Моника Лербье

– Что я говорила?

Она открыла дверь гостиной и, взяв жениха за руку, сказала:

– Входите же. Хорошо, нечего сказать!..

Со смутным беспокойством он спросил:

– А в чем дело?

– Прежде всего вы опоздали. Затем, господин мой муж позволяет себе распоряжаться мной как вещью. Вы уже со мной не считаетесь? А если я потребую мое приданое?

Под ее насмешливым упреком он угадал радость подчинения и тотчас расцвел. Теперь все пойдет как по маслу…

Остается только злополучная Клео… Это будет похуже. Он старался под наигранной нежностью скрыть свое беспокойство. Моника целиком отдавалась восторгу своей экзотической любви. Люсьен в ее глазах был воплощением совершенной красоты и всех добродетелей. Она облекла его в образы, созданные ее же воображением. Доверчивая по природе, Моника легко переступала границы обыденного, но могла повернуть назад с той же стремительностью, с какой кидалась вперед…

Пока Лербье, делая вид, что интересуется безиком, усаживался между своей женой и теткой Сильвестрой, Моника и Люсьен перешли как всегда в маленькую гостиную, где они уединялись каждый вечер. Они сели рядом на большой диван – святилище счастливых минут, интимных бесед… и жгучих мгновений первых поцелуев, где она уже отдала ему всю душу раньше, чем тело.

Моника сжала руки Люсьена и заглянула в самую глубину его глаз.

– Любовь моя! Я должна вас попросить об одной вещи.

– Заранее согласен.

– Не шутите, это очень серьезно!

– Скажите же!

– Никогда, никогда не лгите мне!

Он почуял опасность и перешел в наступление:

– Вечный ваш пунктик! Знаете, это даже досадно.

– Не сердитесь, Люсьен. Моя вера в вас безгранична, и разочарование мне причинило бы страшную боль. Я вам уже говорила, что между любящими нет прощения только одному – лжи… обману… Поймите же, что я называю «обманом». Можно простить поступок, о котором сожалеют и в котором раскаиваются, но нельзя простить лжи. Вот в чем настоящий обман. И это унизительно, это подло.

Он согласно кивнул головой и подумал: «Нужно быть настороже».

– Но простите меня, я сегодня немножко расстроена… Вернувшись домой, я получила анонимное письмо, о котором скажу вам только одно: я его сожгла и не поверила ни одному слову, написанному там.

Он нахмурил брови, но очень спокойно ответил:

– Напрасно вы сожгли эту гадость. Там могли быть интересные данные для разоблачения автора.

Она хлопнула себя по лбу:

– Так вы думаете, что оно написано мужчиной. Как я сама не догадалась!

Моника внутренне уже упрекала себя, что заподозрила месть женщины. В его поведении, а также в этом непредвиденном ею предположении было новое доказательство его невиновности, в котором, впрочем, при своей доверчивости она, в сущности, не нуждалась.

– Что бы там ни было написано, – добавил он в заключение, – я думаю, мне не нужно уверять вас, что все это ложь…

Она нежно закрыла ему рот рукой.

– Я ни секунды и не верила.

Один за другим он целовал ее трепещущие пальцы и, успокоенный, подтвердил:

– Ведь я вам дал слово. С того дня, как мы стали называться женихом и невестой, я отдал вам взамен вашей руки преданное сердце. – Он понизил голос. – А после того, что произошло третьего дня… – и посмотрел на Монику загоревшимся взглядом.

Краснея и вздрагивая от воспоминаний, она положила голову на его сильное плечо, и оба они слились в едином желании…

Легкомысленно, без проблеска раскаяния Люсьен склонился к ее губам, раскрывшимся ему навстречу, как цветок, и запечатлел на них свою преступную клятву долгим и страстным поцелуем.

Тетя Сильвестра, не привыкшая к парижской сутолоке, с беспокойством следила за быстрым ходом автомобиля, лавирующего между трамваями, автобусами и бесчисленными таксомоторами. Едва не задевший их автобус заставил ее невольно вскрикнуть: «Боже мой!»

Моника сжала ее руку.

– Не бойся! Мариус отличный шофер.

После вчерашнего объяснения улыбка не сходила с ее губ.

