Поветрие

– Лева, друг мой, выбрось этого негодяя! Он позволил себе со мною такие дерзости…

Молодой ловелас уже оправился. Непринужденно улыбаясь, он подошел к приятелю.

– Здравствуй, братец! Представь себе, как легко напугать их, этих женщин! В ожидании тебя, от нечего делать, я хотел испытать ее верность к тебе и сделал вид, будто хочу поцеловать ее, а она вообрази, что я и в самом деле собираюсь поцеловать. Ведь забавно? Ха, ха!

– Не верь ему, Лева, он уже схватил меня за талью, и если бы я…

– Ну, ну, замолчите, – перебил ее, вспыхнув, Куницын. – Каюсь, так и быть, что греха таить: хотел поцеловать. Но ты, Ластов, человек умный и, разумеется, не найдешь в этом ничего дурного. Ну, что такое один поцелуй в сравнении с вечностью? Ein Mai ist kein Mai. Сам же ты целуешь ее, наверное, раз по сту в день.

Ластов не мог не улыбнуться наивному доводу приятеля.

– Ты забываешь, мой друг, что она жена моя.

– Гражданская!

– Какая бы там ни была. Заметь себе, пожалуйста, на будущее время: если хочешь оставаться со мною в прежних дружеских отношениях, то обходись с нею так же почтительно как со всеми «законными» женами твоего знакомства.

– Пожалуй! – иронически улыбнулся Куницын. – Для тебя только, по старой дружбе.

– И я надеюсь, что ты сейчас извинишься перед нею?

– Ну, уж на это не надейся, много чести.

– Так ты не намерен просить прощения?

– За кого ты меня принимаешь? Чтоб я, я унижался перед…

– Тс! Ни слова более. Сделай же милость оставить нас и вперед считать меня человеком тебе совершенно чужим. Не угодно ли?

Он широко распахнул перед приятелем выходную дверь. Тот посмотрел на учителя, посмотрел на его «гражданскую», потом глубокомысленно опустил взоры на кончики своих лаковых ботинок.

– Гм… да. En effet[34], ты как будто поступаешь благородно. Притвори-ка дверь; я согласен исполнить твое требование. Mein Fraulein… или gnadige Frau? Как прикажешь?

– Перед людьми она еще девушка; так так и величай.

– Bon. Also, gnadiges Fraulein, mir thut es nngeheuerlich, abscheulich leid, dass… und so weiter, und so weiter[35]. Довольно с тебя?

– Будет, хотя ты напрасно ломаешься. Присядем-ка теперь, расскажи-ка мне, что принесло тебя? Верно, что-нибудь экстренное, потому что, как человек, знающий до тонкости приличия света, ты не явишься же в гости еще засветло?

Первоначальная туча скорби и отчаяния мгновенно осенила чело щеголя: он вновь схватился за прическу.

– Malheur a moi[36]! oh! Сию минуту брошусь из окошка!

– Ай, только, пожалуйста, не у меня! В чем дело, скажи! Кредиторы что ли?

– Pire que са[37]!

– Жена захворала?

– Добро бы только.

– А то что же?

– Да то, что убежала от меня! Понимаешь: взяла да убежала!

– Может ли быть! С кем же это?

– С кем, как не с этим прогрессистом-офицерчиком, с Диоскуровым. Я ли, кажется, не любил ее, не лелеял ее; ни одной ведь сторонней интрижки не завел с самого дня женитьбы, вот уже год с лишком; легко сказать!

– Действительно, на это потребовалось, вероятно, значительной доли самоотвержения. Как же ты, однако, допустил ее до побега?

