Перед половодьем

Борис Верхоустинский

Перед половодьем

1

Осенний ветер зол и дик – свистит и воет. Темное небо покрыто свинцовыми тучами, Волга вспененными волнами. Как таинственные звери, они высовывают седые, косматые головы из недр темно-синей реки и кружатся в необузданных хороводах, радуясь вольной вольности и завываниям осеннего ветра.

Медленно и важно пробирается среди разнузданных волн белый пароход с двумя угрюмыми трубами. Круглые окна кают – безжизненные глаза, красные лопасти двух колес – могучие лапы, – пароход нем и равнодушен, как судьба. Режет темно-синюю воду гордою грудью и оставляет за собой две глубокие раны на теле реки. Весь он упорство: и спасательные круги, и красные ведра, в строгом порядке развешанные вдоль бортов, и глухое, железное сердце, мерно вздрагивающее где-то в машинном отделении. Только белая, грациозная лодка на носу парохода – как скорбная невеста, украденная злым волшебником из родимого терема.

А вот и сам он, безжалостный чародей, пленивший речную красавицу. В синеньком драповом пальтеце и с озябшим носом – пуговкой; стоит около капитанской рубки и от холода ежится; черные ленты матросской шапочки печально развеваются по ветру, задевая посиневшее личико ребенка раздвоенными концами. И уже маленький человек собирается заплакать, хотя на черном околышке шапочки красуется золотистая надпись «Виктор», что значит – победитель.

Вдруг – порыв осеннего ветра: в бок судна – высокие волны, а с маленьким человеком – несчастие. Матросская шапочка срывается с головы, взлетает до крыши капитанской рубки и, несколько раз перевернувшись в воздухе, словно недоумевая, куда ей дальше направиться, стремительно падает за борт, в темно-синюю воду. Хороводы вспененных волн обдают ее брызгами, а осенний ветер трубит гордо и торжественно. Веселая шутка им сыграна – есть что порассказать мудрым елям-монахиням в далеком темном бору.

Маленький человек сначала столбенеет от неожиданности, а потом, взявшись за белокурую головку обеими руками, разражается безутешными рыданиями:

– Ой… ой! Ой… ой!

Какое страдание!

Ведь, маленький человек так любил эту шапочку, что не променял бы ее ни на бриллиантовую звезду, ни на трон восточного деспота.

– Ой… ой! Ой… ой!

Милая золотистая надпись! Милая лента с раздвоенными концами! Было много – и нет ничего. Сокровище на веки утрачено.

Маленький человек утирает кулачками катящиеся из глаз горькие слезы. Внезапно над его ухом раздается пронзительный свисток. Мальчик с изумлением обертывается и глядит на коренастые трубы, – ему кажется, это они так хрипло свистят, потому что они большие и черные. Вероятно, некий усатый дядя не на шутку разыгрался. Однако, надо проверить. Раз-два… Влезает на скамью, прислоненную к капитанской рубке, и заглядывает через стекло. Так и есть – два дяди, низкий и высокий… Низкий дергает какую-то проволоку, а высокий вертит красивое колесо с медными ручками. Ого! Заметили его и сердито переглянулись… Высокий даже погрозил пальцем. Надо бежать – чего доброго, еще изловят и выбросят в темно-синюю воду, а не то наточат широкие ножи и зарежут, как бабушкина козлика серые волки…

Мальчик поспешно слезает со скамьи и собирается дать тягу, как вдруг на его плечо ложится широкая ладонь, а грубый голос ласково спрашивает:

– А где, малыш, твоя матка?

От дяди разит водкой и табаком, но по тому, как он положил руку на плечо, маленький человек заключает, что дядя добрый:

– Моя мама внизу… Спит на диванчике. Это не ты свистел?

– Нет, не я! – отвечает загорелый дядя, – я – матрос, свистят капитаны, помощники и лоцманы. Пойдем, малыш, к матке.