В то время как остаток ночи Люсьен проводил у любовницы, она спала беспечным детским сном и проснулась утром в безоблачном настроении. Предстоящий визит к профессору Виньябо ее радовал и забавлял. Ей было приятно сопровождать как старшая милую старушку, ее воспитательницу, которую годы в провинциальной глуши мало-помалу отдалили от жизни.

– Ты помнишь Елизавету Меер? – спросила Моника. – Лизу? Я встретила ее месяц назад – теперь леди Спрингфильд… У нее двое прелестных детей и муж – государственный деятель. Она стала теософкой и спириткой.

Тетя Сильвестра пожала плечами.

– Слишком приближаясь к Богу, уходишь от людей… Правда, она никогда их особенно и не любила.

Моника улыбнулась на это определение нового мистического увлечения Елизаветы Меер – леди Спрингфильд и по контрасту вспомнила ее младшего брата – красавца Сесиля Меера – филантропа и художника-любителя.

– Сесиль, – это совершенная противоположность сестры. Тетя Сильвестра возмущалась:

– Тогда, помнишь, какая она была? И теперь… Болезнь какая-то, заблуждение! Старею я, что ли, или все в жизни пошло навыворот, но твой Париж меня ужасает. Ах, то ли дело мой тихий уголок! Но вот улица Медичи, 23/29. Мы приехали.

Моника радовалась встрече с профессором Виньябо почти так же, как тетя Сильвестра.

Старый холостяк – знаменитый историк, слава Французского коллежа – и скромная директриса пансиона с далеких студенческих дней в Латинском квартале поддерживали старинную дружбу. Мадемуазель Сильвестра любила иногда побыть в этой атмосфере здорового скепсиса и философских рассуждений. Обе весело поднимались на пятый этаж, выходящий окнами в Люксембургский сад.

Ветхая лестница, одностворчатая входная дверь, в передней пальто и шляпы учеников – все здесь говорило о жизни скромной, почти бедной. Моника и тетя Сильвестра обменялись сочувственной улыбкой. Они предпочитали эту благородную бедность тщеславной роскоши самых пышных дворцов.

– А, моя дорогая Сильвестра! – воскликнул профессор Виньябо, поправляя на своем сократовском черепе съехавшую от изумления шапочку. – Как я рад вас видеть! И вас тоже, мадемуазель… Позвольте вам представить… господин Режи Буассело, романист, господин Жорж Бланшэ – профессор философии в Кагоре, один из моих учеников.

И, теребя привычно-машинальным жестом свою бородку, точно вытягивая из нее нить своей речи, он продолжал говорить после обмена взаимными приветствиями.

– Я вам только что доказывал, насколько брак, принятый нашим буржуазным обществом, противен законам природы. Я прошу прощения у дам – мне нужно закончить разговор с господином Бланшэ, который советовался со мной по поводу его диссертации «О браке и полигамии», как раз на тему последней главы моей «Истории нравов», начатой до 1914 г. Эволюция семейных принципов. Мы спорили сейчас по поводу одной книги…

Он указал на груду томов, заглавие которых Моника прочла на корешках: «Женщина и половой вопрос» доктора Тулуза, «От любви к браку» Елены Кей и на книгу в желтой обложке – «О браке» Леона Блюма.

– Я читала ее, – сказала Моника, – в ней много справедливых, остроумных и даже глубоких идей, но…

Она почувствовала устремленные на нее взгляды троих мужчин: улыбающийся – профессора Виньябо, неприязненный – романиста и иронически вежливый – третьего гостя.

– Продолжайте, мы просим, – сказал г-н Виньябо со своим ласковым добродушием и, обратившись к Жоржу Бланшэ, добавил:

– Вот еще для вас неожиданный материал. Пользуйтесь, мой друг!

Моника поняла неловкость своего положения среди этих ученых-психологов, которые, не зная ее, инстинктивно уже вооружались против ее светской болтовни всеми мужскими предрассудками, подкрепленными к тому же убеждением в собственном превосходстве, и, несмотря на поощрения обоих профессоров, упрямо замолчала.

Жорж Бланшэ понял ее смущение и любезно поддержал:

– Но мадемуазель высказывает такие чувства, которые без большого труда можно угадать уже по ее колебаниям в желании высказаться. Вместе с Леоном Блюмом я утверждаю, что человечество, собственно, создано для полигамии. Под «полигамией» же, точно определяя значение этого термина, я разумею инстинкт, заставляющий мужчину искать сближения со многими женщинами одновременно или последовательно, а также и женщину – со многими мужчинами, прежде чем каждый из них остановится на своем избраннике.

