Записки старого студента

Я подумал, что это, должно быть, родственник какого-нибудь новопоступающего студента-семинариста или, может быть, лицо, просто попавшее сюда по ошибке. С виду он походил на деревенского пастыря. Я приблизился к нему.

– Вам кого-нибудь нужно, батюшка? – спросил я.

Он, очевидно, раньше меня не видел. Когда я заговорил, лицо его прояснилось; он снял шляпу.

– Нет, – густым баском ответил он, – мне того… Мне никого не нужно, а мне бы надо узнать… Мне бы надо узнать, где тут экзамен производится…

– Экзамен? – спросил я с некоторым недоумением. – А вам зачем экзамен?

– Да мне надо бы тоже, того… Мне экзамен держать надо…

Тут уж я, по всей вероятности, весь превратился в изумление.

– Какой экзамен? – спросил я. – Разве вы… ведь это университет.

– Я знаю, – ответил батюшка, – я знаю, что университет… Вот именно университет мне и надо…

– Позвольте… Я не совсем понимаю. Вероятно, ваш родственник здесь какой-нибудь держит экзамен, и вы хотите его видеть?..

– Ах, нет же, – уже нетерпеливо произнёс батюшка, – это я сам должен держать экзамен.

– Но зачем?

– А видите, я подал прошение о приёме меня в студенты… Оно, конечно, дело непривычное, потому что я в рясе… Ну, так это ничего… Позвольте представиться: дьякон из села Богодуховского, фамилия моя Эвменидов… А вы студент?

– Да. Но я не знал, что духовные лица могут поступать в студенты.

– Да отчего же нет? Разве мы хуже других? Так, извините, где же тут экзамен держат? Я, знаете, опоздал маленько. Не рассчитал. Езды-то всех шестьдесят вёрст, на лошадях, знаете. Выехал чуть свет, а в дороге ось сломалась, пришлось починяться… Ну, вот и запоздал…

Я повёл его через длинные коридоры, потом по лестнице наверх. Но, показывая аудиторию, где производился экзамен, я делал это с глубоким недоверием; мне всё казалось, что тут есть какая-то мистификация. Но батюшка мой шёл очень твёрдо и уверенно и всё время по дороге выражал беспокойство, что экзамен уже кончен и ему не удастся выдержать его.

– А вы на какой факультет поступаете? – спросил я.

– Я, знаете, на математический…

Моё удивление после этого ответа возросло ещё больше.

– Вы, значит, кончили семинарию?

– Нет, семинарию-то я не кончил. Я кончил философский класс – так, знаете, это в прежние времена называлось – и перешёл в богословию; но тут, знаете, произошла одна неприятная история… Так, знаете, с отцом-инспектором не поладили, ну, и пришлось выйти. А тут дьяконское место подвернулось; я, знаете, женился и стал служить в приходе… А к математике я всегда склонность питал. А вот несколько лет назад распоряжение такое вышло, чтобы семинаристов, кончивших общеобразовательный курс, в университет с поверочным экзаменом принимать. Я и подумал: отчего ж бы мне не поступить? Общеобразовательный-то курс я окончил. Что ж такое, думаю, что на мне ряса, – это ничего. И обратился я по начальству, то есть, по духовному своему начальству. Спрашиваю: можно ли, дескать, мне в университет постучаться? Архиерей к себе потребовал. Сперва, это, даже косо посмотрел на меня; думал, должно быть, Бог знает что такое; начал расспрашивать, что да как, да почему, да откуда такое желание и прочее. Я, известно, всё рассказал ему: вот, говорю, к математике всегда питал склонность, а теперь разрешение вышло, так вот я и вздумал. «А для какой цели?» – спрашивает преосвященный. – «А для той, говорю, цели, ваше преосвященство, чтобы, во-первых, знать, а во-вторых, в духовно-учебных заведениях математику буду преподавать. У нас ведь своих преподавателей математики нет, наши академики по этой части никуда не годятся. Задачи на уравнение с тремя неизвестными решить не могут, а уж бином Ньютона им кажется таким же чудовищем, как сам Вельзевул… Так вот оно и приятнее, когда свой человек, духовный, будет в духовном заведении математику преподавать. А то ведь всегда приходится приглашать из гимназий да из других светских школ…» Подумал преосвященный, подумал и сказал: «что ж, говорит, это справедливо, это в самом деле приятно. Ну, говорит, иди с миром и поступай в университет, а только как же, говорит, ты с приходом будешь?» Я говорю, что приход, известно, придётся оставить. – «А семья? семья-то у тебя большая?» – «Жена, – говорю, – да трое детей». – «Что ж ты с ними делать будешь?» – «А жену с детьми, – говорю, – ваше преосвященство, к тестю пошлю, пускай тесть кормит их». – «А сам как проживёшь?» – «А сам как-нибудь пропитаюсь. У меня на подворье монах знакомый есть, вот я около этого монаха, ваше преосвященство, и буду кормиться. Ведь недолго, всего только четыре года». Ну, одним словом, архиерей благословил меня. Тогда я взял да и подал прошение, да и бумаги свои послал. Тут тоже сомнение было. Долго они мои бумаги рассматривали, потом с духовным начальством снеслись, да видят, что всё в порядке, философский класс кончил, значит, под правило подходит, – как тут отказать? – и не отказали, и даже особенную любезность сделали, – ответ прислали, что, мол, допущен к поверочному экзамену по русскому, латинскому и греческому языкам и по математике. Ну, вот я и приехал.

