Некуда

– Какая-то дама приехали.

– Какая дама? – спросила Лиза.

– Незнакомые совсем.

– Кто ж такая?

– Ничего не сказали; барина спрашивают-с, дело к ним имеют.

– Ну, так чего же ты мне об этом говоришь? Папа в Зининой комнате, – иди и доложи.

Лакей на цыпочках снова направился к коридору, а дверь из передней отворилась, в залу взошла приехавшая дама и села на ближайший стул.

Ни Лиза, ни приезжая дама не сочли нужным раскланяться. Дама, усевшись, тотчас опустила свою голову на руку, а Лиза спокойно взглянула на нее при ее входе и снова принялась за иголку.

Приезжая дама была очень молода и недурна собою. Лизе казалось, что она ее когда-то видела и даже внимательно ее рассматривала, но где именно – этого она теперь никак не могла вспомнить.

По коридору раздались скорые и тяжелые шаги Бахарева, и вслед за тем Егор Николаевич в белом кителе с пышным батистовым галстучком под шеею вступил в залу.

Гостья приподнялась при его появлении.

Экс-гусар подошел к ней, вежливо поклонился и ожидал, чту она скажет.

Лиза спокойно шила.

Дама сначала как будто немного потерялась и не знала, что ей говорить, но тотчас же бессвязно начала:

– Як вам приехала как к предводителю… Меня некому защитить от оскорблений… У меня никого нет, и я все должна терпеть… но я пойду всюду, а не позволю… я пойду пешком в Петербург, я скажу самому государю…

– В чем дело? в чем дело? – спросил с участием предводитель.

– Мой муж… я его не осуждаю и не желаю ему вредить ни в чьем мнении, но он подлец, я это всегда скажу… я это скажу всем, перед целым светом. Он, может быть, и хороший человек, но он подлец… И нигде нет защиты! нигде нет защиты!

Дама заплакала, удерживая платком рыдания.

– Успокойтесь; бога ради, успокойтесь, – говорил мягкий старик. – Расскажите спокойно: кто вы, о ком вы говорите?

– Мой муж – Розанов, – произнесла, всхлипывая, дама.

– Наш доктор?

– Дддааа, – простонала дама снова.

Лиза взглянула на гостью, и теперь ей хорошо припомнились расходившиеся из-за платка брови.

Услыхав имя Розанова, Лиза быстро встала и начала проворно убирать свою работу.

– Что ж такое? – спрашивал между тем Бахарев.

– Он разбойник, у них вся семья такая, и мать его – все они разбойники.

– Но что я тут могу сделать?

– Он меня мучит; я вся исхудала… мое дитя… он развратник, он меня… убьет меня.

– Позвольте; бога ради, успокойтесь прежде всего.

– Я не могу успокоиться.

Розанова опять закрылась и заплакала.

– Ну, сядьте, прошу вас, – уговаривал ее Бахарев.

– Это как же… это невозможно… Вы предводитель, ведь непременно должны быть разводы.

– Сядьте, прошу вас, – успокаивал Бахарев.

По гостиной зашелестело шелковое платье; Лиза быстро дернула стул и сказала по-французски:

– Папа! да просите же к себе в кабинет.

– Нет, это все равно, – отозвалась Розанова, – я никого не боюсь, мне нечего бояться, пусть все знают…

Лиза вышла и, встретив в гостиной Зину, сказала ей:

– Не ходи в залу: там папа занят.

– С кем?

– Там с дамой какой-то, – отвечала Лиза и прошла с работою в свою комнату.

Перед обедом к ней зашла Марина Абрамовна.

– Слышала ты, мать моя, камедь-то какая? – спросила старуха, опершись ладонями о Лизин рабочий столик.

– Какая?

– Дохторша-то! Экая шальная бабешка: на мужа-то чи-чи-чи, так и стрекочет. А твоя маменька с сестрицами, замест того, чтоб судержать глупую, еще с нею финти-фанты рассуждают.