Моника сделала протестующий жест. Пусть он говорит о себе или даже о большинстве ему подобных, но за исключением Люсьена.

Утверждать же, что женщина… она почувствовала себя униженной, приравненной к какой-нибудь Жинетте или Мишель.

Для всего ее существа, закаленного в спорте, с ясным умом, целомудрие было так же неотъемлемо, как белокурый нимб ее волос, и она осталась чистой даже после того объятия, которое ее сделало женщиной раньше, чем женой.

Жорж Бланшэ почувствовал, что он ей неприятен.

– Я спешу добавить, мадемуазель, – вежливо продолжал он, – что большинству женщин и всем тем молодым девушкам, которые не развращены до наступления половой зрелости, свойственно обратное чувство, вернее, инстинкт моногамии. Желая быть любимыми, они стремятся стать – или оставаться – единственной для одного мужчины.

Моника согласилась.

– Именно это вековое противоречие между женским идеалом и животной природой мужчины и породило вместе с половой анархией тенденцию к полигамии или, вернее, полиандрии, к которой, в свою очередь эволюционируя, стремится и женщина.

– Анархия, несомненно, вещь прискорбная, но роковая. Ваши заключения это подтверждают, дорогой учитель.

– Боюсь, что да, – вздохнул Виньябо. – По крайней мере пока новое воспитание…

Буассело пустил клуб дыма из своей коротенькой деревянной трубочки, которую с разрешения дам продолжал курить.

– Это холостой выстрел, – усмехнулся он. – Воспитание… Вы шутите. О нем еще, пожалуй, можно было говорить до войны, но с тех пор…

Воцарилось тяжелое молчание: жгучая память о гекатомбах и разрушениях.

– На что же тогда надеяться? – спросила Моника, заинтересованная этим неожиданным поворотом разговора. – Если мужчина – обладатель всех привилегий – находит, что все прекрасно под луной, что же, по-вашему, должна делать его ученица?

Буассело неопределенно пожал плечами. «Ученица превзошла учителя», – подумал он.

Он не забыл кошмарных лет на фронте. А что делали в это время маленькие «ученицы»? Вертели хвостом в тылу… Он свирепо затянулся трубкой и продолжал:

– Мадемуазель права. С точки зрения женщины, полигамия скорей рефлекс, чем инстинкт, больше следствие, чем причина. Рефлекс, вносящий дезорганизацию, следствие прискорбное, но, с точки зрения справедливости, мы не вправе запретить им действовать в этом направлении, тем более что приходится признать: брак – это одно, а любовь, то есть половой инстинкт – другое. Но я не знаю, могу ли я продолжать?..

– Говорите, – попросила Моника. – Я опасаюсь некоторых идей, но вовсе не слов.

Он поклонился.

– Стремление сочетать брак и любовь – то же, что соединить воду с огнем, затишье с бурей. Иногда, конечно, брак и любовь могут совпасть, но редко, и во всяком случае, ненадолго.

– Покорно благодарю. И это вы говорите мне?! Я через две недели выхожу замуж за человека, которого люблю…

– Значит, вы будете одним из тех исключений, которые подтверждают правила… Но часто ли дафнисы и хлои превращались в филемонов и бавкид? Так редко! Или же после целого ряда отступлений.

– Что вы хотите этим сказать?

– А вот что: было бы справедливо и предусмотрительно, если бы молодым девушкам до брака в свою очередь позволяли вести жизнь холостых мужчин. Переболев этой болезнью роста, они становились бы идеальными женами.

Моника расхохоталась.

– К счастью, не все мужчины так полагают, а то я осталась бы в одиночестве.

– Но только таким образом мы окажем большую услугу обществу и к тому же отделаемся от чудовищного бремени – ревности. Разве не было бы прямой выгодой освободить любовь от маниакального взаимного чувства собственности, от претенциозного права на вечное обладание друг другом? Жениться будут лишь для того, чтобы счастливо дожить жизнь и иметь детей. Это разумнее всего!