В это время мы подошли к аудитории, где производился экзамен по математике. Я указал ему на дверь. И он вошёл. Я, конечно, полный любопытства, последовал за ним.

Появление духовной особы в университетской аудитории произвело сенсацию. На скамьях было всего душ двадцать молодых людей. Один стоял у доски и усердно доказывал какую-то теорему, профессор сидел за столиком и слушал его очень невнимательно, по-видимому, совсем не придавая значения ни тому, что он говорил, ни самому экзамену. Экзамен вообще производился формально, наименьшей отметкой была тройка. Почти все, поступавшие в университет из семинаристов, избрали филологический или юридический факультеты, очень редко занимались естественными науками и почти никогда не дерзали избрать математический. Поэтому с ними были строги на экзаменах из латыни и греческого и смотрели сквозь пальцы на их слабые познания в математике. Им задавались совсем детские задачи, но случалось, что и перед ними они становились в тупик. Тогда профессор просто говорил: «ну, хорошо, довольно», и ставил тройку.

При нашем появлении в аудитории все обернулись к двери и долгим взглядом посмотрели на моего спутника. Профессор поднял голову, а стоявший у доски положил мел и оборвал свой ответ.

– Сядемте здесь, – тихонько сказал я батюшке и указал ему на место на скамье.

Батюшка сел, а я рядом с ним. Это сразу разочаровало всех. По-видимому, ожидали, что батюшка к кому-нибудь обратится с вопросом, выскажет какое-нибудь желание чем-нибудь проявить себя, так как странно было предполагать, что он явился в аудиторию ни за чем. Общее разочарование разделял, очевидно, и профессор. Он подождал минуты три, затем спровадил стоявшего у доски, поставив ему по этому случаю четвёрку, и, подойдя к нашей скамье, промолвил:

– Вам, батюшка, кого-нибудь надо?

Отец Эвменидов поднялся, почтительно приосанился и пригладил свои волосы.

– Я на экзамен пришёл, господин профессор! – ответил он.

– Ну, да, здесь идёт экзамен, – ответил профессор, – но вам кого-нибудь надо или вы просто хотите послушать?

– Нет, господин профессор, я сам для экзамена пришёл.

– Вы? Вы хотите держать экзамен? – уже с некоторым недоверием спросил профессор.

– Желаю, господин профессор, – ответил отец Эвменидов.

– Значит, вы поступаете в студенты?

– Точно. Подал прошение. Получил даже ответ, чтобы явиться на экзамен: вот я и явился.

– Да, вот что!.. – промолвил хотя и не вполне ещё доверчиво, но уже с некоторым примирением профессор. – Значит, вы поступаете в университет?.. Это, кажется, первый случай, что духовные лица делаются студентами.

– Этого не могу знать. Действительно, были затруднения… Я к преосвященному просьбу подавал… И мне разрешено.

– А на какой факультет?

– Желаю по математической части.

Профессор усмехнулся.

– Прекрасно, – сказал он. – Вы хотите держать экзамен. Ну-с, не угодно ли вам пожаловать к доске?

И он несколько отошёл от скамьи, как бы желая пропустить мимо себя отца Эвменидова.

