло отвечал Колька. – Она хотела меня ужалить!

– Не дурачься! – приказал Гриша.

Колька помчался дальше, продолжая оглашать лес дикими криками.

– Теперь он к Панасу, потом к Ганичке. Да, он дурака строит… Нет, нет, он больше сюда не прибежит… Ну, хорошо, пройдем дальше.

Далеко между деревьями мелькала исступленная фигура Кольки. Он уж приближался к фаэтону, как вдруг отскочил назад и упал навзничь с раздирающим душу воплем. Гриша и Саша поспешили к нему. Колька с разбега хватился лбом о сук и набил себе шишку.

Трагическое происшествие с Колькой помешало дальнейшему объяснению молодых людей. Ганичка набрала грибов скорее, чем можно было ожидать, и общество покинуло Дутый Яр.

На обратном пути Гриша сам заботился, чтобы плед не скользил с колен и чтобы пыль не садилась на Сашу.

Саша сказала:

– А знаете, Григорий Григорьевич, флигель вам готов. Две комнаты. Хотите осмотреть, пока наши спят?

Фаэтон въехал в ворота черного двора, на всякий случай, чтобы не попасться на глаза Ивану Матвеевичу.

Флигель стоял рядом с конюшней: низенький домик о маленькими окнами, выходившими с одной стороны во двор, с другой – в сад. Зимой здесь жил приказчик Подковы, заведующий табачною торговлей. Комнаты были оклеены новыми обоями.

– Нагнитесь, а то с вами случится то же, что с Колькой, – посоветовала Саша.

Она ввела его в другую комнату и стала писать что-то на окне. Гриша с недоумением пожал плечами.

– Несносный! – Она вывела цифру 10. – Поняли?

Гриша кивнул головой.

– Теперь…

Она написала букву б, потом а, н и я. Ганичка смотрела на окно и из-под руки сестры улыбалась Грише.

«Как неосторожна Саша», – подумал он.

– Хорошо, хорошо, – сказал он вслух. – Хороший флигель.

– А замечаете, как низко? – продолжала Саша. – Для сокращения пути вы можете прямо пользоваться окном. Вас сегодня переведут сюда… Все поняли?

Ганичка взвизгнула от смеха и убежала.

– Но и Ганичка поняла? – проговорил он с тревогой.

– Ничего она не поняла. Волка бояться – в лес не ходить! Я не боюсь волка.

IX

Ожидая свидания, Гриша с балкона пристально смотрел на закат. В просвете, образуемом двумя тополями, ярко сияли небеса, залитые пурпурным огнем. Таяли золотые тучки. Гриша думал, что, может быть, то самое облачко, которое там у мельницы стояло так высоко и было так холодно и бледно, теперь спустилось со своей недоступной высоты и догорает на костре заката. Он вспомнил, что Саша сравнила облачко с белою голубкой. Когда-то ночью он видел пожар. Голуби проснулись и стали кружиться над заревом, падая один за другим в пламя. Вот и облачко сгорит…

– О чем пригорюнились? – спросила Прасковья Ефимовна, садясь возле Гриши. – Вы чересчур серьезны. Все думаете о своих науках. Право, молодому человеку не мешает и пустяками заняться. Возьмите моих девочек да сыграйте в короли или в марьяж!

– Простите, я не люблю карт.

– Ничего-то вы не любите. Кушаете мало, до сих пор не поправились. Что скажет ваша мамаша? Хотите маковников?

– Нет, благодарю вас.

– Подождите, будем справлять свадьбу, наедет барышень видимо-невидимо. Влюбитесь, и мы вас женим. У нас все красавицы. Даже простые девки и те хоть малюй. Гардина! – крикнула она.

Баба, проходившая мимо балкона, остановилась.

– А что, готово?

– Все готово, – отвечала баба.

Прасковья Ефимовна отправилась хлопотать об ужине.

Закат между тем потускнел. Золотые тучки стали малиновыми, а те, которые были выше их, – пепельными и лиловыми. Бледный сумрак окутывал сад. На верхушках тополей погасал багряный отсвет.

Саша вышла к ужину и на вопрос матери, что с нею, пожаловалась на лихорадку. Щеки ее пылали, и по временам она вздрагивала. Подкова не обращал внимания на дочь, ел, по обыкновению, за троих, но вдруг взгляд его упал на Кольку.