– Как, маменька с сестрами? – спросила удивленная Лиза.

– Да как же: ведь она у маменьки в постели лежит. Шнуровку ей распустили, лодеколоном брызгают.

– Гм!

Лиза незаметно улыбнулась.

– Камедь! – повторила нараспев старуха, обтирая полотенцем губы, и на ее умном старческом лице тоже мелькнула ироническая улыбка.

– Этакая аларма, право! – произнесла старуха, направляясь к двери, и, вздохнув, добавила: – наслал же господь на такого простодушного барина да этакого – прости господи – черта с рогами.

Выйдя к обеду, Лиза застала в зале всю семью. Тут же была и Ольга Александровна Розанова, и Юстин Помада.

Розанова сидела под окном, окруженная Ольгой Сергеевной и Софи. Перед ними стоял, держа сзади фуражку, Помада, а Зина с многозначительной миной на лице тревожно ходила взад и вперед по зале.

– Лиза! madame Розанова, очень приятное знакомство, – проговорила Ольга Сергеевна вошедшей дочери. – Это моя младшая дочь, – отнеслась она к Ольге Александровне.

– Очень приятно познакомиться, – проговорила Роза нова с сладкой улыбкой и тем самым тоном, которым, по нашему соображению, хорошая актриса должна исполнять главную роль в пьесе «В людях ангел – не жена».

Лиза поклонилась молча и, подав мимоходом руку Помаде, стала у другого окна.

Все существо кандидата выражало полнейшую растерянность и смущение. Он никак не мог разгадать причину внезапного появления Розановой в бахаревском доме.

– Когда ж Дмитрий Петрович возвратился? – расспрашивал он Ольгу Александровну.

– Третьего дня, – отвечала она тем же ласковым голосом из пьесы «В людях ангел».

– Как он только жив с его перелетами, – сочувственно отозвался Помада.

– О-о! он очень здоров, ему это ничего не значит, – отвечала Розанова тем же нежным голосом, но с особым оттенком.

Лиза полуоборотом головы взглянула на собранный ротик и разлетающиеся бровки докторши и снова отвернулась.

– Ему, я думаю, еще веселее в разъездах, – простонала Ольга Сергеевна.

– Натура сносливая, – шутя заметил простодушный Помада. – Вода у них на Волге, – этакой все народ здоровый, крепкий, смышленый.

– Разбойники эти поволжцы, – проговорила Ольга Александровна с такой веселой и нежной улыбкой, как будто с ней ничего не было и как будто она высказывала какую-то ласку мужу и его землякам.

– Нет-с, – талантливый народ, – преталантливый народ: сколько оттуда у нас писателей, артистов, ученых! Преталантливый край! – расписывал Помада.

Подали горячее и сели за стол. За обедом Ольга Александровна совсем развеселилась и подтрунивала вместе с Софи над Помадою, который, однако, очень находчиво защищался.

– Как приехала сюда Розанова? – спросил он, подойдя после обеда к Лизе.

– Не знаю, – ответила Лиза и ушла в свою комнату.

– Няня, расскажи ты мне, как к вам Розанова приехала? – отнесся Помада к Абрамовне.

– На мужа, батюшка, барину жалобу произносила. Что же хорошей даме и делать, как не на мужа жаловаться? – отвечала старуха.

– Ну, а с Ольгой Сергеевной как же она познакомилась?

– Дурноты да перхоты разные приключились у барина в кабинете, ну и сбежались все.

– И Лизавета Егоровна?

– Эта чох-мох-то не любит. Да она про то ж, спасибо, и не слыхала.

Немного спустя после обеда Лизу попросили в угольную кушать ягоды и дыню.

Все общество здесь снова было в сборе, кроме Егора Николаевича, который по славянскому обычаю пошел к себе всхрапнуть на диване.