– Допустил! У меня, брат, и подозрения серьезного не было. Как друг дома, он, понятно, бывал у нас и при мне, и без меня. Оказалось, что без меня-то они более все «Что делать?» изучали; ну, и порешили устроиться по предписанному там рецепту. Прихожу я это из должности, как агнец непорочный, ничего не чая; приношу ей еще фунт конфектов, ее любимых – помадных; гляжу – укладывается. «Куда это? – говорю. – Точно в вояж?» – «В вояж, – говорит, – и еду. Навеки расстаюсь с тобою». Я, признаюсь, немножко опешил. «Как так навеки? Что это значит?» – «Это, – говорит, – значит, что ты надоел мне, что нам уже не к чему жить вместе, были бы только в тягость друг другу. Веселись и будь счастлив!» – «Да куда ж ты, к кому?» – «А к Диоскурову, – говорит. – Он – Кирсанов, ты – Лопухов, я – Вера Павловна». Меня как водою окатило. «Да ведь это все, – говорю, – хорошо в книжке, в действительности же неприменимо». – «Вот увидишь, – говорит, – как применимо. Я вообще, – говорит, – не вижу, чему тут удивляться: виновата ли я, что ты не умел разнообразить себя, что Диоскуров лучше тебя? Но я расстаюсь с тобою без всякой горечи в сердце». Утопающий хватается за соломинку. «Да что ж, – говорю, – станется с нашим сыном, с нашим Аркашей?» – «А Бог, – говорит, – с ним, оставь его себе. И там ведь он целый день у кормилицы, редко о нем и вспомнишь. Ну, и у Чернышевского тоже о детях говорится только мимоходом, в скобках („следовательно, у нее есть сын“); c'est un mal inevitable[38]. У нас же с Диоскуровым наберется их, вероятно, более, чем нужно, и, во всяком случае, лучше твоего Аркаши». Меня взорвало. «А, говорю, теперь я только постиг вас! Знаете, сударыня, что французы называют une mere dehature'e[39]?» – «Знаю», говорит. «Так вы вот, ни дать, ни взять, такая mire dehature'e!»! Но можешь представить себе неделикатность? «А вы, – говорит, – сударь, знаете, что французы называют un sot, un imbecile[40]?» – «Ну, знаю». – «Так вы вот, ни дать, ни взять, и un sot, и ип imbecile, да помноженные на два». Каково?

Куницын вздохнул и отер со лба батистовым платком крупные капли пота.

– Все это было бы смешно,Когда бы не было так грустно, —

заметил Ластов. – Что ж ты отвечал ей на это?

– Что тут скажешь? Не браниться же, не драться. Вздохнул, да в глаза против воли навернулось что-то мокрое. А она заметь да подыми еще на смех:

Не плачь, красавица! СлезамиКручине злой не пособить.Господь обидел огурцами,Зато капустой наградит!

Тут уже я не стерпел, приосанился, как лев, и разразился потоком сарказмов; откуда слова брались. «Так вы так-с? – говорю, – так вы этак-с? – говорю. – Прекрасно-с, превосходно-с. Я вас не удерживаю, о нет. Я вас даже попрошу оставить сегодня же дом мой. Но чур – не возвращаться! Если бы вы впоследствии и испытали горькое раскаяние, на коленях приползли к моему порогу и, как Генрих IV в Каносе, облегали его трое суток подряд – наперед говорю вам, что дверь моя будет закрыта перед вами тремя замками. Слышите? Тремя замками! Роковая надпись ада встретит вас на моем доме: „Lasciate ogni speranza, voi ch'entrate![41]“» В голосе моем звучало нечто возвышенное, потрясающее.

– И все твое красноречие пропало даром?

– Что даром! Совестно даже за нее…

– А что такое?

– Да, вместо всякого ответа, обозвала дураком и вышла вон. Только я ее и видел.

– Так… А тебе все же жаль ее?

– Как бы тебе сказать? Она мать моего сына; ну и вообще, что ни говори, женщина передовая, какую не скоро сыщешь. Что мне делать, посоветуй? Послать этому барину перчатку?

– А вы уже научились драться? – заметила тут с легкой насмешкой Мари, стоявшая до этого времени безмолвно у окна. – Или урок, который дал вам в Интерлакене друг ваш, не пошел вам впрок?