– Это что? – спросил он и ткнул пальцем в его лоб.

– Маленькое несчастье с нами случилось, – робко начала объяснять Прасковья Ефимовна.

Подкова гневно закричал:

– Колька! Завтра же высеку! Ты думаешь, я ничего не знаю? Мне о каждом шаге твоем доносят. Оглашенный!

Он снова больно ткнул его в лоб. Гриша побледнел.

– Едва ли, Иван Матвеевич, можно сделать что-нибудь наказаниями!

– Я отец! – вскричал Подкова.

Руки его затряслись. Прасковья Ефимовна замерла от страха, у Кольки капали из глаз крупные слезы.

– Кто смеет вмешиваться между отцом и сыном? – продолжал кричать Подкова.

– Первая моя обязанность, – сказал Гриша, – быть порядочным человеком. Я сделал замечание, потому что должен был его сделать. А затем как угодно – я могу уехать.

Глаза Подковы и Гриши встретились, сверкнули, и Подкова… рассмеялся.

– Славно! – вскричал он. – В моем же доме меня побили! Неслыханное дело! Колька, – строго сказал он, – прощаю тебя, каналью. Но зато Григорий… как вас… Григорьевич! – денег не получите, если он не сдаст экзамена. Передаю балбеса в полное ваше распоряжение. Посмотрим!

Неожиданный и благодушный конец ссоры обрадовал Прасковью Ефимовну и смутил Гришу. Он протянул руку Подкове.

– Хорошо, хорошо! по-вашему – так по-вашему! – сказал Подкова. Руки его еще дрожали, когда он, взяв миску за оба ушка, опрокинул галушки в тарелку.

«Я прав, и он смирился, – рассуждал Гриша, идя с Колькой во флигель. – Он умный мужик».

Победа, одержанная Гришей, внушила Кольке уважение к особе учителя. Он, не возражая, выслушал приказание собрать к утру учебники и сам прибил на стене расписание занятий, громко прочитал молитвы на сон грядущий, лег и заснул, как убитый.

А Гриша стоял у раскрытого окна. Звезды ярко горели на безлунном небе. Скоро десять часов – Саша ждет.

«Не пойду», – решил Гриша. Что-то прошуршало в кустах сирени – он встрепенулся. «Пойду».

Он вышел на главную дорожку. Густые липы скрывали его. Песок хрустел, да поскрипывали сапоги.

Из липовой аллеи он свернул по знакомой тропинке к пруду, над которым стлалась полупрозрачная пелена тумана. На том берегу чернелась баня. Гриша обогнул берег.

Ночная прохлада освежила его голову. Он сознавал, что будет не прав, если случится то, чего он так боялся и чего не в силах был отстранить.

«Я не в состоянии буду властвовать над другими», – говорил он себе и все-таки шел вперед, постепенно охватываемый новым приливом сладостного трепета.

Послышался шум шагов, сопровождаемый мерным шелестом платья. Саша приближалась к бане о другого конца.

Гриша остановился, последний раз стараясь преодолеть себя. Но так хорошо пахли цветы, так заманчива была таинственная обстановка свидания и столько счастья обещало оно – счастья, которого еще не дала ему жизнь! Он забыл все, что говорила ему совесть…

Он видел, как Саша осторожно приникла к крошечному окну бревенчатой избы, и сквозь мрак до него донесся ее прерывистый шепот:

– Гриша!

Потом она с слабым стоном отшатнулась и побежала по тропинке вниз. Гриша схватил ее за руки.

– Гриша, голубчик! – вся дрожа и трепеща, начала Саша, оглядываясь и прижимаясь грудью к молодому человеку. – Бабушка опять… Сидит и прядет… Гриша, она страшно посмотрела!

Саша залилась слезами. Грише сообщился ее испуг.

– Не надо было этого, – сказал он, когда они пришли в липовую аллею. – Перестаньте же!

Но Саша не могла удержать рыдания. Она положила на плечо Гриши свою голову.

– Видите, как вы страдаете! Бог знает, что примерещилось! Расстроенное воображение. Волновались, и вам было стыдно, не правда ли? Если бы ничто не говорило в вашем сердце против вас – разве вы так испугались бы какого-то несуществующего призрака? Ах, Саша, подумайте, мы вместе хотели обмануть Ардальона Петровича! Между нами была бы тяжелая тайна, а вы стояли бы пред аналоем, и я держал бы венец над Ардальоном Петровичем! Нечестно… даже более!

