– Помню, помню, – промолвил г. Липецкий, пропуская мимо ушей последнее замечание дочери. – Весьма приятно возобновить знакомство. А вы-то по какому праву здесь? – вскинулся он внезапно с юпитерскою осанкой на швейцарку, торопливо приподнявшуюся при его приходе с дивана, но с испуга так и оставшуюся на том же месте.

Мари оторопела и, зардевшись как маков цвет, перебирала складки платья.

– Я., я… – лепетала она.

– Вы, кажется, забываете, какое место вы занимаете в моем доме?

– Это я усадила ее, – выручила девушку молодая госпожа ее, – она сама ни за что бы не решилась. Но я все-таки не вижу причины, папа, почему бы ей и не сидеть подобно нам? Кажись, такой же человек?

Сановник насупился, но вслед затем принудил себя к улыбке и потрепал подбородок дочери.

– Кипяток, кипяток! Как раз обожжешься. Ты, мой друг, думала, что я говорю серьезно? Я очень хорошо понимаю, что того… с гуманной точки зрения, и низший слуга наш имеет равное с нами право на существование и, прислуживая нам, оказывает нам, так сказать, еще в некотором роде честь и снисхождение. Вы, г. Ластов, разумеется, также из людей современных? Свобода личности, я вам скажу, великое дело! Вот и Надежда Николаевна паша может делать что ей угодно; мы полагаемся вполне на ее природный такт.

– А не отпускаете никуда без ливрейной тени? – сказала с иронией студентка.

– А, моя милая, без этого невозможно. Да и тут я, собственно говоря делаю только уступку светским требованиям твоей maman. Да вы то что ж прилипли к полу? – повернулся он опять круто, с ледяною вежливостью, к горничной, о которой было забыл в разгаре панегирика свободе личности. – Лампа в передней у вас зажжена?

– Я только собиралась зажечь, когда…

– Так потрудитесь окончить свое дело, а там мы еще поговорим с вами. Ну-с, скоро ли?

Мари со смирением оставила зал.

– С людьми необходима того-с… известная пунктуальность, – пояснил г. Липецкий, – чтобы не зазнавались. Вы понимаете? Как гуманно мое с ними обращение, явствует уж из того, что этой горничной я говорю даже: вы. Привыкла, ну, и пускай. В каждом человеке, по-моему, надо уважать личность.

– Что к это, однако, Куницыны? – заметила Наденька.

– А они также хотели быть? – спросил отец.

– Да, обещались. Но вы, папа, пожалуйста, убирайтесь тогда к себе, да и маменьки не присылайте: все как-то свободнее.

– Ах, ты, моя республиканка! Тут в передней раздался звонок.

– Ну, они. Quand on parle du loup…[17] Прощайте, nana, отправляйтесь. Вы, Лев Ильич, помните сказку про золотого гуся?

– Помню. Это где один держится за другого, а передний за гуся?

– Именно. Тут Куницын гусь; за ним вереницей тянутся Моничка, Диоскуров и Пробкина. Примечайте.

Ожидаемые вошли в комнату.

Куницын, розовый, но уже заметно измятый юноша, с вытянутыми в обоюдоострую иглу усиками над самонадеянно вздернутой губой и со стеклышком в правом глазу, с развязною небрежностью поцеловал руку Наденьки, которую та, однако, с негодованием отдернула, потом хлопнул Ластова приятельски по плечу.

– Что ж ты, братец, не явился на крестины нашего первородного? Вот, я тебе скажу, крикун-то! Sapristi[18]! Зажимай себе только уши. Наверное, вторым Тамберликом будет. И что за умница! По команде кашу с ложки ест: un, deux, trois[19]!

Madame Куницына, или попросту Моничка, востроносая, маленькая брюнетка, и Пробкина, пухленькая, разряженная светская кукла, звонко чмокнулись с молодой дочерью дома. Диоскуров, юный воин в аксельбантах, фамильярно потряс ей руку.

– Ну, что? – был ее первый вопрос ему. – Свели вы, по обещанию, денщика своего в театр?

– И не спрашивайте? – махнул он рукой. – Сам не рад был, что свел.

– Что так?

– Да взял я его, натурально, в кресла. Рядом с ним, как на грех, сел генерал. Филат мой и туда, и сюда, вертелся, как черт на юру, почесывался, пальцами, как говорится, обходился вместо платка. Вчуже даже совесть забирала. А вернулись домой – меня же еще укорять стал: «На смех, что ли людям в киятр-то взяли? Чай, много, – говорит, – денег потратили?» – «По два, – говорю, – рубля на брата.» Он и глаза вытаращил. «По два рубля? Да что бы вам было подарить мне их так; и сраму бы не было, и польза была бы». А уж известно, какую пользу извлечет этакий субъект из денег: просадит, с такими же забулдыгами, как сам, в ближней распивочной.

– C'est superbe[20]! – скосила презрительно губки Моничка. – Вперед вам наука: не сажайте мужика за стол – он и ноги на стол.