Десерт стоял на большом столе, за которым на угольном диване сидела Ольга Сергеевна, выбирая булавкой зрелые ягоды малины; Зина, Софи и Розанова сидели в углу за маленьким столиком, на котором стояла чепечная подставка. Помада сидел поодаль, ближе к гостиной, и ел дыню.

Около Розановой стояла тарелка с фруктами, но она к ним не касалась. Ее пальцы быстро собирали рюш, ловко группировали его с мелкими цветочками и приметывали все это к висевшей на подставке наколке.

– Как мило! – стонала томно Ольга Сергеевна, глядя на работу Розановой и сминая в губах ягодку малины.

– Очень мило! – восклицала томно Зина.

– Все так сэмпль, это вам будет к лицу, maman, – утверждала Софи.

– Да, я люблю сэмпль.

– Теперь всё делают сэмпль – это гораздо лучше, – заметила Ольга Александровна.

Лиза сидела против Помады и с напряженным вниманием смотрела через его плечо на неприятный рот докторши с беленькими, дробными мышиными зубками и на ее брови, разлетающиеся к вискам, как крылья копчика, отчего этот лоб получал какую-то странную форму, не безобразную, но весьма неприятную для каждого привыкшего искать на лице человека черт, более или менее выражающих содержание внутреннего мира.

– Я вам говорю, что у меня тоже есть свой талант, – весело произнесла докторша.

Затем она встала и, подойдя к Ольге Сергеевне, начала примеривать на нее наколку.

– Мило!

– Очень мило!

– Очень мило! – раздавалось со всех сторон.

– Я думаю завести мастерскую.

– Что ж, прекрасно будет, – отвечала Ольга Сергеевна.

– Никакой труд не постыден.

– Разумеется.

– Кто ж будет покупать ваши произведения? – вмешался Помада.

– Кому нужно, – отвечала с веселой улыбкой Ольга Александровна.

– Все из губернского города выписывают.

– Я стану работать дешевле.

– Вставать надо рано.

– Буду вставать.

– Не будете.

– О, не беспокойтесь, буду. Работа займет.

– Чего ж вы теперь не встаете?

– Вы не понимаете, Юстин Феликсович; тогда у нее будет свое дело, она будет и знать, для чего трудиться. А теперь на что же Ольге Александровне?

– Разве доктор и дочь не ее дело? – спокойно, но резко заметил Помада.

Ему никто ничего не ответил, но Ольга Сергеевна, помолчав, протянула:

– Всякий труд почтенен, всякий труд заслуживает похвалы и поощрения и не унижает человека.

Ольга Сергеевна произнесла это, не ожидая ниоткуда никакого возражения, но, к величайшему удивлению, Помада вдруг, не в бровь, а прямо в глаз, бухнул:

– Это рассуждать, Ольга Сергеевна, так отлично, а сами вы модистку в гости не позовете и за стол не посадите.

Это возражение сильно не понравилось матери, двум дочерям и гостье, но зато Лиза взглянула на Помаду ободряющим и удивленным взглядом, в котором в одно и то же время выражалось: «вот как ты нынче!» и «валяй, брат, валяй их смелее».

Но этот взгляд был так быстр, что его не заметил ни Помада, ни кто другой.

– Мне пора ехать, – после некоторой паузы проговорила Розанова.

– Куда же вы? Напейтесь у нас чаю, – остановили ее Зина и Ольга Сергеевна.

– Нет, пора: меня ждет… – Ольга Александровна картинно вздохнула и досказала: – меня ждет мой ребенок.

– А то остались бы. Мы поехали бы на озеро: там есть лодка, покатались бы.

– Ах, я очень люблю воду! – воскликнула Ольга Александровна.

В конце концов Розанова уступила милым просьбам, и на конюшню послали приказание готовить долгуши.

Лиза тихо вышла и, пройдя через гостиную и залу, вошла в кабинет отца.

– Вы спите, папа! Пора вставать, – сказала она, направляясь поднять штору.

