Александр Блок. Биографический очерк

В марте месяце этого года неожиданно для всех скончалась в Москве наша старшая сестра Соф. Андр., самая здоровая и крепкая из нас.

Тем временем Люб. Дм. продолжала свою службу в «Привале комедиантов». Она выступала там до марта 1919 г., после чего стала служить в Эрмитажном театре и ездила на гастроли в Кронштадт и другие места, расположенные поблизости от Петербурга.

Весной 1919 года зародился журнал «Записки Мечтателей», издаваемый Алянским. Во всяком номере появлялось какое-нибудь небольшое произведение Блока, хотя бы из его старых неизданных стихов или набросков, имеющих касательство к искусству.

К приятным воспоминаниям этой скучной и нудной зимы можно отнести несколько пирушек с хорошим угощением в «Привале комедиантов», куда приглашали Ал. Ал. по разным поводам, имевшим отношение к искусству. Это было веселое развлечение и хорошая встряска. Там встречался Ал. Ал. со многими литераторами и художниками разных специальностей, между прочим, с композитором А. Лурье, который был в то время во главе музыкальных дел[254]. В марте этого года Лурье, уезжая в Москву, передал Ал. Ал. свое место в Мариинском театре, которым Ал. Ал. охотно пользовался сам или передавал его жене. Он часто бывал и в опере, и в балете, что доставляло ему большое удовольствие. Пасху в этом году Блоки встретили весело. Люб. Дм. наготовила много всякой вкусной пасхальной еды, убрала стол по-праздничному и нарядилась в белое платье. Ал. Ал. был очень доволен и с веселым видом встретил мать и отчима, пришедших в гости.

Летом Ал. Ал. усиленно гулял и купался, облюбовав на этот раз русский берег Стрельны. Запрещения ездить в Стрельну удалось избежать, выхлопотав стараниями Люб. Дм. какую-то бумагу. В это же лето начались поползновения на выселение Блоков из их квартиры, которые тоже удалось прекратить. Пришлось хлопотать Люб. Дм. также по поводу какого-то высокого налога, который хотели взыскать с Ал. Ал. Но после нескольких походов ей удалось предотвратить и эту беду. С осени начались новые неприятности. Во-первых, отсутствие света. Люб. Дм. с трудом доставала свечи для занятий Ал. Ал. Сама же сидела по вечерам с ночником, так как керосину было достать невозможно. Затем Ал. Ал. пришлось сидеть у ворот на вечернем дежурстве. В 18-м году он отклонил эту тяготу, наняв за себя дворника, теперь же нанять было некого, и он проскучал несколько вечеров за этим глупым занятием. Вероятно, он был бы рад, если бы что-нибудь случилось и ему пришлось бы как-нибудь действовать, но сидеть у ворот без дела, только потому, что этого требует домовый комитет, побуждаемый трусливыми обывателями, справедливо казалось ему бесцельным и даже смешным занятием, я не говорю уже о скуке.

Отсутствие света, закрытие лавок и упразднение телефонов, ознаменовавшие сезон 1919-20 г., сильно раздражали Ал. Ал. Настроение его становилось все хуже и хуже. Каждый шаг жизни усложнялся, а между тем работать приходилось все так же, т. е. с не меньшим напряжением сил, причем результаты этой работы все менее и менее его удовлетворяли. Во «Вс. Лит.», несмотря на прекрасное отношение к нему большинства коллегии, дело тормозилось все усиливавшимся разногласием с Горьким и Гумилевым. В. Б. Др. театре Ал. Ал. раздражало и угнетало деспотическое вмешательство М. Ф. Андреевой. Сначала это были только принципиальные расхождения, которые давали себя знать главным образом на заседаниях, и без того составлявших самую тяжелую часть службы Ал. Ал. Но понемногу те же черты обнаружились и в самой работе театра. Вначале Ал. Ал. относился ко всему этому довольно легко, но с течением времени он все более и более тяготился выступлениями Map. Фед. Его утешало только общее отношение к нему всех служащих театра: администрации, актеров, начиная со старших – Ю. М. Юрьева, Н. Ф. Монахова и В. В. Максимова[255] – и кончая сторожами и мелкими служащими.