Куницына передернуло, но он сделал вид, будто не слышал слов девушки, и продолжал, обернувшись к Ластову:

– Скажи, как бы ты поступил на моем месте?

– Вызывать Диоскурова я, разумеется, не стал бы: дело зашло уже слишком далеко, ты же и потворствовал им; я потребовал бы только разводную.

– Ты чересчур строг, Лева, – вмешалась опять, но уже с серьезным тоном Мари. – Не слушайте его, г-н Куницын, кому, как не мне, знать сердце женщины. Супруга ваша увлеклась – правда, но увлеклась по неопытности. Ужели пропадать ей за то навеки? Она еще раскается, поверьте мне, раскается. Отчего бы не простить? Она ведь еще молода, ребенок. Ей сколько лет?

– Восемнадцать.

– Ну, вот, припомните-ка себя самого в этом возрасте: каким вы были шалуном и повесой?

Черты несчастного супруга слегка прояснились. Он вопросительно взглянул на учителя.

– А ведь в словах ее есть крупица правды? Тот покачал головою.

– Оптимизм молодости. Разумеется, если ты найдешь в себе достаточно самоуничижения, чтобы помиловать заблудшую овцу, и если она сделается опять овцой, о тем лучше для вас обоих. Но боюсь я, чтобы не нажить тебе новых бед: зверь, отведавший свежей крови, неутолим; искусившись раз, она ненадолго стерпит однообразие счастливой семейной жизни.

– Лева, милый мой, ты жесток, ты зол! Ведь их связывает не одна взаимная любовь, их связывает их дитя, неразрывное звено, которым они навеки веков сковались друг с другом. Г-н Куницын! Прошу вас: подумайте о будущности вашего малютки, который с пелен не будет знать заботливости, ласк матери. Ведь сердце его очерствеет! Пусть вы даже воспитаете из него человека умного, образованного; высшего человеческого достоинства – благородного, мягкого сердца вы не вложите в него: его может вложить только мать.

– Вишь, как расписывает, – проговорил Куницын, которого не на шутку стали пронимать усовещевания швейцарки. – Чего ж вы от меня хотите, petite drole[42]?

– Чтобы вы в продолжение года не хлопотали о разводе.

– Гм, гм… Да если я и подам теперь прошение, разрешение выйдет не ранее, как через год, через два.

– Но тогда все узнают… Так же можно будет как-нибудь стушевать.

– И то правда. Вы, m-lle Marie, как я вижу, девушка с весьма здравым взглядом. Нужно будет еще обдумать…

Когда затем Куницын стал уходить, то со всею галантностью молодого рыцаря расшаркался перед швейцаркой.

X

Еще работы в жизни много,Работы честной и святой.Н. Добролюбов

Второе посещение, которого удостоился Ластов, удивило его еще более первого. Анна Никитишна с таинственностью вызвала его в переднюю. Он вышел туда в домашней визитке, без галстука.

Перед ним стояли Наденька и Бреднева.

– Ба, кого я вижу? – озадачился он. – Чему я обязан…

– Проходя мимо, – колко отвечала Наденька, – мы воспользовались случаем предупредить вас, чтобы вы не трудились более вон в ней.

Она указала на спутницу.

– Как? Вы, Авдотья Петровна, решились бросить свои занятия?

– Решилась бросить свои занятия, – повторила сухо Бреднева. – Я пришла к заключению, что поучилась у вас более, чем достаточно, и справлюсь на будущее время и без вас.

– Жаль, очень жаль. За что ж такая немилость?

– Да хоть за вашу любезность, – сказала опять Наденька, – приходят к вам две молодые гостьи, а вы не пускаете их далее передней.

Тень облака пробежала по лицу учителя.

– Гм… – замялся он. – У меня там не убрано. Сейчас приведу в некоторый порядок и тогда милости просим…

Он проворно прошмыгнул в кабинетную дверь.