– Не пойду, я шапку потерял… Мама рассердится.

– О, черт побери! – негодует дядя. – Твоя матка круглая дурища, – накося, выпустила такого сопляка на палубу… Долго ли до греха в непогодь!

И дюжими руками берет в охапку маленького человека.

– А ты меня не зарежешь? – подозрительно осведомляется мальчик.

Матрос заливается добродушным хохотом:

– О, черт побери!.. Важнецкая колбаса выйдет… Ха-ха-ха!

Но маленький человек слышит, как бьется сердце матроса, и не верит ему.

– Врешь ты… Дай-ка я тебя в щечку поцелую.

Матрос покорно наклоняет кудлатую голову:

– От-то вражий сын! Валяй… Экий, брат, ты синеглазый бесенок. Как кличут?

Вместо ответа – звонкое чмоканье:

– Ф-фуй! какие кусачие, как щетки!.. Хочешь, я тебе и ручку поцелую?

Матрос смущается.

– Ну, вот. Ну, что ты!.. Да, Господь с тобою!

Но маленький человек уже прильнул к загорелой руке алыми губами:

– Ты хороший, дядя, я знаю. Жаль мне тебя: у тебя сапоги с дырочками…

Матрос растроган, а на душе мальчика светло и печально. Вот глупости! Вот вздор! Шапка с золотистою надписью ему совсем не нужна. У него есть соломенная шляпа с красными лентами и меховая шапочка, в которой он похож на всамделишного солдатика.

…Спускаются по винтовой лестнице в общий зал 2-го класса.

У дверей матрос бережно ставит мальчика на пол и грустно говорит:

– Ну, прощай, пострел… Мотри, не вылазь боле на палубу: капитан крепко ругается – бесприсмотренным детям нету входа, воспрещается.

И нежно гладит белокурую головку корявыми пальцами, а смутная тревога медленно подползает к матросскому сердцу и щемит его и сжимает: впереди что-то неотвратимое, но что – неизвестно.

Маленький человек, войдя в залу, ищет глазами мать, но ее нет, вероятно, все еще спит в каюте. Ну, и пускай, тем лучше: час возмездия за утраченную шапочку отдаляется.

Присаживается на диван, обитый коричневым бархатом, и прислушивается, как два толстых дяди с массивными золотыми перстнями на гадких жирных пальцах оживленно беседуют о какой-то Холере и сапожнике, заживо похороненном в братской могиле. Там он очнулся и, кое-как выкарабкавшись из земли, побежал в город с яростными криками: «Бить докторов! Живых зарывают!» Люди взбунтовались, разбили бараки и убили фельдшера с сиделкой, а больных растаскали по домам.

Маленький человек затаивает в груди дыхание, широко открывая изумленные глаза.

– Не кушай яблок, – умрешь!

– Не пей, не спросись, – умрешь!

– Придет Холера и унесет тебя!

– Ого, – вот как, значит, мама не врет… Холера – длинная, черная, от нее бегают, от нее падают в корчах и навсегда засыпают. Вероятно, ее замок на высокой горе – кругом темные пропасти и нет дорог. Ест маленьких мальчиков, запивает кровью хохотуний девочек, как в какой-то страшной сказке. Еще она любит играть отрубленными головами, словно мячиками, и злобно хохотать при этом.

Внезапно мысль маленького человека переносится к свету: стемнело, вспыхивают электрические лампочки. Хорошо бы сломать вот это, с розовым абажуром в виде цвета. Странная штучка в ней: не то нитка, не то проволочка, не то серебряная паутинка. Горит, а не сгорает; спички сгорают, а она нет. Почему так?

Маленький человек задумывается, теребя медную пуговку синенького пальтеца. Скоро это новое занятие всецело поглощает его, он позабывает обо всем в мире, и о маме, и о лампочке, и о потерянной шапке с золотистой надписью.

Но входит мама, – входит так неожиданно, что пуговка отрывается и катится по полу.