– Ужасно! – прошептала Саша. – Только одну минутку я хотела быть счастлива по-своему! Не вы ли толковали про свободу?

Слезы Саши служили ясным доказательством ее слабости и неспособности пользоваться свободой. Гриша сказал:

– Только сильные душой могут быть свободны.

– А вы?

– Я свободен, мое поведение доказывает. По вашим словам, я забыл свой пол. Но вы напрасно оскорбили меня. Если такая плакса, как вы, отдаст свое сердце, на ней надо жениться, а я не могу жениться. Я несовершеннолетний, и у вас есть жених – мой приятель. Поверьте, только настоящий мужчина может сказать вам то, что я сейчас сказал.

Идя на свидание, Гриша не готовился к такой проповеди.

– Прогоняете меня? – спросила Саша, перестав плакать. – Уйти?

«Пусть останется… хоть на несколько мгновений», – подумал Гриша. Сердце его сжалось от неопределенной тоски. Но гордое чувство человека, победившего себя, и титул мужчины, торжественно им принятый, заставили его быть недоступным жалости.

– Уйдите, разумеется, – произнес он. – Кроме страдания и раскаяния, наша встреча вам ничего не принесет. Я провожу вас, а то вы еще поднимете крик.

Он довел ее до крылечка, выходившего в сад. Она рванулась, обняла Гришу, поцеловала… и через минуту он был один.

X

Молодой человек поздно проснулся на другой день. Солнце бросало лучи в его спаленку, и в окно, которое он забыл запереть, врывался из сада птичий гам. Какой-то длинный и вычурный сон привиделся Грише. Под конец грезы стали реальнее, и ему снилась Ганичка, которая будто бы все знает и грозит из-за портьеры пальцем. Он стал оправдываться и лгать. Но вдруг Ардальон Петрович схватил его за плечо и закричал:

– Да ну, полно вздор молоть! Я ничего подобного не встречал даже у Канта![6]

Гриша открыл глаза. В самом деле, он увидел Селезнева, который наклонился и тормошил его.

– Слава богу! Очнулся!

Он обнял Гришу.

– Глупое письмо вы написали мне, голубчик! – продолжал он, садясь на кровать. – Я не знал, что ответить. Горячая голова! Мне Прасковья Ефимовна уже рассказала, как вы вчера чуть не поссорились с Иваном Матвеевичем. Браво, интеллигенция! Наша всегда возьмет! Как бы не так, я ни за что не отпущу вас из Яров! Помощь нужна… Со стариком придется еще крупно потолковать насчет приданого, – пояснил он, понизив голос. – А все прочее пустяки в сравнении с вечностью и с соленым огурцом. Одевайтесь, пойдем завтракать и водку пить.

Ардальон Петрович присутствовал при туалете Гриши.

– Что? Понравилась Саша? – спросил он с торжеством.

Гриша похвалил его невесту.

– То-то! Всякого с ума сведет! Скажи откровенно, будь другом, – начал он, переходя на «ты», вероятно, в том предположении, что только при полной дружбе возможна такая откровенность, – сильно ухаживал? Довольно, молчи – знаю! По части юбок – простак!

Гриша светло и прямо посмотрел Ардальону Петровичу в глаза.

– Я бы сам женился на ней, если б был старше и не дал себе слова – никогда не жениться.

Ардальон Петрович рассмеялся:

– Тебя на Ганичке женим. Хочешь? Тридцать тысяч, брат, за Ганичкой.

Он взял под руку Гришу.

– А что же Саша говорила обо мне?

– Ничего.

– А не говорила она тебе, что уважает меня?

– Говорила, – произнес Гриша, потупляясь.

– Да, да… Ребенок! Лань! Все, брат, со временем! Однако водка простынет. Вперед!

В столовой семья была в сборе. Иван Матвеевич любезно поздоровался с Гришей – любезнее, чем прежде.

– Садитесь, садитесь! Кулебяка ждет!

Ардальон Петрович налил рюмки водкой и стал чокаться.

– Александра Ивановна, пригубьте! – сказал он.

Гриша поднял глаза на Сашу. Она была страшно бледна, и на лице ее застыло то выражение, которое называют каменным. Она отказалась пригубить, но Ардальон Петрович не отставал.