Бахарев спал в одном жилете, закрыв свое лицо от мух синим фуляром.

– Что, мой друг? – спросил он, сбрасывая с лица платок.

– Я хочу вас о чем-то просить, папа.

– О чем, Лизочка?

– Не вмешивайтесь вы в это дело.

– В какое дело?

– Да вот в эту жалобу.

– Ох, и не говори! Самому мне смерть это неприятно.

– И не мешайтесь.

– Он такой милый; все мы его любим; всегда он готов на всякую услугу, и за тобой он ухаживал, а тут вдруг налетела та-та-та, и вот тебе целая вещь.

– Не мешайтесь, папа, не мешайтесь.

– Разумеется. Семейное дело, вспышка женская. Она какая-то взбалмошная.

– Она дрянь, – сказала Лиза с презрительной гримасой.

– Ну-у уж ты – вторая тетушка Агнеса Николаевна! Где она, Розанова-то?

– В рощу едет, по озеру кататься.

– В рощу-у?

– Да.

Старик расхохотался неудержимым хохотом и закашлялся.

Лиза не поехала на озеро, и Бахарев тоже. Ездили одни дамы с Помадой и возвратились очень скоро.

Сумерками Розанова, уезжая, перецеловала всех совершенно фамильярно. С тою же теплотою она обратилась было и к Лизе, но та холодно ответила ей: «Прощайте» и сделала два шага в сторону.

Прощаясь с Бахаревым, Розанова не возобновила никакой просьбы, а старик, шаркнув ей у двери, сказал:

– Кланяйтесь, пожалуйста, от меня вашему мужу, – и, возвратясь в зал, опять залился веселым хохотом.

– Чего это? чего это? – с недовольной миной спрашивала Ольга Сергеевна, а Бахарев так и закатывался. Лиза понимала этот хохот.

– Бедный Дмитрий Петрович! – говорил Помада, ходя с Лизою перед ужином по палисаднику. – Каково ему это выносить! Каково это выносить, Лизавета Егоровна! Скандал! срам! сплетни! Жена родная, жена жалуется! Каково! ведь это надо иметь медный лоб, чтобы еще жить на свете.

– И чего она хотела!

– Да вот пожаловаться хотела. Она завтра проспит до полудня, и все с нее как с гуся вода. А он? Он ведь теперь…

– Что он сделает?

– Запьет! – произнес Помада, отворачиваясь и смигивая слезу, предательски выбежавшую на его серые, совиные веки.

Лиза откинула пальцем свои кудри и ничего не отвечала.

– Туда же, к государю! Всякую этакую шушвару-то так тебе пред государя и представят, – ворчала Абрамовна, раздевая Лизу и непомерно раздражаясь на докторшу. – Ведь этакая прыть! «К самому царю доступлю». Только ему, царю-то нашему, и дела, что вас, пигалиц этаких, с мужьями разбирать.

Лиза рассмеялась.

– Коза драная; право, что коза, – бормотала старуха, крестя барышню и уходя за двери.

Дня через четыре после описанного происшествия Помада нашел случай съездить в город.

– Все это так и есть, как я предполагал, – рассказывал он, вспрыгнув на фундамент перед окном, у которого работала Лиза, – эта сумасшедшая орала, бесновалась, хотела бежать в одной рубашке по городу к отцу, а он ее удержал. Она выбежала на двор кричать, а он ей зажал рукой рот да впихнул назад в комнаты, чтобы люди у ворот не останавливались; только всего и было.

– Почему ж это вы сочли долгом тотчас же сообщить мне эти подробности? – спросила холодно Лиза.

– Я так рассказал, – отвечал, сконфузясь, Помада и, спрыгнув с фундамента, исчез за кустами палисадника.

– Папа! дайте мне лошадку съездить к Женни, – сказала Лиза через неделю после Помадиного доклада.

Ей запрягли кабриолет, она села в него с Помадою вместо грума и поехала.