Худощавая, миловидная. С глазами печальными и бледным лицом. Платье шерстяное – синее, на груди белые кружева, а на черном бархатном воротнике – брошка дутого золота. Пальцы рук длинные, тонкие, – душа покорная и мечтательная.

Мама встревожена:

– Ты здесь, Виктор? А я тебя искала-искала… Какой же ты нехороший мальчик!

И, помолчав, спрашивает:

– А где твоя шляпа?

Ну, вот… Так он и знал… Но только он ни за что не скажет, что его шляпу сдул противный ветер.

– Я… я… подарил ее бедному мальчику!

– Бедному мальчику?..Зачем врешь? Скажи лучше правду, куда ты дел свою шляпу?

Но маленький человек находчив:

– Да! Да… Бедный мальчик отвязал белую лодочку, взял мою шляпу и уехал… И уехал…

Увы! Сердечко не выдерживает тяжести лжи. Вздернутый носик краснеет от стыда и страдания, а пухлые кулачки работают над привычным делом – утиранием горьких слез:

– Хм!.. хы!.. хы!.. Шляпа утонула… Хы!.. хы!.. хы!..

– Как утонула?

– Хы!.. хы!.. хы!.. Ветер сдул.

– Так ты был на палубе? – ужасается мать, и маленький человек страдальческим шепотом признается:

– Бы-ыл…

– Боже мой! Ты злой, Витя, всегда огорчаешь бедную маму. Опять хочешь заболеть коклюшем?

Маленький человек два года прожил с матерью в небольшом именьице у бабушки и долгое время хворал. Отец же его, акцизный чиновник, уезжал куда-то в дальнюю командировку. «Вернувшись, он поселился в одном из губернских городов Поволжья и написал письмо жене и первенцу, чтобы приезжали. Но два года – такая гора дней и ночей, что маленький человек уже успел совершенно позабыть, что такое „папа“».

– Прости меня, я больше не буду.

– Нехорошо, Витя. Ну, где я тебе теперь достану новую шляпу?

Однако, мир заключен, и маленький человек это понимает. Слезы высохли, кулачки отработали, а васильковые глаза с жадным любопытством рассматривают бумажный мешочек в руках матери… Наверно, – ох! наверно, – в нем румяные плюшки или какое-нибудь сладкое печенье.

Так и есть! Маленький человек с аппетитом поглощает свою порцию и тут же, на коричневом диване, блаженно засыпает под плеск волн и убаюкивающее покачивание парохода.

Тепло ему и мягко.

Но на палубе беготня и крики. Один бравый матрос упал, пораженный молниеносною холерой, и уже более никогда не подымется.

Этот матрос – незнакомец маленького человека, недавно несший его на мускулистых руках.

2

Пролетела черная смерть, но мальчик беспечно лежит на диване, свернувшись калачиком, и видит золотой, упоительный сон.

Начинается так: брызжет сноп золотистых лучей, а вдали слышно тихое пение.

Кто поет? Птица ли райская, солнце ли красное или синее небо?.. Неизвестно… неизвестно… Сон развертывается, как пергаментный свиток.

Вот сад благоуханный, вот цветы с махровыми головками, и вот вереницы белых лебедей на зеркальной поверхности серебряного озера…

Румяные яблоки свисают с зеленых ветвей, а в воздухе бесшумно реют веселые бабочки, – дивное пение растет и приближается.

Внезапно синева небес покрывается золотой колеблющейся тучкой. Но не тучка то, а рой жужжащих пчел, несущих доверчивому ребенку его долю небесного меда.

Ближе, ближе – уже вьются над самою головой. Но вдруг – сон кончается. Маленький человек лениво открывает заспанные глаза и видит перед собой женщину в черном, тормошащую его за рукав.

– Вставай, Витя, приехали!

Приехали? Вот неприятная новость.

Мать надевает на его голову серую шаль и берет за руку.

