Корней и Домна

Падая, подымаясь, задевая за косяки, Корней куда-то пролезает и неожиданно попадает в свою избу. Перед ним стоит Домна.

– Христа ради, Домнушка, прости ты меня, грешного! – всхлипывает Корней. – До чего жену родную довёл, травить мужа вздумала. Христа ради, Домнушка! Отпусти ты меня в монастырь, в монахи, к угодничкам. Слышь, Домнушка?

Он брякается на пол и, растянувшись во весь рост, мгновенно засыпает, тяжело дыша, и распуская себе в бороду пьяную слюну.

Домна с ненавистью смотрит на него.

Так, в полушубке, в сапогах и опоясанный, он спит всю ночь; на заре же, когда в окна заглядывает бледно-синий свет, он по привычке просыпается – день буденный, пора въезжать во леси. Хмель за ночь почти весь вылетел, только во рту гнусно, да ноет правая рука: или отлежал, или ею вчера ударился.

И видит Корней – с полатей слезает Домна. По той осторожности, с какою она спускается, он чует недоброе и закрывает глаза, притворяясь спящим, но наблюдая за Домной сквозь чуть несомкнутые веки.

В руках у Домны не то гвоздь, не то длинная игла.

«Нешто глотку проколоть хочет? – думает Корней и озлобляется. – Я те проколю, ведьма!»

Домна подкрадывается к нему, становится на колени и только что собирается вонзить иголку ему в ухо, как Корней схватывает её за руку и открывает глаза.

– Ты что, Домнушка, мужа убить задумала?

Он молчит, потупившись.

Корней поднимается и ударяет её ногой в грудь. Она падает ничком на пол и хотя тотчас же оправляется, но не встаёт с колен.

– Мужа убить вздумала? – свирепо гаркает Корней: – кормильца? Поильца? Стерва поскудная! А… А?

Он схватывает её за косу и бьёт свободной рукой по груди, без слов и с возрастающей яростью.

– Вон, поскуда! – бешено вскрикивает Корней и, схватив её в охапку, с размаху ударяет об окно. Однорядное стекло, звеня, разбивается, трещит крестец рамы. Ахнув, Домна вылетает на улицу и оседает голым телом, прикрытым одной исподницей, в рыхлый снег.

– Тятенька! – испуганно вопит пробудившийся Сенька. Корней озадаченно смотрит на него налившимися кровью глазами, а затем схватывает за ногу и тоже выбрасывает из окна.

– В-вон!

Сенька утыкается в сугроб рядом с матерью. Немного погодя из окна вылетает с пронзительным рёвом и Васятка и тоже обрушивается в сугроб. После того в избе поднимается такой грохот, как будто там справляют свадьбу черти. Горшки, опары, сковородки ударяются об стены и разбиваются; падает поставец с посудой; дребезжат стаканы, блюдечки и чашки. На миг воцаряется тишина, – вероятно, Корней ищет, что бы ещё сокрушить. Потом со стены срывают ходики и гремят о пол тяжёлыми гирями.

– Мамка! Ма-ма-а-мка! – ревут ребятёнки.

– Тише, вы! – огрызается на них Домна и, замирая сердцем, прислушивается. В избе стихает, – видно, больше нечего бить.

Домна берёт плачущих ребятишек за руки и, дрожа от холода, робко входит в избу. Корней сидит на лавке, созерцая труды своего ожесточения. Пол густо завален осколками и черепками, а поваленный поставец словно валяется у Корнея в ногах, вымаливая прощения.

Стоя у порога, Домна просит дрожащим голосом:

– Дозволь обогреться, Корней Петрович, студно ребятёнкам на улице.

Корней сурово отвечает:

– Моли пощады, а не то и ещё в окно выкину.

Домна мнётся.

– Н-но! – ждёт Корней.

– Б-б-б-б-ба-ба-ба-а…

Домна, не выдержав, ударяется в плач; слёзы заливают её обветренное лицо.

Корней величественно поднимается с лавки, перешагивает через поставец и ведёт её в середину избы.

– Ладно, чего реветь… Мыслил было и самовар разбить, да больно жаль стало. Поставь-ка ты его, Домнушка, а я разберу – что не сломано.

– Б-батю-шка ты мой, Корней Петрович! – вскрикивает Домна сквозь слёзы, цепляясь за его руку.

Корней добродушно ухмыляется:

– Ладно… Чего там… Ставь самовар, скоро выезжать мне.

Он ласково взглядывает на её белую грудь, видную через исподницу, и принимается разбирать разгромленное добро. Домна, надев юбку, наливает воду в самовар, щеплет косарем лучину, накладывает в трубу угли и радостно улыбается.

* * *

Кое-ка напившись с Домной из черепков чаю, Корней выезжает на работу. Солнце ярко светит с своей высоты; как светлое серебро, сияют поля.

Домна же толкует у колодца с бабами:

– Мой-то, мой утресь осерчал, да и сокрушил всё, как есть, меня с ребятёнками в оконце повыкидывал. И села я, бабоньки вы мои, на снег, а самой страх как боязно – а ну, как выбежит он, да до смерти заколотит? Надобно иттить поломойничать, дюже полы загажены…

Она взваливает коромысло с вёдрами на плечо и спешит к дому, твёрдо ступая босыми ногами по лужам, по льдинам и по тающему снегу.