На дворе был в начале десятый час утра. День стоял суровый: ни грозою, ни дождем не пахло, и туч на небе не было, но кругом все было серо и тянуло холодом. Народ говорил, что непременно где-де-нибудь недалеко град выпал.

На хорошей лошади от Мерева до уездного города было всего час езды, особенно холодком, когда лошадь не донимает ни муха, ни расслабляющий припек солнца.

Лиза проехала всю дорогу, не сказав с Помадою ни одного слова. Она вообще не была в расположении духа, и в сером воздухе, нагнетенном низко ползущим небом, было много чего-то такого, что неприятно действовало на окисление крови и делало человека способным легко тревожиться и раздражаться.

С пьяными людьми часто случается, что, идучи домой, единым Божиим милосердием хранимы, в одном каком-нибудь расположении духа они помнят, откуда они идут, а взявшись за ручку двери, неожиданно впадают в совершенно другое настроение или вовсе теряют понятие о всем, что было с ними прежде, чем они оперлись на знакомую дверную ручку. С трезвыми людьми происходит тоже что-то вроде этого. До двери идет один человек, а в дверь ни с того ни с сего войдет другой.

Въехав на училищный двор и бросив Помаде вожжи, Лиза бодро вбежала на крылечко, которым входили в кухню Гловацких.

Лиза с первого визита всегда входила к Гловацким чрез эти двери, и теперь она отперла их без всякого расположения молчать и супиться, как во время всей дороги.

Переступив через порог небольших, но очень чистых и очень светлых дощатых сеней, Лиза остановилась в недоумении.

Посреди сеней, между двух окон, стояла Женни, одетая в мундир штатного смотрителя. Довольно полинявший голубой бархатный воротник сидел хомутом на ее беленькой шейке, а слежавшиеся от долгого неупотребления фалды далеко разбегались спереди и пресмешно растягивались сзади на довольно полной юбке платья. В руках Женни держала треугольную шляпу и тщательно водила по ней горячим утюгом, а возле нее, на доске, закрывавшей кадку с водою, лежала шпага.

– Что это такое? – спросила, смеясь, Лиза.

– Ах, Лиза, душка моя! Вот кстати-то приехала, – вскрикнула Женни и, обняв подругу, придавила ей ухо медною пуговицею мундирного обшлага.

– Что это такое? – переспросила снова Лиза, осматривая Гловацкую.

– Что?

– Да зачем ты в мундире? На службу, что ли, поступаешь?

– Ах, об этом-то! Я держу Пелагее мундир, чтоб ей было ловчее чистить.

Тут Лиза увидела Пелагею, которая, стоя на коленях сзади Гловацкой, ревностно отскребала ногтем какое-то пятно, лет пять тому назад попавшее на конец фалды мундира Петра Лукича.

– Ты ведь не знаешь, какая у нас тревога! – продолжала Гловацкая, стоя по-прежнему в отцовском мундире и снова принявшись за утюг и шляпу, положенные на время при встрече с Лизой. – Сегодня, всего с час назад, приехал чиновник из округа от попечителя, – ревизовать будет. И папа, и учители все в такой суматохе, а Яковлевича взяли на парадном подъезде стоять. Говорят, скоро будет в училище. Папа там все хлопочет и болен еще… так неприятно, право!

– А-у, – так вот это что!

В сени вошел Помада.

– Евгения Петровна! Что это?! – воскликнул он; но прежде, чем ему кто-нибудь ответил, из кухни выбежал Петр Лукич в белом жилете с торчавшею сбоку рыжею портупеею.

– Мундир! мундир! давай, давай, Женюшка, уж некогда чиститься. Ах, Лизанька, извините, друг мой, что я в таком виде. Бегаю по дому, а вы вон куда зашли… поди тут. Эх, Женни, да давай, матушка, что ли!