Идут. Поднимаются по винтовой лестнице, ступени которой протяжно стонут «тук! тук!», – им, вероятно, тоже холодно и тоже хочется спать. А вот и мостки, перекинутые через черную сердитую воду. Ф-фу! Как холодно, как темно, как визгливо скрипит пристань под напором волны… Фонари желты и тоскливы.

И уже западает в сердце жалость, и уже вырастает в юном сердце упорная печаль. Зачем, зачем он проснулся?

Отличные яблоки росли в душистом саду, хорошую песнь напевал незримый ангел; а тут – завывающие ветры, скрипучая пристань, да некрасивые люди с деревянными горбами на спинах, – на этих горбах они переносят какие-то ящики, поддерживая ношу железными крюками и переругиваясь непонятными, черными как ночь, словами.

Холодно и неуютно: найти бы диван, найти бы теплую постельку, чтобы вновь заснуть и вновь увидеть жужжащий рой золотистых пчелок. Разве прикорнуть вот на этих канатах?

Однако, странность: к матери подходит черный бородатый мужчина и обнимает ее, а, затем, повернувшись в сторону маленького человека, внимательно рассматривает его и даже берет за подмышки, чтобы бесцеремонно поднести к фонарю около окошка кассы, и, весело смеясь, расцеловать в обе щеки!

Мальчик сердито отирает с своих губ следы неприятного поцелуя, черный же мужчина опускает его на пол и берется за ручку чемодана:

– Не узнал – детская память.

– Витя, ведь это твой папа! – укоризненно шепчет мать, но маленький человек ей не верит: от пальто черного мужчины пахнет ночной сыростью, холодом и нафталином. Злой он и чуждый.

Мать берет мальчика за руку, и они поднимаются по шатким мосткам на темную набережную. Где-то рядом стучат колеса и фыркают лошади, – ага! это ломовые телеги, – люди с деревянными горбами складывают на телеги белые ящики.

Под ногами – скользкие камни; с одного боку – не то стена, не то гора, а с другого плещут темные волны. Куда идти? Зачем идти? И не лучше ли прижаться к матери? Какой страшный этот Черный Мужчина… Никто иной, как Синяя Борода… Впрочем, любопытно взглянуть на запретную комнатку его мрачного замка. Ну, конечно, там много-много блестящих разноцветных игрушек: жестяная обезьянка, лазящая по нитке, и бочонок с настоящим золотом, деревянная пушка, из которой стреляют горохом, и маленький паровоз, проворно бегающий по рельсам. Скорей бы все увидеть…

– Лодочник!

Тьма отвечает:

– Здеся!

– На ту сторону, троих…

– Ладно.

Черный Мужчина берет мальчика на руки и переносит по узкой дощечке на широкий плот, к которому привязано несколько неуклюжих лодок. Кончено, кончено, маленький человек в грозной власти Синей Бороды!

Сердце взволновано: «тик-так-тик!» – но плакать некогда: так любопытно знать, что будет дальше!

Черные волны сердито плещутся о борта неуклюжих лодок, вползают на мокрые бревна плота – хотят поглотить маленького человека, но он обвивается хрупкими ручонками вокруг шеи таинственного незнакомца и чувствует себя в полной безопасности. Где же это слыхано, чтобы Синяя Борода оказался слабее темных речных волн?

Откуда-то выплывает широкая лодка с сидящим на ее скамье широкоплечим дядей. На голове его рваная зимняя шапка, сапоги же огромные, их носки как круглые булыжники, а кафтан дяди – пестрые лохмотья. Нос лодки освещен фонарем со стеариновым огарком.

Черный Мужчина бережно ставит мальчика на днище лодки, помогает матери сесть на скамью – дощечку, и сам усаживается рядом, – от движения лодка покачивается. Дядя же в зимней шапке кладет чемодан на широкую корму и отпихивается от плота длинным веслом.

Уключины визгливо поскрипывают: «зы-зы! зы-зы!!».