Отец Эвменидов вышел из-за скамьи и направился к тому месту, где стояла доска. Профессор, глядя ему в спину, с лёгкой усмешкой смотрел на аудиторию, как бы заранее предрешая, что там, около доски, сейчас произойдёт что-то смешное. Никак не ожидал он, что этот человек с загорелым лицом, с длинными волосами, в длинной одежде с широкими рукавами, с таким простым деревенским видом, может обнаружить какие-нибудь познания в математике. Наверно, он подумал, что это – чудак, что на него напала блажь, что он не имеет ровно никакого представления о предстоящей ему задаче. Он пошёл вслед за Эвменидовым и занял своё место за столиком.

– Ну-с, извольте, батюшка, решить мне следующую задачу…

И он задал отцу Эвменидову какую-то детски простую задачу на уравнения.

Эвменидов записал на доске всё, что ему продиктовали, затем оглянулся и посмотрел на профессора.

– Это весьма легко, господин профессор! – сказал он. – Это я могу в уме решить…

– Ну, решите! – промолвил профессор.

– А вот сейчас.

Эвменидов с минуту подумал и даже пошептал губами, потом, как бы для памяти, написал на доске какую-то коротенькую формулу и затем объявил решение.

– Правильно! – сказал профессор. – Я вижу, батюшка, вы кое-что смыслите. А ну-ка, решите вот это! Уж это будет потруднее…

И он продиктовал нечто в самом деле чрезвычайно сложное, так что у остальных, сидевших на скамьях, тотчас же явилось глубокое сомнение в способности Эвменидова решить задачу. По крайней мере, далеко не все из них могли бы с уверенностью сказать это о себе.

Эвменидов записал.

– Ну, что ж, – сказал профессор, – берётесь?

– А почему ж нет? – просто отозвался батюшка. – Я решу.

И он начал усердно писать на доске алгебраические выкладки. Профессор чрезвычайно внимательно следил за его работой, а потом, сильно заинтересовавшись, встал и подошёл к нему.

– Верно, верно, – говорил он, видимо, стараясь поощрить его, – совершенно верно. Однако, признаюсь, я никак не ожидал, что вы, батюшка, такой математик.

– Я люблю математику, – сказал Эвменидов, не переставая в то же время делать свои вычисления.

– Да любить мало, надо ещё знать! – заметил профессор. – Вот и эти молодые люди, – прибавил он с иронической усмешкой, указывая на аудиторию, которая в общем дала ему не особенно высокое понятие о своих познаниях в математике, – эти молодые люди тоже наверно любят математику, но плохо знают…

Аудитория дружно засмеялась, а отец Эвменидов в это время кончил свою задачу и очень спокойно положил мел на место.

– Ну, батюшка, великолепно! Прошу вас извинить меня за сомнение! Признаюсь, это первый случай. Я думал, знаете, что духовные особы умеют только обедню служить, – вот и ошибся. С удовольствием приветствую такого студента на математическом факультете, с искренним удовольствием! Вы и геометрию знаете?

– Как же не знать? Знаю. Я и по тригонометрии хорошо учился.

– Это удивительно. Где же это вы всему этому научились?..

– Да видите, господин профессор, это у нас в семинарии проходится. Оно, конечно, там на математику смотрят не строго, а даже очень мягко… Ну, а кто любит, – тот сам от себя пополняет… Вот я и пополнял…

– А вы давно из семинарии?

– Да уже лет, я полагаю, восемь будет.

– И до сих пор не забыли?

– Да я понемногу занимался… Так, знаете, между делом, между двумя требами, иной раз и решишь задачку… У меня есть влечение… Хожу это себе иной раз по огороду или по палисаднику, а в голове у тебя какая-нибудь теорема сидит. Иной раз даже так случалось, что во время самой службы церковной, среди эктении, поймаешь себя на какой-нибудь задаче… Так, знаете, цифра сама в голову и лезет, и никак от неё не отобьёшься…

– У вас, значит, талант к математике…

– Не знаю, может, и талант…

– А вы извините меня, батюшка, я не то чтобы не верил вам, а так, очень уж мне любопытно посмотреть, как вы одну задачку решите. Попробуйте-ка вот это.

И профессор начал диктовать ему что-то такое, что показалось всей аудитории очень странным и новым. Отец Эвменидов записывал, но от времени до времени сомнительно посматривал на профессора.

– Вы понимаете, в чём дело? – спросил профессор.

– Я, господин профессор, понимаю, только решить этого не могу… Это уже из высшей математики будет.

– А вы попробуйте.

– Я попробую. Я не то чтобы был совсем уже чужд, я и насчёт высшей математики кое-что прочитывал… И даже пробовал; только трудно… Знаете, на самом главном сбиваюсь.

– Ничего, ничего, вы начните, я вам помогать буду.