1920 год начался с важных семейных событий. В конце января скончался от последствий воспаления легких Фр. Фел. Блок своими руками уложил его в гроб, украсив крышку крестом из позумента. Обстановка похорон была, разумеется, самая простая: по тогдашним условиям можно было нанять только убогие дроги, на которые и поставили гроб с тем, чтобы везти его на Смоленское кладбище. В день похорон стоял трескучий мороз. Ал. Андр. была очень утомлена работой последних месяцев и уходом за больным и вдобавок сильно простужена, поэтому она проводила гроб только до конца Алексеевской улицы. Люб. Дм. тоже не пошла дальше, осталась дома, чтобы встретить мужа горячей едой в натопленной комнате. Так что хоронил Фр. Фел. один Блок. Могила Фр. Фел. расположена поблизости от наших покойников, по другую сторону той дорожки, у которой похоронен его пасынок.

После смерти мужа Ал. Андр. заболела сильнейшим бронхитом. Для удобства ухода и сношений сын перевел ее на свою квартиру, где она и перенесла всю болезнь. Чтобы не отвлекать Люб. Дм. от ее домашней работы и необходимых походов, взяли сестру милосердия. Ал. Андр. поправилась довольно скоро, а так как опять начались разговоры о возможности вселения в квартиру Ал. Ал., он решил перебраться с женой к Ал. Андр. Оставив часть вещей на своей старой квартире у тех, кто ее нанял, а часть продав, он перенес все остальное вниз вдвоем с наемным помощником. Мать перенес он на руках обратно в ее квартиру и быстро устроился на новом месте. Таким образом вся семья избавилась от опасности вселения и приобрела кое-какие преимущества: во-первых, меньше шло дров, а во-вторых, их легче было носить во второй этаж. Теснота, разумеется, была изрядная, так как, несмотря на продажу всего лишнего из обстановки Ал. Андр., покойного Фр. Фел. и Блоков, мебели в квартире оказалось все-таки значительно больше прежнего, а пространство ее было меньше верхней. Между прочим, Ал. Андр. хотела продать письменный стол Ал. Ал. и поставить ему другой, принадлежавший деду Бекетову, который был гораздо больше и лучше, но Ал. Ал. предпочел оставить у себя прежний, сославшись на то, что за этим столом была написана большая часть его стихов. В большой комнате с двумя окнами на Пряжку Ал. Ал. поставил свои шкафы и полки с книгами, письменный стол поместился, как всегда, боком к окну, в той же комнате стояла и кровать, заставленная ширмами, а также обеденный стол, менявший свое место сообразно времени года: летом он стоял у свободного окна, зимой – рядом с печкой. Над постелью своей Ал. Ал. по обыкновению повесил картинку с изображением Непорочной девы (Immacolata), подаренную ему в раннем детстве маленькой итальянкой Софией, на одной из стен висел давнишний подарок матери – вид Бад-Наугейма и фотография Мадонны Сассо Феррато, в которой Ал. Ал. находил большое сходство с женой.

До весны шла все та же работа, не расцвеченная никакими событиями и случайностями. Трудно досталась Блоку эта зима. Он работал только из чувства долга, ему казалось, что революционные огни погасли, что кругом было серо и уныло. Ал. Ал. был глубоко разочарован и замкнулся в своей печали. Он не слышал уж больше шума от падения старого мира, ему казалось, что «музыка революции» отзвучала и все сводилось к пайкам, к серой и нудной борьбе за кусок хлеба. Все с той же добросовестностью делал Блок свое трудное дело в обоих учреждениях: по-прежнему составлял он речи к постановке наиболее ответственных пьес, к спектаклям, устраиваемым для красноармейцев, и к открытию и закрытию сезона. Для «Вс. Лит.» он усиленно, иногда ночью, занимался редактированием сочинений Гейне и к концу года сдал еще один том. В течение этого года Ал. Ал. сделал много мелкой работы: он редактировал отдельные переводы, давал отзывы о пьесах и стихах и т. д. Зима его сильно утомила, тем более, что он перенес тяжелую инфлуэнцу, которая длилась целый месяц.