– Знаем мы, что у вас там не убрано, – сказала во след ему по-французски Наденька, – принцесса ваша не убрана. Можно бы в щель полюбопытствовать, да эта чучело-старушонка с места не сходит. – Вы, кажется, боитесь, что мы что стянем? – отнеслась она с усмешкой к Анне Никитишне.

Та не знала что и ответить.

– Да ты, Наденька, вполне уверена, что Куницын не солгал? – спросила Бреднева. – Хотя он и городской справочный листок, да ведь никто так и не привирает, как эти листки.

– Нет, он приводил такие подробности, каких не сочинишь.

Воротился Ластов.

– Прошу покорно, – сказал он, растворяя обе половины двери.

– Ну, что, убрали? – входя в кабинет и оглядываясь в нем, говорила Наденька. – Кажется, не совсем-то, – прибавила она, беря со стола женское рукоделье и рассматривая его со всех сторон. – Ничего, работа чистая. Вы сами этим упражняться изволите?

Учитель прикусил язык.

– Н-нет, хозяйка, видно, забыла.

– Хозяйка? Ха! Верю, верю.

– Да, хозяйка. Садитесь, пожалуйста.

Подруги чинно поместились на диване. Ластов взял с письменного стола ящик с сигарами, другой с папиросами и предложил их барышням. Бреднева отказалась, Наденька закурила папиросу.

– Так чем же я восстановил вас против себя, Авдотья Петровна? – начал молодой хозяин, усаживаясь поблизости на стул.

– Ничем, – холодно отвечала ученица. – Кому лучше, как не вам, знать, какие делала я у вас успехи? Не перебивайте! Вас я в этом ничуть не виню; вы были даже примерно снисходительны; но ведь и вы выходили подчас из себя. «Да что это, мол, с вами, Авдотья Петровна? Вы совсем невнимательны». Я невнимательна! Господи! Да слушая вас, я вопьюсь в вас глазами, точно проглотить хочу. Но что толку? Хоть убейте, ни словечка не пойму. Особенно теперь, как принялись за химию; словно туман какой нашел. Помните, например, самое первое – добывание кислорода из перекиси марганца?

– Да чего же проще?

– Вот то-то же! Для вас оно просто, а для меня непроходимые Фермопилы. Я очень хорошо знаю, что при нагревании из трех паев перекиси получается один пай закиси, один окиси и два кислорода. Но как знаю? Как попугай свое: «Попочка, почеши головку. Как собаки лают? Bay, вау!» Я не в состоянии дать себе отчета, почему оно так.

– То есть, почему собаки лают? – сострила Наденька.

– Ну да! Что виновата тут не наша женская умственная слабость, видно уже на Наденьке, которая преодолела же все эти трудности; виновато во всем наше милое воспитание. Я, первая ученица гимназии, не могу понять самых элементарных вещей – хорошо, значит, развивали! Начинать же опять с азов у меня не хватает духу; приходится окончательно отказаться от научного поприща. Ведь вы знаете, что мне и в купеческой конторе дали абшид?

– Вот как?

– Да и формальный, что называется: mit gross Scandal[43]. В годовых итогах оказались недочеты в несколько тысяч. Распекли меня, конечно, на чем свет стоит, со стыда и сраму я готова была сквозь пол провалиться. За полмесяца имела еще жалованье получить, да уж ни за что не покажу глаз.

– Что ж вы намерены теперь делать?

– Да предаться практической деятельности. Я займусь английскими переводами, которые вы мне выхлопотали; дают мне по двадцати рублей за печатный лист; считая в неделю по одному листу, в месяц это составит восемьдесят целковых; заживем на славу! Маменька-то моя как довольна!

– А что ж ты не скажешь ничего про свою ассоциацию? – заметила Наденька. – Ведь она пошла в ход, там нечего уже секретничать.

– Как? – спросил Ластов. – Вы участвуете и в ассоциации? Я слышал, что здесь заводится социальная переплетная. Так, может быть, в ней?