– Любовь без ревности, – проворчал Режи Буассело, – это то же, что тело без души или ваш брак без любви. Какая-то комбинация удушливых газов – усталости и взаимного расчета. Небольшая заслуга оставаться друг подле друга только потому, что уже ноги не бегут…

Моника живо подтвердила:

– Брак г-на Бланшэ – это какая-то богадельня для калек.

– Извините меня, мадемуазель, – возразил профессор краснея, – что касается меня, я думаю, что истинный брак или, вернее, истинный союз возможен лишь тогда, когда есть любовь и до тех пор, пока она есть. Я утверждаю только, что союз этот будет иметь больше шансов на длительность, если мужчина и женщина вступят в него уже умудренные опытом. Для меня важна не форма, а сущность. Свободный союз привлекал бы меня так же, как и брак, если бы наши законы одинаково охраняли священные права детей.

Заговорил Виньябо:

– Теоретически, конечно, свободный союз – это лучшая форма единения, но Бланшэ прав: все дело в детях. Брак все же дает им гарантии, а при свободном союзе в настоящее время они неминуемо приносятся в жертву.

Буассело сейчас же на него напал:

– Так измените же ваши законы, потому что сейчас интересы отдельных индивидуумов идут вразрез с интересами государства, которое желает иметь как можно больше детей! – он подмигнул: – Для будущей войны…

– Но вы же знаете, – заметил Бланшэ, – что во Франции законы идут следом за нравами.

– Ну, если этого ждать, мы до тех пор все вымрем!

Виньябо затеребил свою бородку:

– А Ренан, дорогой мой? Живые всегда идут вперед по мостам из мертвецов.

Наступило молчание. Тетушка Сильвестра прервала его первая:

– Система г-на Бланшэ не только не разрешает, но, наоборот, усложняет (по крайней мере до тех пор, пока государство не обновит своих законов) деликатную проблему детей.

– При дозволенной распущенности молодой девушки мы пришли бы просто к скотству.

– Извините, – возразил Виньябо, – к нему-то и приводит современная мораль, или, лучше сказать, нынешняя безнравственность. Если бы меньшее количество женских стремлений было спокон веков подавляемо, в мире оказалось бы больше полового равновесия…

– И, конечно, еще больше незаконных рождений и, следовательно, безвыходных положений. Вы не находите, что и так уже слишком много выкидышей и, во всяком случае, внебрачных детей?

Жорж Бланшэ улыбнулся.

– Конечно, мадам. Поэтому вы можете быть уверены, что, как бы это сказать… Эта эмансипация…

– Нет, – возразила Моника, – я тоже немного холостячка! Но могу вас уверить, что во мне нет ни одного из тех вожделений, о которых вы говорите.

– О, мадемуазель, холостячка будущего не будет похожа на нынешних, так же, как вы не похожи на вам подобных, живших двадцать лет тому назад. Подумайте, сколько коренных изменений происходит во всех областях на протяжении только одного поколения.

– Итак, завтрашняя холостячка будет жить, как юноша, разве только ей придется немножко чаще посещать школу Мальтуса. Хотя ей там уж немногому придется доучиваться. Рождаемость все понижается… И естественно… Скоро уже выведутся идиоты, у которых дети родятся против их желания, и также не будут опасны соблазнители женщин.

– Но ведь вы конец мира пророчите, – воскликнула в ужасе тетя Сильвестра.

– Нет, мадам, конец только известного мира. Конец преступлений на почве страсти, конец лицемерия, предрассудков. Возврат к законам природы, которые современный брак не признает.

– Я надеюсь, – улыбнулась Моника, – что эту теорию вы вашим ученикам все-таки не преподаете? Разве как парадокс.

Она встала. Но, услыхав, что Режи Буассело интересуется мнением Виньябо по поводу полового инстинкта, как он представлен в книге «Введение в психоанализ» профессора Фрейда, она стала слушать с любопытством.

И в то время, как старый учитель отвечал на вопрос, подчеркивая каждую фразу подергиванием бородки, она рассматривала этих трех мужчин, так не похожих на тех, кого она привыкла видеть.

Самым симпатичным из них был, конечно, Виньябо, несмотря на его слегка сутулую спину, маленькие ножки в слишком коротких неглаженых брюках и словно вырезанные из каштанового дерева угловатые черты.