Пока Женни сняла с себя мундир, отец надел треуголку и засунул шпагу, но, надев мундир, почувствовал, что эфесу шпаги неудобно находиться под полою, снова выдернул это смертоносное орудие и, держа его в левой руке, побежал в училище.

– Пойдем, Лиза, я тебя напою шоколатом: я давно берегу для тебя палочку; у меня нынче есть отличные сливки, – сказала Женни, и они пошли в ее комнату, между тем как Помада юркнул за двери и исчез за ними.

Через пять минут он явился в комнату Евгении Петровны, где сидела одна Лиза, и, наклонясь к ней, прошептал:

– Статский советник Сафьянос.

– Что такое-е? – с ударением и наморщив бровки, спросила Лиза своим обыкновенным голосом.

– Статский советник Сафьянос, – опять еще тише прошептал Помада.

– Что же это такое? Пароль или лозунг такой?

Помада откашлянулся, закрыв ладонью рот, и отвечал:

– Это ревизор.

– Фу, боже мой, какой вы шут, Помада!

Кандидат опять кашлянул, заслоняя ладонью рот, и, увидя Евгению Петровну, входящую с чашкой шоколата в руках, произнес гораздо громче:

– Статский советник Сафьянос.

– Кто это? – спросила, остановясь, Женни.

– Этот чиновник: он только проездом здесь; он будет ревизовать гимназию, а здесь так, только проездом посмотрит, – отвечал Помада.

Гловацкая, подав Лизе сухари, исправлявшие должность бисквитов, принесла шоколату себе и Помаде. В комнате началась беседа сперва о том, о сем и ни о чем, а потом о докторе. Но лишь только Женни успела сказать Лизе: «да, это очень гадкая история!» – в комнату вбежал Петр Лукич, по-прежнему держа в одной руке шпагу, а в другой шляпу.

– Женни, обед, обед! – сказал он, запыхавшись.

– Еще не готов обед, папа; рано еще, – отвечала Женни, ставя торопливо свою чашку.

– Ах боже мой! Что ты это, на смех, что ли, Женни? Я тебе говорю, чтоб был хороший обед, что ревизор у нас будет обедать, а ты толкуешь, что не готов обед. Эх, право!

– Хорошо, хорошо, папа, я не поняла.

– То-то «не поняла». Есть когда рассказывать.

Смотритель опрометью бросился из дома.

– Боже мой! что я дам им обедать? Когда теперь готовить? – говорила Женни, находясь в затруднительном положении дочери, желающей угодить отцу, и хозяйки, обязанной не ударить лицом в грязь.

– Женни! Женни! – кричал снова вернувшийся с крыльца смотритель. – Пошли кого-нибудь… да и послать-то некого… Ну, сама сходи скорее к Никону Родивонычу в лавку, возьми вина… разного вина и получше: каркавелло, хересу, кагору бутылочки две и того… полушампанского… Или, черт знает уж, возьми шампанского. Да сыру, сыру, пожалуйста, возьми. Они сыр любят. Возьми швейцарского, а не голландского, хорошего, поноздреватее который бери, да чтобы слезы в ноздрях-то были. С слезой, непременно с слезой.

– Хорошо, папа, сейчас пойду. Вы только не беспокойтесь.

– Да… да того… что это, бишь, я хотел сказать?.. Да! из приходского-то училища учителя вели позвать, только чтобы оделся он.

– Он рыбу пошел удить, я его встретил, – проговорил Помада.

– Рыбу удить! О господи! что это за человек такой! Ну, хоть отца дьякона: он все-таки еще законоучитель. Сбегайте к нему, Юстин Феликсович.

– А того… Что, бишь, я тоже хотел?.. Да! Женичка! А Зарницын-то хорош? Нету, всякий понедельник его нету, с самой весны зарядил. О боже мой! что это за люди!

Петр Лукич бросился в залу, заправляя в десятый раз свою шпагу в портупею. Шпага не лезла в свернувшуюся мочку. Петр Лукич сделал усилие, и кожаная мочка портупеи шлепнулась на пол. Смотритель отчаянно крикнул:

– Эх, Женни! тоже осматривала!.. – швырнул на пол шпагу и выбежал за двери без оружия.