Поехали.

– Ты устала, моя дорогая? – шепчет Синяя Борода маме.

– Устала! – тихо отвечает она, – я все время дрожала, как бы Виктор не заболел холерой.

А Виктор сидит на коленях матери и прислушивается.

– «Холера»?.. Ах, да – черная, длинная… От нее люди падают и засыпают. Впрочем, спать, ведь, приятно: во сне видишь румяные яблоки, свисающие с зеленых ветвей.

Уключины скрипят.

Черно-черно: фонарь на носу лодки освещает только маленький уголок жизни – лодочника, незнакомца и мать.

В небе же золотые и серебряные звезды, а по обеим сторонам реки чьи-то тускло-желтые мигающие глаза. Много их, мерцают злобой, мерцают жестокостью, черный ветер добрее их.

Эге-ге! Дело неладное: пожалуй, лодка несется не к Синей Бороде, а к людоедке – Холере… Не заплакать ли? Нет, нет, надо сперва доподлинно узнать.

– Послушайте! – обращается маленький человек к черному незнакомцу.

У того брови поднимаются кверху.

– Вы, папа, не Синяя Борода?

Улыбается:

– Нет, я не Синяя Борода?

– А вы, папа, не Холера?

Опять улыбается:

– И не холера: я коллежский асессор.

Мама смеется, но смешного тут ничего нет.

– А плавать умеешь?

– Умею.

– Ого, как!

Маленький человек успокаивается, Черный же Мужчина смотрит на его голову и строго спрашивает:

– А почему на Викторе шаль?

– И не говори! – отвечает мать, – когда я спала, он убежал на палубу, а там ветер сдул с него шляпу.

Черный Мужчина важничает:

– Шляпа денег стоит… Шалун!

Темная волна внезапно перелетает через борт и обдает мальчика с ног до головы. Холодно, мокро и страшно из груди маленького человека вылетают страдальческие всхлипывания, а личико – как у старичка, отягощенного семидесятью семью недугами.

Но его никто не утешает: лодка пристает к плоту – надо расплачиваться с перевозчиком и вылезать.

Черный Мужчина опять берется за ручку чемодана.

Путь в гору. Кругом темно, впереди же тускло-желтые мигающие глаза; они растут, светлеют, и уже видно, что это не звериные глаза, а сонные фонари набережной.

…Опять под ногами скользкие камни мостовой, но ни реки, ни ломовых телег, ни горы, похожей на стену. С правого, холмистого берега, где раскинулся город, путники переехали на левый, низменный, к ютящейся около вокзала слободе. Домики здесь небольшие, деревянные; набережная узкая; чернеет ограда невысокой церкви, купол которой спаян с полуночным небом.

Идут, идет. Ноги устали, на щеках еще не высохли соленые слезинки.

Скоро слобода кончается.

…Темное поле, вой ожесточенного ветра и мрак, поглощающий троих людей… Дорога – глина, размытая дождями, но впереди брезжит слабый огонек.

К нему!..

Чу! Где-то протяжно и тоскливо завыл пес: если мордою вверх, то к пожару, мордою вниз – к мертвецу.

Огонек приближается. Внезапно перед маленьким человеком вырастают темные железные ворота, с фонарем на верху их.

Маленький человек боязливо ухватывается за сак матери: как бы не оставили его у этих мрачных ворот замка Синей Бороды. После в высшей степени подозрительного сближения матери с черным незнакомцем, ей нельзя особенно доверять.

За воротами же – шумное сморкание и – шлеп! шлеп! – ковыляет толстая тетушка на коротких ножках. Ее видно сквозь промежутки чугунной изгороди. Красная, курносая, а в руке густо навощенный фитиль, кидающий багрянец на изрытое оспой лицо.

Ветер бесится, злобствует, дует с ненавистью на колеблющееся пламя фитиля, оплетается вместе с подолом красной юбки вокруг коротеньких ног женщины – и треплет рыжую косичку, тонкую, как крысиный хвост.