– Не хотите губками, помешайте пальчиком. Маленьким пальчиком.

– Что же не хочешь уважить Ардальона Петровича? – проговорила Прасковья Ефимовна.

Селезнев все стоял с протянутой рюмкой.

– Давайте я помешаю, – сказал Иван Матвеевич.

– Нет, позвольте, Иван Матвеевич, – любезно и шутливо возразил Селезнев, – право предоставлено только Александре Ивановне. Настоятельно прошу ее воспользоваться правом. Александра Ивановна!

«Смертельно глуп», – подумал Гриша и не мог оторвать глаз от Саши.

– Чего ломаешься? – крикнул Подкова на Сашу.

Саша погрузила в рюмку палец.

После завтрака она пошла с Ганичкой купаться. Гриша заперся с Колькой и целый час толковал об именованных числах. Ардальон Петрович целовал ручки у Прасковьи Ефимовны и вился около Ивана Матвеевича, желая узнать, когда будет дано приданое, – пред венцом или после. Подкова делал вид, что не понимает, на что намекает его будущий зять.

– Скажу вам, Ардальон Петрович, мне прежде всего нужно, чтобы муж любил Сашу, как я люблю свою Прасковью Ефимовну.

Ничего не добившись от Ивана Матвеевича, Селезнев надел клетчатый пиджак, надушился и стал ходить по липовой аллее, где должен был встретить Сашу. Он с нетерпением оборачивался и приготовлял остроумные и любезные фразы, сознавая, что одет он по последней моде, что он интеллигентный человек, что ему можно позавидовать. Он ухитрялся даже смотреть на себя как-то со стороны: Ардальон Петрович любуется Ардальон Петровичем и желает ему счастья, богатства, глубокого просвещения…

Он услышал вдали плач. Кто? Ганичка? О чем она плачет? Плач сопровождался жалобными возгласами, смысла которых не мог понять Ардальон Петрович. Но он поспешил в ту сторону и увидел недалеко от пруда полураздетую девочку, которая в отчаянии ломала руки.

Платье Саши лежало на траве вместе с ботинками и зонтиком.

– Утонула? – почти шутливо спросил Ардальон Петрович, а между тем губы его дрожали, он побледнел, и страшная мысль уже овладела его умом. – Да нет, не может быть! Давно?

– Давно. Я думала, ныряет… Боже мой, боже мой! – стала вопить Ганичка и в изнеможении опустилась на землю.

– Иван Матвеевич! Люди! Все! – неистово закричал Селезнев и то сбрасывал с себя пиджак, то опять надевал и застегивал его на все пуговицы.

Услышал садовник, прибежал, серьезно выслушал Ганичку, быстро разделся, осенил себя крестом и нырнул. Голова его несколько раз показывалась на поверхности пруда. Отдохнув, он снова нырял. Наконец он крикнул:

– Поймал!

Он выплыл на поверхность, держа за волосы утопленницу.

Быстро распространилась печальная весть. Рыдая, прибежала Прасковья Ефимовна, пришел Подкова и заплакал, как ребенок. Гриша верхом на лошади поскакал за доктором. Целый день откачивали Сашу, но к жизни не вернули.

Вечером Саша, убранная в белое подвенечное платье и в цветы, лежала на столе во всей своей смертной красоте. Уста ее сомкнулись навеки, длинные ресницы опустились, чтоб уж не подниматься.

Гриша стоял поодаль.

После похорон он тотчас же уехал домой.

Сноски

1

Льюис Джордж Генри (1817–1878) – английский литературный критик и философ, автор «Истории философии в биографиях» (русский перевод 1865 г. – «История философии от начала ее в Греции до настоящего времени»).

2

лобная кость, сосцевидный отросток (лат.).

3

Кок Анри де (1821–1892) – французский писатель, автор бульварных романов.

4

Базаров – герой романа И. С. Тургенева «Отцы и дети» (1862).

5

Книга «Положение рабочего класса в России» (1869) принадлежала перу русского экономиста и социолога Н. Флоренского (псевдоним Берви Василия Васильевича, 1829–1918). Эту книгу высоко ценили К. Маркс и Ф. Энгельс, ее использовал в своих трудах В. И. Ленин.

6

Кант Иммануил (1724–1804) – немецкий философ.