В этом году напечатаны были под его редакцией сочинения Лермонтова с его вступительной статьей[256]. В Петербурге Гржебин издал сборник его стихов, «За гранью прошлых дней». В «Алконосте» вышло «Седое утро».

С весны начались кое-какие события и развлечения. В мае Ал. Ал. поехал в Москву по приглашению известного во всей России организатора литературных вечеров и концертов Долидзе, который устраивал вместе с Надеждой Александровной Нолле (по мужу Коган) ряд концертов с участием Блока[257]. Ал. Ал. согласился на эту поездку ради поправления своих денежных дел и не раскаялся. Поехал он в сопровождении Алянского со всеми удобствами; в Москве ему предоставлено было два помещения: у Долидзе и у Коганов, с которыми он был знаком еще с 1912 года по Петербургу. Ал. Ал. выбрал Коганов, которые очень уговаривали его поселиться у них, и провел в Москве две недели.

Его выступления – счетом не меньше пяти – были настоящим триумфом. Стол, за которым он читал, был всегда украшен цветами, восторженно принимавшая его публика ломилась на все вечера, его приветствовали, чествовали, ублажали с трогательной любовью. Ал. Ал. побывал раз в Художественном театре, видался со Станиславским. Мысль ставить «Розу и Крест» все еще не была оставлена, но весь состав исполнителей изменился, большинство мужчин оказались призванными в войско, Гзовская ушла в Малый театр, Станиславский пробовал еще новый способ постановки. Ал. Ал. не имел возможности присутствовать на репетициях, но приятно провел время в атмосфере Художественного театра. Вообще ему было в Москве очень хорошо, он освежился, развлекся, приободрился и вернулся в Петербург в спокойном и веселом настроении.

Вскоре после возвращения его в Петербург приехала из Москвы и явилась к нему поэтесса Н. А. Павлович[258]. Она задалась мыслью основать в Петербурге Союз поэтов по примеру московского и просила Ал. Ал. взять на себя инициативу этого дела. Ал. Ал. не особенно верил в успех ее проекта, но не отказался работать для его осуществления. Через некоторое время Павлович явилась из Москвы вторично уже с мандатом и разными полномочиями и, поселившись в Петербурге, стала часто видаться с Ал. Ал., хлопоча о Союзе. Ал. Ал. делал все, что мог, для организации Союза поэтов, но вскоре обнаружилось, что затея эта не имеет под собой почвы. Ал. Ал. был выбран председателем Союза, Павлович исполняла обязанности секретаря. Были, как водится, длинные заседания, не приведшие ни к каким существенным результатам. Союз поэтов устроил два вечера. На первом из них в городской думе произнес вступительное слово Ал. Ал., затем он писал отзывы о многих лицах, желавших вступить в Союз. На втором вечере в Доме Искусств выступали молодые поэты и поэтессы, в том числе Павлович, Шкапская, Оцуп и мн. др.[259] Ал. Ал. не выступал.

Хлопот по делам Союза было много. Ал. Ал. порядком тяготился этой затеей, тем более, что, кроме дрязг и всяких неудовольствий, ничего из нее не выходило. Солидарности между петербургскими поэтами не оказалось. Павлович возбудила всеобщие нарекания, так что Ал. Ал. пришлось ее защищать от нападок, сам он тоже пришелся не по вкусу многим поэтам, так что при перевыборах его забаллотировали и выбрали председателем Гумилева[260]. Ал. Ал. был в восторге, когда это случилось: ему можно было не заниматься более делами Союза и не ходить на его заседания. Это тем более радовало его, что число заседаний, на которых ему приходилось бывать, все возрастало. Было время, когда, кроме управления Б. Др. театра, «Вс. Лит.» и специальной коллегии, совещавшейся об исторических картинах, ему приходилось заседать еще в правлении Союза писателей в качестве члена правления и члена «суда чести», председательствовать в Союзе поэтов и в Высшем Совете Дома Искусств. Этого одного было достаточно для того, чтобы отбить у него всякую охоту писать стихи.