– Нет, – отвечала Бреднева, – то предприятие частное, не приносящее очевидной пользы человечеству, да и исключительно механическое. Мое же самое гуманное и притом начатое по моей же альтернативе!

– Инициативе, хотите вы сказать?

– Ну да… Я основываю библиотеку на акциях. Уроками музыки сколотила я рубликов пятьдесят; пять человек товарищей брата также внесли каждый – кто пятнадцать, кто двадцать рублей; Наденька будет ежемесячно отдавать нам половину своих карманных денег – пятнадцать рублей… Мы уже завели два шкафа и целый ворох книг.

– А где она будет у вас, эта библиотека?

– Да в нашем же доме, как раз под нашей квартирой. Отдельная, знаете, большая комната. Мы дали и задаток.

– Но приняли ли вы в расчет, что библиотека будет слишком отдалена от центра города, чтобы привлекать посетителей?

– В том-то и штука, Лев Ильич, что она будет не обыкновенная библиотека, а народная, для бедного рабочего класса, проживающего именно в наших краях. В этом-то и вся польза ее. Пролетарии наши не в состоянии абонироваться у Вольфа, Исакова или выписывать газеты, журналы. А тут, за плату какой-нибудь копейки в день, они будут иметь возможность читать сколько душе угодно. Разве не выгодно?

– Да вам-то будет ли выгодно?

– Ха! Я не гонюсь за выгодой, окупились бы только книги. Переводами я буду зарабатывать сумму, совершенно достаточную для нашего пропитания. Ах, Лев Ильич, если б вы знали, как я довольна! – воскликнула новая социалистка, и апатичные черты ее оживились, зарумянились. – Наконец-то я буду приносить пользу. Целый квартал, более – все окружные кварталы будут просвещаться, благодаря мне! Только и мерещится мне теперь одно: как я весь день свой буду проводить в читальне и в ожидании посетителей заниматься переводами. Дождаться не могу, когда вывеска будет готова!

– Жаль мне вас разочаровывать, – вздохнул Ластов, – но я сильно сомневаюсь в успехе вашего предприятия. Простолюдин наш не ощущает еще настолько потребности в чтении, чтобы ходить в нарочно строенное для того заведение. Я отсоветовал бы вам.

Бреднева не на шутку рассердилась.

– Так, по-вашему, выбросить шкафы да книги за окошко? Вырвать из сердца с корнем любимую мечту, которую я выхолила, вынянчила, как родное детище? Да что ж мне после того останется? Камень на шею да в море, где поглубже?

XI

Ну, Господь с тобой, мой милый друг!Я за твой обман не сержуся.Хоть и женишься – раскаешься,Ко мне, может быть, воротишься.Л. Кольцов

Наденька, тем временем внимательно осматривавшая кабинет, внезапно встала и, не говоря ни слова, быстро направилась к спальне. Ластов вскочил со стула и загородил ей дорогу.

– Куда вы, Надежда Николаевна?

– Меня очень интересует ваша квартира, и я хочу обревизовать ее.

– Нет, извините, там моя спальня…

– Ну, так что ж?

– Девицам не годится входить в спальню молодого человека.

– Скажите, пожалуйста! А той целомудренной Диане, что уже спрятана у вас там, годилось войти?

Кровь хлынула в голову Ластова.

– Тише! Прошу вас. Пожалуй, расслышит.

– Ага! Признались. Я этого только и добивалась. Можете успокоиться.

Студентка воротилась на прежнее место.

– Помните ли вы, Лев Ильич, как, будучи в последний раз у нас, вы ратовали за святость брачных уз?

– Ну-с?

– А что сказать про проповедника, который не держится собственных правил?

– Я, кажется, ни одним поступком не изменил до сих пор своим принципам.

– Да? Ну, а если эта… женщина надоест вам, вы ведь воспользуетесь первым случаем, чтобы отделаться от нее?

Ластову разговор был заметно неприятен. Нетерпеливо потопывая ногою, он с суровостью посмотрел на говорящую.