– Теперь я его, разумеется, иначе как плебеем и не зову: «Набей, мол, плебей трубку, подай, плебей, мокроступы». Что же, однако, mesdames, – предложил Куницын, – хотите поразмять косточки? Сыграть вам новый вальс brillant?

– Нет, уж избавьте, – отвечала студентка, – эквилибристические упражнения пригодны разве для цирка, а не для людей разумных, если случайно не соединены с гигиеническою целью. По мне уж лучше в маленькие игры.

– Ах, да, – подхватила Пробкина. – В веревочку или в кошку-мышку?

– В фанты, в фанты! – подала голос Моничка.

– Ну да, – сказала Наденька, – потому что в фантах можно целоваться. Все это плоско, избито. Под маленькими играми я разумею только les petits jeux d'esprit[21]. Погодите минутку; сейчас добудем материалов.

Она отправилась за бумагой и прочими письменными принадлежностями.

– Теперь стулья вкруг стола. Да живее, господа! Двигайтесь.

– Fi, какая скука, – зевнула Моничка. – Верно, опять эпитафии или вопросы да ответы?

– Нет, мы займемся сегодня поэзией, откроем фабрику стихов.

– Это как же? – спросил кто-то.

– А вот как. Я, положим, напишу строчку, вы должны написать под нею подходящую, рифмованную, и одну без рифмы. Отогнув две верхние, чтобы их нельзя было прочесть, вы передаете лист соседу, который, в свою очередь, присочиняет к вашей нерифмованной строке опять рифмованную и одну без рифмы и передает лист далее. Процедура эта начнется одновременно на нескольких листах, и в заключение получится букет пренелепых стихотворений, хоть сейчас в печать, которые и будут прочтены во всеобщее назидание. Понятно? Ну, так за дело.

Карандаши неслышно заскользили по бумаге, перья заскрипели, передаваемые из рук в руки листы зашуршали.

Моничка, приютившая под сенью своего пышного платья с одной стороны – мужа, с другой – Диоскурова, поминутно шушукалась с последним – вероятно, советуясь насчет требуемой в данном случае рифмы.

Куницын занялся Пробкиной. В начале барышня эта хотела вовлечь в разговор и офицера.

– Давно уж тебя дожидалась я тщетно, —

прочла она вслух. – Ах, m-r Диоскуров, будьте добренький, пособите мне?

Он, не говоря ни слова, взял лист и, не задумываясь, приписал:

– Ужели, вздыхала, умру я бездетно?

Хоть черт бы какой приударил за мной!

Потом снова обратился к Моничке.

– Скверный! – пробормотала Пробкина и, с ожесточением в сердце, уже нераздельно посвятила свое внимание Куницыну.

Наденька и Ластов, сотрудничествуя в стихотворных пьесах всего общества, сочиняли одну исключительно вдвоем. Начала ее Наденька, и самым невинным образом:

– Из-за домов луна восходит.

Ластов продолжал:

– А у меня с ума не сходит,Что все изменчиво – и ты.– Оставьте глупые мечты,На жизнь практичнее взгляните,ответствовала студентка.– Увы! Как волка ни кормите,А он все в лес; таков и я.– Ну, вот! Как будто и нельзяОднажды сбросить волчью шкуру?

Не ограничиваясь определенною в игре двойною строчкой, Ластов отвечал четверостишием:

– Да, шкуру, только не натуру:Как волку вольный лес и кровь,Так мне поэзия, любовь,Предмет любви необходимы.– Ага! Так вы опять палимыЛюбовной дурью? В добрый час.– В тебе же, вижу я, угасСвященный жар огня былого?

Наденька насмешливо взглянула на Ластова и приписала в ответ:

– Какого? Повторите снова.И кудревато, и темно.– Да, видно, так и быть должно,Что нам уж не понять друг друга.Хотя ты и лишишься друга —Десяток новых под рукой.Прощай, мой друг, Господь с тобой.

Девушка со стороны, сверху очков, посмотрела на учителя: не шутит ли он? Но он глядел на нее зорко и строго, почти сурово. Она склонилась на руку и, после небольшого раздумья, взялась опять за перо:

– Зачем же? Разве в мире тесно?А впереди что – неизвестно.– Как? Что я слышу? Прежний пылВ твоей груди заговорил?

Студентка, уже раскаявшаяся в своей опрометчивости, вспыхнула и, не стесняясь ни рифмой, ни размером, черкнула живо, чуть разборчиво:

– Ты думаешь, что возбуждал во мнеКакой-то глупый пыл? Как бы не так!Ничто, никто на светеНе в состоянии воспламенить меня,Всего же менее ты…

Не успела она дописать последнюю строку, как Куницын, сидевший насупротив ее, перегнулся через стол и заглянул в ее писание.

– Эге, – смекнул он, – сердечный дуэт?

Наденька схватила лист в охапку, смяла его в комок и собиралась упрятать в карман. Ластов вовремя удержал ее руку, в воздухе, разжал ей пальцы и завладел заветным комком.

– Позволь заметить тебе, – обратился к нему Куницын, – что ты в высшей степени невежлив.

– Позволяю, потому что я в самом деле поступил невежливо. Но мне ничего более не оставалось.