Кроме удачного вечера молодых поэтов, был еще один приятный эпизод в жизни Союза – это юбилей М. Кузмина, который состоялся в сентябре. Ал. Ал. сказал Кузмину очень теплое приветствие от Союза поэтов, в котором затронул вопрос о положении поэта и об обязанности общества оберегать его покой.

От затеи основания Союза поэтов остались только дружеские отношения Ал. Ал. и его матери к Н. А. Павлович. Изложение эпизода неудавшейся организации Союза заставило меня несколько забежать вперед. Теперь мне придется вернуться назад.

В начале лета 1920 года Ал. Ал. возобновил свои обычные прогулки с купаньем. Ему случалось с утра уходить в Стрельну после сытного завтрака, захватив с собой запас хлеба и шпика, и пропадать на весь день до вечера, скитаясь по разным зеленым трущобам и дебрям. Он купался, жарился на солнце и возвращался домой веселый, загорелый и бодрый. Среди лета ему пришлось участвовать в театральной работе по разгрузке дров. Он исполнял ее охотно и с легкостью выгрузил свою долю – три четверти куба дров. Даже странно подумать, что это было за год до его последней болезни.

К этому же времени относится близкое знакомство с Е. Ф. Книпович, оно завязалось с тех пор, как Е. Ф. служила в библиотеке Александрийского театра в 1919 году. Но с лета 1920 года она стала особенно часто бывать у Блоков, сблизилась с Ал. Андр. и сделалась другом дома[261].

Среди лета состоялось в Вольфиле торжественное заседание по поводу двадцатилетия со дня смерти Владимира Соловьева. Ал. Ал. сказал по этому случаю речь. В то же лето «Алконост» устроил в Вольфиле вечер, на котором Ал. Ал. читал поэму «Возмездие». Он прочел предисловие, написанное им в 1919 году, и все, что печаталось до тех пор. Публики было множество, отношение ее к поэме было необыкновенно сочувственное, что было особенно приятно Ал. Ал. После этого вечера появилась в газетах краткая, но очень значительная заметка Анны Радловой, в которой было сказано, что наше время будет когда-нибудь называться «блоковским»[262].

В августе состоялось новое, довольно интересное, но мимолетное знакомство. Из Москвы приехала Лариса Рейснер, известная партийная работница и писательница. Она познакомилась с Блоками. Устраивались прогулки верхом, катанье на автомобиле, интересные вечера с угощением. Эти развлечения были кстати среди будничного фона тогдашней жизни {10}.

Я видела Блока в последний раз в конце сентября 1920 года. Я приехала из Луги с вечерним поездом в прекрасную погоду, пришла пешком с вокзала. Меня, кажется, ждали, потому что я предупредила о своем приезде. Я пробыла в Петербурге три дня, на четвертый уехала. Блок был в этот мой приезд невеселый и озабоченный. Все время чувствовалось, что у него много сложного дела, надо обо всем помнить, ко всему приготовиться. Так как у него все было в величайшем порядке, и он никогда не откладывал исполнения того дела, которое было на очереди, то он все делал спокойно и отчетливо, не суетясь, справлялся со своими аккуратными записями, быстро находил то, что нужно, так как все лежало на определенном месте. Часть его работы и бумаг была в той комнате, где я ночевала. Он часто туда заходил, доставал что-то из стоявшего там стола и писал то, что ему было нужно. Мое присутствие по временам, несомненно, его стесняло, но он ни разу не дал мне этого почувствовать и вообще был со мной бесконечно деликатен. И в этот приезд он, помнится, задал мне обычный вопрос: «Тетя, тебе не надо денег?» Он часто задавал мне этот вопрос и всегда заботился о том, чтобы у меня были деньги. Когда я уехала в Лугу, он вел подробнейшие расчеты и записи моих получений из «Вс. Лит.», продавал мои вещи, книги и ноты и составлял карточный каталог оставшихся у меня книг. Деньги он посылал мне с оказией, прилагая подробные счета. По временам присоединял к этому какие-то лишние деньги, конечно, свои. Посылал он мне также разные вещи для обмена на продукты: спички, табак и т. п. Раз даже сам купил для меня на базаре партию черных и белых катушек для той же цели. Когда я приезжала, он часто дарил мне разные мелочи. И в это последнее наше свидание он надарил мне бумаги, конвертов, карандашей и не помню еще чего – все очень нужных вещей, которых я не имела возможности купить. Помню, как в день моего отъезда мы с ним простились, и он сам затворил за мною наружную дверь. Я долго еще оборачивалась, глядя на него вверх, пока он кивал мне с доброй улыбкой из-за двери. Потом дверь захлопнулась, и больше я уже никогда его не видала…