Бренчит связка ключей, калитка при воротах открывается:

– В добрый час, хозяюшка!.. Прошу любить-жаловать!

– Здравствуйте!

– Баринушка! Чемоданчик дай-ка мне. Ох! родненький, – тяжкой, поди?.. Эва, пузан какой!

Черный Мужчина молча передает чемодан курносой бабе, – та, быстро и весело семенит короткими ножками к высокому крыльцу двухэтажного деревянного дома. Фитиль в ее левой руке скудно освещает дорогу.

За ней! За ней!.. Пошли и утонули в темных, негостеприимных сенях. Маленький человек крепче ухватывает сак матери и вздрагивает – из окружающей тьмы зловеще блестит пара зеленоватых огоньков. Уж не леший ли убежал из мглистого леса и притаился в маленькой щели бревенчатых стен?

Ближе! Рядом! У ног! О, Господи!

– Ой! Мама! я боюсь, тут змей блестит!

Но в ответ мирное мяуканье, – кур-нэ-мэ! – страхи рассеиваются:

– Кис! Кисонька!.. Послушай, это твоя кися?

– Моя! – говорит Синяя Борода.

– А не кусается?

– Если за хвост не дергают, не кусается.

Медленно и важно скользит, с легким поскрипыванием в петлях, обитая клеенкой дверь, впуская путников в ярко освещенную переднюю.

…Тепло; из кухни – запах жареного мяса; на стене желтые вешалки.

Маленький человек жмурится, потом широко открывает васильковые доверчивые глаза.

– А как зовут ее?

– Васькой.

– Ого, Васечкой!..

И радуется, хлопая в ладоши:

– Ха! ха! ха! Васечка!

Раздеваются, проходят в столовую. Лампа висячая, у дубового стола толстопузые ножки. Скатерть бела. Самовар важен. Ножи гремят по тарелкам, а кот Васька трется круглою головкою о ножку стула и жалобит, лукавый:

– Подай, Христа ради, добрый человек!

Но наползают голубые, тихие туманы; белый потолок улетает к высокому небу, лампы нет, и самовара нет – все улетело к синему небу.

Мальчик кладет руки около тарелки с недоеденной котлетой и опускает, на них белокурую головку. Глаза смыкаются.

Ого-го! – шевелятся чьи-то голубые пальцы, а красный безглазый великан подходит, раскачиваясь, и бережно уносит его в спокойную пещеру. Там он кладет его на копну душистого сена и убаюкивает: «спи, мой желанненький!»

Как мягко! Как тепло! Как радостно! Как нежны голубые, тихие туманы!

Зеленая лампадка в углу детской печально посвечивает, а в золотом кивоте кроткая Богородица нежно прижимает к благодатной груди Своего задумчивого Ребенка.

3

Утром – приятное изумление. Около самого лица чье-то горячее дыхание, и чей-то добродушный язык усердно облизывал нос-пуговку в знак доброжелательства.

Маленький человек поднимается на локтях и видит над сеткою кроватки умную голову рыжего пса. Шерсть – шелковые кудри, а передние лапы, положенные на железный прут сетки, сильны.

Мальчик и немая собака переглядываются.

– Здравствуй!

– Здравствуйте!

– Какие у тебя синие глазки…

– Да!.. а вы в пятнашки играете?

– Играю.

– Ого, как весело!

Хрупкие ручонки обвиваются вокруг шеи пса и прижимают рыжую голову к узенькой белой груди. Собака же виляет хвостом, радостно оскаливая красивые зубы, – смеется.

– Ха! ха! ха!.. миленький! – заливается мальчик звонким хохотом.

Внезапно в памяти появляется темное пятно. Постепенно оно становится ясными очертаниями кудлатого матроса, унесшего маленького человека на дюжих руках с пароходной палубы в общую каюту. Он! он! – загорелый дядя, пахнущий потом и водкою… Те же глаза, и тот же лоб и то же грубовато-нежное сердце.