– Лев Ильич отдайте! Ну, пожалуйста! – молила Наденька, безуспешно стараясь поймать в вышине руку похитителя.

– Не могу, Надежда Николаевна, мне следует узнать…

– Будьте друг, отдайте! Бога ради!

В голосе девушки прорывались слезы. Учитель взглянул на нее: очки затемняли ему ее глаза, но молодому человеку показалось, что длинные ресницы ее, неясно просвечивавшие сквозь синь очков, усиленно моргают. Он возвратил ей роковое стихотворение:

– На-те, Бог с вами.

Она мигом развернула лист, разгладила его, изорвала в мелкие лепестки и эти опустила в карман. Прежняя шаловливая улыбка зазмеилась на устах ее.

– Вы не признаете ревности, Рахметов?

– В развитом человеке не следует быть ей. Это искаженное чувство, это фальшивое чувство, это гнусное чувство, это явление того порядка вещей, по которому я никому не даю носить мое белье, курить из моего мундштука.

Н. Чернышевский

– Вы, Лев Ильич, право, совсем одичаете, если станете хорониться за своими книгами. Не возражайте! Знаю. Вечный громоотвод у вас – диссертация. Что бы вам бросить некоторые частные уроки, от которых вам нет никакой выгоды? Тогда нашлось бы у вас время и на людей посмотреть, и себя показать.

– Да я, Надежда Николаевна, и без того даю одни прибыльные уроки.

– Да? Так полтинник за час, по-вашему, прибыльно?

– Вы говорите про Бредневу?

– А то про кого же? На извозчиков, я думаю, истратите более.

– Нет, я хожу пешком: от меня близко. Даю же я эти уроки не столько из-за выгодности их, как ради пользы; подруга ваша прилежна и не может найти себе другого учителя за такую низкую плату.

– Так я должна сказать вам вот что: заметили вы, как изменилась она с того времени, как вы учите ее?

– Да, она изменилась, но мне кажется, к лучшему?

– Гм, да, если кокетство считать качеством похвальным. Она пудрит себе нынче лицо, спрашивала у меня совета, как причесаться более к лицу; каждый день надевает чистые воротнички и рукавчики…

– В этом я еще ничего дурного не вижу. Опрятность никогда не мешает.

– Положим, что так. Но… надо знать и побудительны причины такой опрятности!

– А какие же они у Авдотьи Петровны?

– Ей хочется приглядеться вам, вот что!

– Ну, так что ж? – улыбнулся Ластов.

– Как что ж? Вы ведь не женитесь на ней?

– Нет.

– А возбуждаете в ней животную природу, влюбляете ее в себя; вот что дурно.

– Чем дурно? С тем большим, значит, рвением будет заниматься, тем большую приятность будет находить в занятиях.

– А, так вы обрадовались, что нашлась наконец женщина, которая влюбилась в вас? Вот и Мари также неравнодушна к вам. Прыгайте, ликуйте!

– А вы, Надежда Николаевна, когда в последний раз виделись с Чекмаревым?

Наденька покраснела и с ожесточением принялась кусать губу.

– Он, по крайней мере, чаще вашего ходит к нам, и я… и я без ума от него. Вот вам!

– Поздравляю. Стало быть, моя партия проиграна и мне не к чему уже являться к вам?

– И не являйтесь, не нужно!

– Как прикажете.

Куницын, вслушивавшийся в препирания молодых люде, которые вначале происходили вполголоса, потом делались все оживленнее, разразился хохотом и подразнил студентку пальцем.

– А, ай, Nadine, ай, ай, ай!

– Что такое?

– Ну, можно ли так ревновать? Ведь он еще птица вольная: куда хочет, туда и летит.

Наденька зарделась до ушей.

– Да кто же ревнует?

– На воре и шапка горит! Пора бы вам знать, что ревность – бессмысленна, что ревность – абсурд.

Тут приключилось небольшое обстоятельство, показавшее, что и нашему насмешнику не было чуждо чувство ревности.

Моничка как-то ненароком опустила свою руку на колени, прикрытые тяжеловесною скатертью стола. Вслед затем под тою же скатертью быстро исчезла рука Диоскурова, и в следующее мгновение лицо молодой дамы покраснело, побагровело.

– Оставьте, я вам говорю… – с сердцем шепнула она подземному стратегу, беспокойно вертясь на кресле.

Он, с невиннейшим видом, вполголоса перечитывал нерифмованную строчку на лежавшем перед ним стихотворном листе.

– M-r Диоскуров! Я вас, право, ущипну.

– Eh, parbleu, mon cher, que faites vous la, sous la table[22]

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

Это звучит так сладостно, это звучит так печально! (нем.)

Молодой человек любил девушку. (нем.)

Кто там (лат.)

Время-деньги (англ.)

Молчание (лат.).

Терпение (лат.)

По желанию (лат.)

Бутерброд? (ит.)

Теперь – пируем!Вольной ногой теперьУдарим оземь!(лат.)

Круг жизни (нем.)

Мир хочет быть обманутым – поэтому он может быть обманут (лат.)