Я долго не ехала в Петербург, боясь стеснить Блоков, все надеялась на лучшие времена и так не дождалась их.

Глава шестнадцатая

В октябре месяце 1920 года Люб. Дм., которая уже довольно долго нигде не играла, приняла предложение С. Э. Радлова[263] вступить в труппу драматического театра «Народной Комедии». У Блоков в то время не хватало денег, условия, предложенные Радловым, были довольно выгодные, и потому Люб. Дм. дала свое согласие. Она шла неохотно, для заработка, но потом втянулась в это дело и увлеклась им, тем более, что идеи Радлова пришлись во многом ей по душе, а театральная атмосфера всегда ее привлекала.

Тут пошли трудные времена. Совмещать домашние дела, не имея прислуги, со службой в театре, да еще таком отдаленном, было мудрено. Люб. Дм. приходилось утром ходить на базар и получать пайки, к 12 часам поспевать на репетицию и, вернувшись к четырем часам, сломя голову готовить обед. После обеда спешить на спектакль и поздно возвращаться домой уже без трамваев. Таким образом, выходило, что она почти не бывала дома, что очень удручало Ал. Ал. Вообще надо сказать, что чем дальше, тем больше нуждался он в постоянном общении с женой. Тут была причиной не только его нежнейшая и глубокая любовь к ней, но также ее здоровье, жизненность, детская беспечность и уменье отвлечь его от печальных мыслей своеобразной шуткой и неизменной светлой веселостью. Если бы она знала, что это последний год его жизни, она, конечно, и не подумала бы поступать в «Народную Комедию». В прежние годы Ал. Ал. тоже не любил, когда она уезжала или часто отлучалась из дому, но он переносил это все сравнительно легко. Теперь же он без нее тосковал, падал духом, не хотел приниматься за еду, пока она не вернется… Мать видела это и стала тревожиться за здоровье сына, но Люб. Дм. по свойственному ей оптимизму не придавала значения всем этим фактам. И действительно, в начале 1921 года еще не обнаруживалось ничего угрожающего. В феврале месяце Люб. Дм. взяла прислугу, так что ей не приходилось уже так часто уходить из дому, но пока не было прислуги, Ал. Ал. пришлось, между прочим, носить дрова из подвала. Это продолжалось всего два-три месяца, так как, пока не запретил доктор, Люб. Дм. делала это сама, но Блок, как всегда, не берег своих сил и вместо того, чтобы делать эту работу постепенно и понемногу, таскал большие вязанки, чтобы скорее отделаться от неприятной обязанности. Он не жаловался на нездоровье, и раз только в течение этой зимы сделалась у него какая-то подозрительная боль в области сердца, которую он принял за что-то другое и не подумал обратиться к доктору. А между тем болезнь, наверно, уже подкрадывалась к нему. Его нервы были в очень плохом состоянии, по большей части он был в самом мрачном настроении, но и тут иногда случалось ему вдруг неизвестно с чего развеселиться. В такие минуты он смешил жену, мать и какого-нибудь гостя, изображая комический митинг, рисовал карикатуры, раздавал всем какие-то ордена с мудреными названиями вроде: «Рев. Мама», «Рев. Люба» и т. д.