– Я бы так вот начал…

И Эвменидов начал решать задачу. Он, видимо, с большим усилием вдумывался в каждую букву, профессор подсказывал ему, и он потихоньку двигался дальше. Но вот он остановился, вынул из кармана платок и вытер вспотевшее лицо.

– Трудно, господин профессор, очень мне это трудно! – промолвил он и положил мел. – Уж чего не знаю, за то и не берусь…

– Это не обязательно, батюшка, это я так, полюбопытствовал… Да, у вас есть математические способности… Очень приятно будет работать с таким студентом, право… Я вам поставлю пять.

– Вот спасибо! – с искренним удовольствием промолвил Эвменидов, широко улыбнулся и поклонился профессору. – Значит, теперь я могу уходить?

– Да, теперь все уйдут, мы уж кончили экзамен.

Эвменидов ещё раз поклонился и пошёл на прежнее место. Профессор, захватив бумаги, в которых записывал отметки, и простившись со всеми, ушёл. Тотчас же Эвменидова, а вместе с ним и меня, окружила вся аудитория.

Все гурьбой вышли в коридор.

Здесь подобрались новые студенты, многие из старых. Все ужасно заинтересовались дьяконом, явившимся держать экзамен по математике.

Эвменидова расспрашивали, откуда он приехал, где учился, как живёт, есть ли у него жена и дети. Пока группа дошла до вестибюля, где висели пальто студентов, все перезнакомились с Эвменидовым, да кстати и между собой.

II

– Ну, слава Тебе, Господи, – говорил Эвменидов, когда мы вышли во двор. При этом он почему-то больше обращался ко мне. – Слава Тебе, Господи, что поспел. Ведь еле-еле попал, последним пришлось держать… А профессор добрый… Разговорчивый такой. Теперь вот латынь ещё да греческий; греческий ещё как-никак, а латыни я боюсь, слаб я всегда был по этой части…

– Пустое! – успокоил его кто-то, – здесь нестрого экзаменуют…

– Да ведь кого не строго, а кого и строго… Вас много, ну к вам они уже пригляделись и так это незаметно одного за другим и пропускают, а я как появлюсь в рясе-то своей, так сейчас на меня особенное внимание обращают… Сейчас это и думают: ишь ведь он в рясе таких ещё у нас не бывало. И сомнение является, дескать, – где же ему, деревенскому дьякону, что-нибудь знать, ну и придирка пойдёт… Очень я опасаюсь латыни…

– А вы, батюшка, куда же это поворачиваете? – спросили его студенты, когда мы вышли на улицу и вся группа повернула направо, а отец Эвменидов взял налево.

– А я к себе… – ответил Эвменидов.

– Да вы лучше с нами зайдите; тут есть трактирчик, мы там и пообедаем. Да и выпьем что-нибудь, вспрыснем, знаете, благополучный исход экзаменов.

Эвменидов усмехнулся и покачал головой.

– Нет, оно, знаете, мне неприлично; я, хотя, может, и буду студентом, а всё ж таки сан этого не позволяет. Прощайте, господа; на латыни, может, увидимся… А когда латынь-то? – спросил он, вдруг вспомнив, что не знает этого.

Ему объяснили, что остальные экзамены назначены в последующие три дня.

– Ну, это слава Богу; значит, не задержусь здесь. А вы тоже в трактир? – спросил он меня.

– Нет, я могу пройтись с вами… Я недавно позавтракал, мне есть не хочется.

– Так пойдёмте. Вы мне про порядки здешние расскажите, а то я, знаете, так чувствую, словно в воду с головой окунулся… Я тут недалеко… Знаете Церковный переулок? Так вот!

– Это, кажется, близко, – ответил я, ещё не довольно хорошо знавший город.

Мы простились с остальными товарищами и пошли налево.

– Знаете, – говорил мне отец Эвменидов, – хотя, конечно, все товарищи одинаковы и я ровно никого не знаю, а всё же мне как-то к вам легче обращаться, потому вас я первого встретил. Вы мне и экзамен показали. Не знаю, как дальше будет, а теперь мне, знаете, трудновато.

– Да вас что собственно затрудняет? – спросил я.

– А то, что, первое дело – будущность ещё неизвестна, выдержу ли экзамен, или нет, кто его знает. Вот латынь меня может подъегорить.

– Нет, вы не бойтесь, – успокоил его я. – Так как вы поступаете на математический и получили хорошую отметку по математике, да ещё так отличил вас профессор, – то по остальным будут к вам снисходительны. Ведь для математики ни латынь, ни греческий не нужны.