В его глазах светилось столько ума и проницательности, в складке рта таилось столько снисходительного остроумия и чуткости, что он весь точно сиял изнутри.

Другой, этот Буассело, роман которого «Искренние сердца» – терпкий и волнующий – она вспомнила сейчас, мог высказывать сколько угодно прекрасных идей о ревности и браке. Они, конечно, соответствовали ее личным убеждениям, но даже за это Моника не могла простить ему такого полного отсутствия элегантности во всей наружности. Высокий, мускулистый, с узловатыми руками, со странными кошачьими глазами на изрытом морщинами лице, Режи Буассело производил впечатление хищника с удивительно нежным сердцем.

Добрый и интересный малый, ему можно симпатизировать – вот и все…

Что касается третьего оратора, маленького, сдержанного, с бритым лицом молодого епископа, то сквозь его профессорскую внешность Моника угадывала аффектацию уверенного в себе скептика.

Порядочный болтун этот Бланшэ! Может быть, в теории и великодушный, но красноречивый эгоист по существу.

Несмотря на идеи, которыми он жонглировал и которые, несмотря на ее протестующие ответы, часто совпадали с ее собственными, Моника находила неприличными и даже лично для себя оскорбительными его мнения о судьбе браков вообще и, в частности, о ее собственном.

Да, она будет исключением, как бы этот тип ни думал!

Несмотря на все свои ораторские ухищрения, он ее совершенно не разгадал.

Ах, с каким упорством, с каким напряжением воли она сумеет и создать и защитить свое счастье.

Моника вздрогнула. Виньябо неожиданно замолк.

– Значит, мне достаточно прочесть Жюля Ромена, чтобы быть осведомленным насчет Фрейда? – спросил Буассело.

– Вы будете тогда знать о его «психоанализе» ровно столько же, сколько знаю я, или, яснее выражаясь, – обратился он к Монике, – об анализе психического содержимого в человеческом существе. Но какая же это клоака, друзья мои! Если верить по крайней мере г-ну профессору Фрейду, который, впрочем, со своей австрийской премудростью ничего нового не открыл… Такова уж их Цюрихская школа.

В науке и искусстве мы более приспосабливаем, чем созидаем.

– Вы всегда остаетесь самим собой, – сказала с восхищением тетя Сильвестра. – Прост – как все истинные ученые.

– Ну! Ну! Ну!..

Он утверждал, что без специализации даже величайшие умы распыляются в безбрежных сферах знания. Наше познание ограничивается только полем зрения нашего же микроскопа – и то еще до известного предела. Одни светские шалопаи да мишурные критики могут рассуждать о чем угодно: вчера о бергсонизме, завтра об энштейнизме. Однако он очень интересовался чужими трудами и ревностно пропагандировал при каждом удобном случае молодых.

– Ну, что ты по поводу всего этого думаешь? – спросила тетя Сильвестра, спускаясь по лестнице.

– Виньябо очарователен. Но другие…

– На тебя не угодишь, – проворчала старушка, забывая, что ее возрасту свойственны иные взгляды на жизнь. – Жорж Бланшэ тоже очень мил. Режи Буассело оригинален. Но сознайся по крайней мере, что мы прекрасно провели время. И подумать только, для скольких иностранцев да и парижан ничего не существует кроме Монмартра…

– Правда, этот холм загораживает от них Коллеж де Франс.

Занавес опустился после первого акта «Менэ».

– Очень мило, – безапелляционно изрекла мадам Лербье, поворачиваясь к дочери.

– Уф!.. – вздохнула Моника.

– В тебе вечный дух противоречия…

Она поправила на круглом плече соскользнувшую бретель.

– Сегодня избранная публика, – сказал г-н Лербье, наводя бинокль на зал. – Чувствуется сочельник.

Космо-театр, только что занятый иностранной опереткой, с оркестром в виде возвышающейся корзины, с ярусами открытых лож сверкал во всем своем великолепии. Парадный спектакль сочельника совпал с премьерой – Алекс Марли в роли Менелая. Мужчины во фраках, дамы в декольтированных платьях. Бриллианты и жемчуга, как капли росы, осыпали и юные и поблекшие женские тела, обнаженные в вырезах легких платьев от подмышек до пояса.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Сноски

1

Вчера (франц.)