– Вы ошибаетесь, – сказал он, – я никогда не расстанусь с нею.

– Что такое? – болезненно усмехнулась Наденька. – Вы хотите весь век свой сгубить на невоспитанную, необразованную горничную?!

– Люби кататься, люби и саночки возить, – иронически пояснила Бреднева.

– Именно, – подтвердил учитель. – Но вы, Надежда Николаевна, назвали ее невоспитанной, необразованной горничной. Горничной была она – против этого, конечно, слова нельзя сказать, хотя я и не вижу еще ничего предосудительного, бесчестного в профессии горничной. По-моему, она даже куда почетнее профессии большей части наших русских барышень – профессии дармоедок. Что же до воспитанности, до образования особы, о которой у нас идет речь, то я могу сказать только одно: что дай Бог, чтобы все вы, наши «воспитанные», «образованные» девицы, были на столько же развиты и умственно и душевно, имели столько же женского такта, как она – «простая горничная».

Нечего говорить, что после таких любезностей со стороны хозяина, подруги наши недолго усидели у него.

– Я и забыла, – сказала, приподнимаясь, Наденька, – что сегодня сходка у Чекмарева. Ты, Дуня, остаешься? Ведь ты уже не ездишь на сходки?

– Не езжу, но это, во всяком случае, не резон мне оставаться! Извините, Лев Ильич, что обеспокоили.

– Сделайте одолжение.

Он обождал, пока барышни накинули на себя в прихожей мантильи и, увидев, что ни одна из них не протягивает ему на прощанье руки, с холодною формальностью раскланялся с ними.

Когда он затем входил назад в кабинет, навстречу ему бросилась Мари и со слезами обвила его руками.

– Милый, хороший ты мой! Он приласкал ее.

– Не плачь, дорогая моя, не стоят они того. Ты все слышала?

– Слышала… Спасибо тебе, голубчик!

Она сквозь слезы улыбнулась. Потом с беспокойством выглянула в окошко.

– Ах, Лева, уж смерклось, а сегодня праздник: много пьяных. Догнать бы тебе девиц, проводить до извозчика?

– Но, Машенька…

– Прошу тебя, друг мой, – перебила она его, – зачем зло воздавать тем же? Сделай это для меня, успокой меня.

Поцеловав ее в знак послушания, Ластов взял шляпу, сорвал в прихожей с гвоздя пальто и пустился в погоню за ушедшими.

Сбежав на улицу, он осмотрелся: направо в отдалении мелькало еще светло-ситцевое платье Бредневой, налево, за углом улицы, скрывалась высокая фигура Наденьки. Подумав с секунду, он взял налево.

Когда он поравнялся со студенткой, та оглянулась на него большими глазами, но молча прибавила только шагу.

– Я хочу проводить вас до извозчика, – сказал Ластов.

– Могли бы и не делать себе труда.

– Мари просила меня.

– Поздравляю!

– С чем?

– С башмаком, под которым успели уже очутиться. Учитель не счел нужным отвечать.

Днем был ливень, и в неровностях панели кое-где стояли еще небольшие лужи. Ластов посмотрел на обувь девушки.

– Вы, кажется, без калош?

– Да, без. Так же, как и вы, бес, леший! Оба замолчали.

– У вас, Лев Ильич, – заговорила тут Наденька, – как у средневекового рыцаря, есть, разумеется, альбом?

– Есть.

– Что же вы не попросили нас начертать вам прощальную элегию?

– Потому что вы отказались бы.

– Нет, я имела даже наготове что написать вам. Хотите, я вам скажу теперь на словах?

– Как вам угодно.

– А! Ну, так и ненужно, – обиделась девушка. Он пожал плечами.

– Как знаете.

Они сделали еще шагов двадцать молча.