Но такие вспышки бывали все реже и реже. Сердце, видимо, уставало от жизни, от всего того, что приходилось преодолевать. Ведь недаром писал он матери еще в 1910 году, уговаривая ее не насиловать себя, делая визиты и принимая гостей: «Всякому человеку нужно хотя бы до минимума быть таким, как он есть, – есть черта, которую не преодолеешь». Вот этого-то минимума, очевидно, уже не было в те годы, когда Ал. Ал. пришлось делать все наперекор своим наклонностям и стремлениям и насиловать себя непрестанно и непрерывно. На свете есть много людей, которые служат поневоле и вообще с трудом тянут свою лямку, но для такого исключительного художника, каким был Ал. Ал., это было двойным-тройным ярмом, которое тащил он совсем через силу, тем более, что он исполнял свой долг с такой неуклонной точностью и добросовестностью. Давно уже была перейдена «черта, которой не преодолеешь», и сердце, самый чувствительный орган человека, который никогда не отдыхает, очевидно, давно уже стало уставать. Вдобавок сердце это принадлежало человеку с самой тонкой впечатлительностью, с самыми глубокими восприятиями.

И однако – как ни трудно жилось Ал. Ал. в эти годы, как ни страдал он от окружающих условий – он никогда ни минуты не думал о том, чтобы эмигрировать. Он считал это изменой… Покидать родину, когда она больна, по его выражению в стихах о России, он не считал возможным. Он глубоко сочувствовал Анне Ахматовой, которая выразила то же чувство в стихах своего сборника «Подорожник»[264]. Он мечтал съездить за границу, когда все уляжется. У них с Люб. Дм. был припасен для этой цели своего рода неприкосновенный фонд. Уехать Ал. Ал. ничего бы не стоило, но он не хотел этого. Жена была вполне солидарна с ним в этом чувстве, мать тоже одобряла его образ действий.

Для выяснения положения вещей мне придется указать еще на один факт, игравший важную роль в жизни Ал. Ал. Между его матерью и женой не было согласия. Разность их натур и устремлений, борьба противоположных влияний, которые обе они на него оказывали, создавала вечный конфликт между ними. Если бы обе они были заурядные и мелкие женщины, это было бы менее остро, но так как каждая из них в своем роде крупная величина и индивидуальность – конфликт между ними был сложный и мучительно отзывался на поэте, который, любя обеих, страдал от невозможности примирить противоречия их натур. Люб. Дм. не всегда умела сдерживать порывы своей враждебности. И эти несогласия между наиболее близкими ему существами жестоко мучили Ал. Ал. В сложном узле причин, повлиявших на развитие его болезни, была и эта мучительная язва его души. Теперь, когда его уже нет среди нас, вражда понемногу растаяла, и на место ее выступает мудрое понимание и сознание своих ошибок.

Теперь мне остается сказать только несколько слов о последних работах Ал. Ал., о его последних выступлениях в публике и о его последней болезни.

Во «Вс. Лит.» он сдал еще один том сочинений Гейне и продолжал редактирование стихов. Относительно деятельности во «Вс. Лит.» есть его характерная запись такого содержания: «Исторические картины (затея Горького два года назад, гальванизированная Гумилевым и Тихоновым, медленно умирает)».