Мальчик еще крепче прижимает рыжую голову пса к своей груди и хочет зашептать: «дяденька!» – но вспоминает, что псы дядями не бывают. Молчит… А потом осторожно выпускает собаку из своих объятий и падает на подушку, почтительно и дружелюбно оглядывая четвероногого зверя, отходящего от кроватки.

Белая дверь отворяется.

Входит красная, коротконогая тетушка, с рыжей косичкой, пахнущей керосином.

– Проснулся, касатик?

Пальцы короткие, красные, как шейки раков, обваренных в кипятке. А на красном носу оспиночка, но оспиночка милая.

– Ты – няня новая?

– Я!.. я и за куфарку, все я, да я…

– Одень же меня, новая нянечка.

Вдруг Красная Нянечка замечает собаку:

– Ах, батюшки!.. Зверь-от сей откедова?

Маленький человек улыбается и молчит.

– Пшол ты, анафема! – сердится Красная Нянечка, не решаясь дотронуться до пса, лежащего у кровати на коврике.

– Не гони его, он бедненький!..

– Бедный бы был, не следил бы полы ножищами. А то нако-ся! Брысь ты, дурной, сатанинское наваждение!.. Не углядела, а он – откедова ни возьмись… А и пес-то гулящий. Чай, с города притек, а, може, хозяину подарили?..

И, успокоенная, натягивает на ноги мальчика черные нитяные чулки. Пес же продолжает лежать на коврике, презрительно посматривая умными глазами на Красную Нянечку.

Опять тихо скользит белая дверь, пропуская мать в голубом капоте и Черного Мужчину, обнимавшего ее вчера на пристани.

Мать чего-то стыдится, что-то нехорошее вползло в ее сердце и обесцветило добрые глаза.

И тут только маленький человек вспоминает, что спал один-одинешенек, без матери, в просторной детской.

Взглядывает с ненавистью на Черного Мужчину, говорит глухим голосом, сердито сжимая маленькие кулачки:

– Ты – дурак, папка… У… у! Какой дрянь…

Потом рыдает, уткнувшись в подушки. Плечи вздрагивают.

Напрасно Красная Нянечка, застегивающая крючком пуговки на башмаках маленького человека, утешает его бесхитростными словами: «не порть, дитю, глазки! ангелочек золотенький» – мальчик страдальчески всхлипывает.

– Виктор, что за новости? – сухо выговаривает мать.

Черный Мужчина сострадательнее ее:

– Ну, не реви, клоп… я тебе дам белую денежку.

Соблазн велик, рыдания стихают:

– Дай!

Отец вынимает из кошелька гривенник и вручает маленькому человеку.

Горькое разочарование.

Что? – это и есть белая денежка? Мальчик предполагал, что она – большущая, как луна, или, по крайней мере, вроде суповой тарелки…

Снова рыдания, а серебряная монета со звоном катится по желто-бурому полу под кровать:

– Большую дай! Не надо этой! Не надо!

Хочется, чтобы поставили в угол, чтобы мучили и под конец убили длинными ножами.

Но Черный Мужчина, как нарочно, снисходителен:

– Василида! подбери…

Няня опускается на колени и, с легким кряхтеньем, шарит под кроватью. Находит в пыли серебряную монетку и боязливо отдает ее Черному Мужчине. Тот вынимает из кошелька медный, угрюмый пятак:

– Н-на, капризник, желтую денежку, большую… Купи пряников на нее.

Новый подарок маленькому человеку очень нравится: подумать только, какое богатство – едва-едва влезает в кармашек на груди его курточки. Обязательно надо будет купить на эту денежку несколько настоящих пароходов с капитаном и матросами – и игрушечную саблю. Ружье же и панцирь у него давно имеются… Ружье отличное: как оглушительно оно разбивает бумажные пистончики и как верно попадает пробкою в цель!