– Ах, если бы так! А есть ещё и другое. Я, видите, ещё на приходе числюсь. Нельзя же было так, зря, отказаться и в заштат выйти. Вдруг экзамен не выдержишь, тогда без места останешься. Так вот я и числюсь, а настоятель у меня строгий. Старый человек, знаете, и старых понятий. И когда это я высказал ему своё желание поступить в университет, так он и руками на меня замахал и хотел даже эпитемию мне назначить. «Я, – говорит, – тебя за такие мысли заставлю во время всенощной всенародно посреди церкви сто поклонов ударить». И как я ему ни толковал, что в этом моем желании нет никакого греха – не понял. И с тех пор стал ко мне придираться. В прежнее время ничего, даже добр был ко мне, а как узнал, что я учиться хочу, да ещё в светском заведении, да ещё математике, так прямо на каждом шагу придирки строит. Пою я это на клиросе, и пою, как всегда: уж, конечно, за восемь лет-то я службу изучил, – а он из алтаря мне ворчит: «не так, – говорит, – поешь, это, – говорит, – оттого, что ты всё о математике думаешь…» И на каждом шагу всё не так да не так… «Вишь, – говорит, – тоже в учёные лезет, и не к лицу, – говорит, – это тебе, – какой же может быть учёный в рясе?» А я, право, не понимаю, отчего ряса мешает быть учёным человеком? И теперь я, как собрался держать экзамен, отпросился у него на несколько дней, а он опять строгости: «поезжай, – говорит, – поезжай, только ежели какая треба случится, я из твоего дохода штраф вычту». И это не то, чтобы шутка, а он таки вычтет. Странно даже, злоба в нём какая-то явилась против меня. Хотя, ей-ей, я никогда ему ничего не сделал, и жили мы всегда дружно. Вот что значит человек старых понятий, никак втолковать ему нельзя. Так вот и приходится торопиться. Я, если и примут меня в студенты, всё ж таки сперва на приход должен съездить, чтобы, как следует, по форме, настоятелю свою должность сдать и в заштат подать. Конечно, временно, пока кончу курс. И только, когда бумага получится, тогда могу приход оставить, а раньше никак нельзя. Настоятель мой целую бурю подымет. Вот тут и вертись.

– А вы теперь один приехали? – спросил я.

– Нет, не один; очень уж жена моя беспокоилась. Говорит, я здесь пять дней ни есть, ни спать не буду, всё мне будет казаться, что с тобой там какая-нибудь беда приключилась. Ну, вот, пришлось забрать жену и детей. Ещё слава Богу, что знакомый монах отыскался, так мы там на подворье и приютились Ну, вот это, кажется, и есть мой переулок.

Я подтвердил. Мы действительно пришли, куда следует.

– Так вот тут в переулочке и подворье. Да вы не зайдёте ли? С женой познакомитесь и с монахом тоже; он славный.

Я охотно выразил желание зайти к нему. Меня очень интересовало посмотреть, как он живёт, какая у него жена и дети, да и монаха не прочь был я поглядеть. Я никогда ещё в жизни не сталкивался с монахами и не бывал ни в монастырях, ни в подворьях.

Мы повернули в узкий переулок и, пройдя десятков пять шагов, вошли в обширный двор, застроенный одноэтажными флигельками. Во дворе, по разным углам, на деревянных лесенках, которые вели на крылечки, сидели люди мирского вида. Очевидно, это были постояльцы. Среди них я не заметил ни одного монаха. Увидев духовную особу, в лице отца Эвменидова, они все почтительно встали и столь же почтительно пропустили нас мимо себя, когда мы входили в один из флигелей.

Пройдя сени, мы вошли в довольно большую комнату с тремя окнами во двор, обставленную так, как обставляются обыкновенно комнаты на постоялых дворах. Тут было две кровати, стол и несколько стульев. В углу висело множество икон без киотов и без рам. На стенах были приклеены, тоже без рам, картины, изображавшие сцены из жизни святых, но большею частью Афонскую гору с разных сторон. В комнате носился приятный запах кипариса. Довольно ещё молодая женщина сидела на кровати и, держа на руках девочку двух лет, убаюкивала её. Девочка спала. Двое других детей, постарше, стояли у подоконника и внимательно смотрели сквозь окно во двор.