Заседания, доклады, рецензии о различных книгах и переводах шли своим чередом. В Б. Др. театре в общем было все то же. Можно отметить только двадцатипятилетний юбилей Монахова, по случаю которого Ал. Ал. сказал ему прекрасное приветствие. В январе состоялось торжественное заседание в Доме литераторов по случаю 84-й годовщины смерти Пушкина. Ал. Ал. прочел на этом заседании свою речь «О назначении поэта» и дважды повторил ее: один раз там же, в другой раз в университете. Речь произвела сильное впечатление, особенно в первом чтении. По этому же поводу Ал. Ал. написал свое последнее стихотворение для альбома Пушкинского дома[265]. Весной он занимался отделкой и дополнением своих набросков «Ни сны, ни явь», которые вышли уже после его кончины в «Записках Мечтателей». В 1921 г. еще при жизни поэта вышел «Рамзес» в издательстве «Алконост». В начале апреля Чуковский устроил в Б. Др. театре, переехавшем уже с год назад на Фонтанку, литературный вечер, на котором он сам должен был читать критический очерк о поэзии Блока, а Ал. Ал. – свои стихи[266]. Публики набралось такое великое множество, что не только были заняты все места в театре, но еще и стояли везде, где это было возможно. Ал. Ал. читал прекрасно и имел большой успех; читал он стихи разных периодов и настроений. Его принимали восторженно, горячо, молодежь не спускала с него глаз, ему поднесли цветы, не знали, как выразить свое восхищение. Были тут, конечно, жена и мать поэта и, между прочим, Андрей Белый, который жил в Петербурге всю эту и, кажется, предыдущую зиму.

Ал. Ал. был тронут и рад. Это был один из немногих дней, когда он чувствовал себя хорошо, даже весело. Присутствовавший на вечере фотограф Наппельбаум[267] возымел счастливую мысль снять в тот же вечер фотографию Ал. Ал. при вспышке магния. Ему мы обязаны той отрадой, которую доставляет последний прекрасный портрет Блока, столь похожий и снятый в такую счастливую минуту.

В середине апреля начались первые симптомы болезни. Ал. Ал. чувствовал общую слабость и сильную боль в руках и ногах, но не лечился. Настроение его в это время было ужасное, и всякое неприятное впечатление усиливало боль. Когда его мать и жена начинали при нем какой-нибудь спор, он испытывал усиление физических страданий и просил их замолчать. В этом удрученном состоянии он поехал в Москву в поездку, которая подробно описана в воспоминаниях Чуковского, напечатанных в «Записках Мечтателей»[268]. Перед его отъездом было решено, что Ал. Андр. поедет отдохнуть ко мне в Лугу, куда я звала ее на все лето. Ал. Ал. уехал 1 мая, с трудом сошел вниз, опираясь на палку, с трудом сел на извозчика. В Москве надеялся он освежиться и набраться сил, но не тут-то было. Выступление на шести вечерах, по-видимому, окончательно надорвало его сердце. Настроение его в Москве резко отличалось от прошлогоднего. Многие слышали от него, что он готовится к смерти. Несмотря на все триумфы, на самый сердечный прием, оказанный ему москвичами, – омраченный только одним неприятным эпизодом при выступлении поэта-имажиниста {11}, – Ал. Ал. был все время невесел, и оживление к нему не вернулось. Между прочим, он советовался в Москве с доктором, который не нашел у него ничего, кроме истощения, малокровия и глубокой неврастении. Но доктор этот ошибся… После своих выступлений Ал. Ал. почувствовал себя настолько утомленным, что вернулся в Петербург немного раньше, чем предполагал, предупредив телеграммой жену о дне и часе приезда. Ал. Андр. уехала в Лугу 4 мая, уже в его отсутствие. Люб. Дм. встретила мужа на вокзале, привезла домой в экипаже, предоставленном ему Е. Я. Белицким[269], и рассказала ему, как хорошо удалось обставить отъезд Ал. Андр. при содействии того же Белицкого, который занимал в то время видный пост. Ал. Ал. был рад видеть жену и вернулся домой довольно веселый, но вскоре впал в обычное для него в то время мрачное настроение. Люб. Дм. нарочно выбрала свободный вечер, и, выманив его на улицу в хорошую погоду, повела его по одному из его излюбленных путей – направо от набережной Пряжки, потом через мостик и дальше до самой Невы. Но во время этой прогулки вдвоем, которая прежде доставила бы ему так много удовольствия, он даже ни разу не улыбнулся.