– Хотите или не хотите, – не утерпела студентка, – а я все-таки скажу вам. Слушайте:

«Так-то вы, г-н паладин, остаетесь верны своему знамени и девизу – избранной даме сердца? А что, если она вас только пытала? Но не волнуйтесь поздним раскаяньем, все это шутки. Если дама остается глуха к серенадам миннезингера, он в полном праве возгореть к другой: не даром же дрова жечь. Чтобы, однако, отпустить вас не с совершенно пустыми руками, могу сказать вам pour la bonne bouche[44] несколько приятностей. Во-первых, вы прехорошенький, милованчик, одно слово. Приятно? Во-вторых, вы добрейшая душа, преблагонравный, преблагородный. Приятно? В-третьих, вы очень неглупый, начитанный малый, подающий положительные надежды сделаться однажды почтенным pater familias[45] и – самодурчиком. Приятно? Но будет с вас. Farewell[46]! Пребываем к вам по-прежнему благосклонны, но без сердечных содроганий.

Наденька».

Говорила это девушка легким, саркастическим тоном, но в голосе ее, наперекор ее заверению, трепетала больная струна уязвленного самолюбия. Тут проезжал мимо порожнем извозчик. Наденька остановила его.

– На Выборгскую, рубль?

– Пожалуйте.

– Итак – addio, signor paladino[47]! Вы уволены в отставку, но без мундира. Живите счастливо и привыкайте поскорей к бархатному башмачку вашей… гражданской!

Обрызгав учителя грязью, насмешливо дребезжа, дрожки уже уносили ее от отставного паладина.

XII

По камням, рытвинам пошли толчки, скачки,Левей, левей, и с возом – бух в канаву!Прощай, хозяйские горшки!И. Крылов

Когда героиня наша входила к Чекмареву, тот в халате, с засученными рукавами сидел за мясничей работой: очищал скальпелем от жира мышечные фибры лежавшей перед ним на столе человеческой руки.

– Quis ibi est[48]? – обычным образом вопросил он, не оборачиваясь, при звуке отворяющейся двери.

– Salve, mi amice[49], – шутливо отвечала по-латыни же Наденька, бросая мантилью и шляпку на ближний стул и подходя к оператору.

– Липецкая? Как это вас угораздило? Я сейчас только думал о вас. Добро же пожаловать. Я поздоровался бы с вами, да видите – обе грязны.

– Ничего, я не белоручка.

Она крепко пожала ему запачканную в человеческом сале и запекшейся крови руку. Затем придвинула себе против него стул.

– Нельзя ли вам пособить?

– Можно. Вот подержите тут за кисть.

– Я была у Бредневой, – рассказывала Наденька. – Слабоумная! Не надеется даже приготовиться в академию. Мы сделали с нею по одному делу небольшую прогулку, и она просила, чтобы я опять зашла к ней, но я не вытерпела и, отговорившись, что у вас сходка, покатила к вам.

– И хорошо сделали… Научитесь, по крайней мере, мускулы отпрепарировывать. Поверните-ка ее вверх ладонью. Вот так, будет.

– Какая она полная, цветущая, – говорила Наденька, разглядывая мертвецкую руку. – От молодого, должно быть, субъекта?

– Да, ему было лет под тридцать. Губа-то у меня не дура, умел подыскать. Полюбуйтесь только, что за мышцы – гладиаторские! Вчера еще двигались.

Пальцы Наденьки, державшие кисть покойного гладиатора, против воли ее задрожали.

– Как? Вчера еще он был жив?

– Живехонек.

– Как же это с ним случилось? Чем он занимался?

– Ломовым извозчиком был. Как-то спьяну поспорил с добрым приятелем, что полоснет себя ножом по шее; ну, и сдержал слово, полоснул, да больно уж азартно: дыхательное горло перерезал.

– Брр… И его доставили к вам в клинику?

– Доставили. Бились мы с ним, бились, ничего не могли поделать; хрипит себе, знай, как буйвол какой, а к ночи улыбнулся. Как только остыл, я, не говоря дурного слова, отрезал себе за труд свою долю – эту самую руку, связал в платок и был таков.