– Ну, благодарение Создателю, – весело пробасил отец Эвменидов, обращаясь к жене. – Математику выдержал и студента с собой привёл. А я и фамилии-то вашей не знаю, – прибавил он, обратившись ко мне.

Я сказал свою фамилию и, подойдя к жене отца Эвменидова, подал ей руку. Она с большим трудом освободила правую руку из-под младенца и подала мне свою.

Это была женщина уже с утомлённым и несколько поношенным лицом, на котором отражались все невзгоды и заботы её жизни. Взгляд у неё был спокойный, уравновешенный. Радостное известие, сообщённое отцом Эвменидовым, по-видимому, очень мало тронуло её. Когда она заговорила, то в тоне её голоса слышалось как бы некоторое недоверие к его планам.

– А вы разве не рады, что ваш муж выдержал экзамен? – спросил я, когда мы остались с нею вдвоём, так как отец Эвменидов отправился за чем-то к монаху.

– Нет, что ж… Отчего же? Оно бы хорошо, только выйдет ли что… Неизвестно! – каким-то старушечьим тоном промолвила она, и этот тон так мало гармонировал с её молодыми глазами.

– Отчего ж вы думаете, что не выйдет? – спросил я.

– Да никогда этого ещё не бывало. Не слышала я. Вот уж сколько лет живу на свете, а не слыхала. Что ж, теперь у нас, по крайности, приход есть. Доходы, конечно, небольшие, а всё же жить можно. А с этой учёностью, первое дело, приход потеряем… А там неизвестность… Ежели ничего не выйдет, так опять придётся ему лазать по консистории, да по благочинным, да архиерею в ноги кланяться. Пока ещё выйдет место!.. А я теперь должна на шее у родных сидеть. Да и ему трудно будет здесь жить, и от нас далеко, и средств своих у него никаких нет…

– Так ведь ваш муж может жить здесь вместе с монахами…

– А с какой стати ему на шее у монахов сидеть? Он им не родня… Нет, уж, право, не знаю, что тут хорошего…

– Значит, вы не одобряете его? Не поддерживаете?

– Да я что ж… Я ему ничего не говорю. Один раз только заикнулась, что, мол, надо сперва взвесить это да обдумать, – так он такие слова начал говорить, что мне даже страшно стало. «Вот, – говорит, – как ты на моё душевное стремление отвечаешь. Я, – говорит, – к высшему стремлюсь, а ты этого понимать не хочешь; я, говорит, в тебе, как в жене своей, как в друге, поддержки ищу, а ты меня, говорит, холодной водой окатила…» И до того расходился, что даже нехорошо ему сделалось и плакать стал. Уж я не рада была, что и сказала… И с тех пор ничего против него не говорю, – пусть делает, как знает. Ему же хуже будет…

В это время отец Эвменидов вернулся, но не один, а с монахом. Монах был ещё нестарый. Высокий, статный, довольно плотный, с красивым лицом, украшенным длинной, тёмной бородой, с большими спокойными глазами, с широким лбом, с матовым цветом лица, с длинными, волнистыми волосами, он сразу произвёл на меня чрезвычайно приятное впечатление. В особенности понравилось мне странное выражение его глаз: твёрдое и вместе с тем необыкновенно ласковое и как бы ко всему на свете доброжелательное.

Он подошёл ко мне с улыбкой и просто, по-светски, протянул мне руку.

– Очень приятно, очень приятно! Вот познакомитесь с нами и будете у нас бывать. Я люблю молодых людей. Я люблю тех, которые наукам обучаются. Вот и наш отец дьякон задумал учиться. Что ж, это хорошо. В этом никакого греха нет… Учёность никому не мешает. У нас даже на Афоне есть глубоко-учёные люди… Один доктор есть, например… Очень учёный человек, и стихи пишет… Разумеется, духовного содержания… Они напечатаны, я когда-нибудь дам вам прочесть, непременно дам. Ну, что ж, отец дьякон, давайте угостим молодого человека. Уж вы извините, – обратился он ко мне, – у нас пища скудная, монашеская. А, впрочем, сыты бываем… Вот мы сейчас…

Он подошёл к двери, полуотворил её и промолвил громче обыкновенного:

– Евфимий, а Евфимий!..

– Я здесь, отец Мисаил! – откликнулся из глубины коридора молодой голос.

Через полминуты в комнате появился и сам Евфимий – совсем ещё молоденький послушник, в длинном подряснике, с засученными рукавами. Очевидно, он только что производил какую-нибудь домашнюю работу. Отец Мисаил обратился к нему.