Как только смотритель вышел за двери, Лиза расхохоталась и сказала:

– Проклятый купчишка Абдулин! Не видит, что у городничего старая шпага.

Женни тоже было засмеялась, но при этом сравнении, хотя сказанном без злого умысла, но не совсем кстати, сделалось серьезною и незаметно подавила тихий девичий вздох.

Лиза прочитала более десяти печатных листов журнала, прежде чем раскрасневшаяся от стояния у плиты Женни вошла и сказала:

– Ну, слава богу: все будет в порядке.

Помада объявил, что будет и дьякон, и доктор, которого он пригласил по желанию Женни.

В четыре часа в передней послышался шум. Это входили Гловацкий, Саренко, Вязмитинов и Сафьянос.

– Пузаносто, пузаносто, не беспокойтесь, пузаносто, – раздался из передней незнакомый голос.

Женни вышла в залу и стала как хозяйка.

Входил невысокий толстенький человек лет пятидесяти, с орлиным носом, черными глазами и кухмистерской рожей.

Вообще грек по всем правилам греческой механики и архитектуры. Одет он был в мундирный фрак министерства народного просвещения.

Это был ревизор, статский советник Апостол Асигкритович Сафьянос. За ним шел сам хозяин, потом Вязмитинов, потом дьякон Александровский в новой рясе с необъятными рукавами и потом уже сзади всех учитель Саренко.

Саренке было на вид за пятьдесят лет; он был какая-то глыба грязного снега, в которой ничего нельзя было разобрать. Сам он был велик и толст, но лицо у него казалось еще более всего туловища. С пол-аршина длины было это лицо при столь же соразмерной ширине, но не было на нем ни следа мысли, ни знака жизни. Свиные глазки тонули в нем, ничего не выражая, и самою замечательною особенностию этой головы была ее странная растительность. Ни на висках, ни на темени у Саренки не было ни одной волосинки, и только из-под воротника по затылку откуда-то выползала довольно черная косица, которую педагог расстилал по всей голове и в виде лаврового венка соединял ее концы над низеньким лбом. Кто-то распустил слух, что эта косица вовсе не имеет своего начала на голове Саренки, но что у него есть очень хороший, густой хвост, который педагог укладывает кверху вдоль своей спины и конец его выпускает под воротник и расстилает по черепу. Многие очень серьезно верили этому довольно сомнительному сказанию и расспрашивали цирюльника Козлова о всех подробностях Саренкиного хвоста.

Итак, гости вошли, и Петр Лукич представил Сафьяносу дочь, причем тот не по чину съежился и, взглянув на роскошный бюст Женни, сжал кулаки и засосал по-гречески губу.

– Оцэнь рад, цто слуцай позволяет мнэ иметь такое знакомство, – заговорил Сафьянос.

Женни вскоре вышла, и вслед за тем подали холодную закуску, состоявшую из полотка, ветчины, редиски и сыра со слезами в ноздрях.

– Пожалуйте, ваше превосходительство! – просил Гловацкий.

– Мозно! мозно, адмиральтэйский цас ударил.

– Давно ударил, ваше превосходительство, – бойко отвечал своим бархатным басом развязный Александровский.

– Вы какую кушаете, ваше превосходительство? – спрашивал тихим, покорным голосом Саренко, держа в руках графинчик.

– Зтуо это такое?

– Это рябиновая, – так же отвечал Саренко.

– Нэт, я не пью рябиновая.

– Нехороша, ваше превосходительство, – еще покорнее рассуждал Саренко, – точно, водка она безвредная, но не во всякое время, – и, поставив графин с рябиновой, взялся за другой.

– Рябиновая слабит, – заметил басом Александровский, – а вот мятная, та крепит, и калгановка тоже крепит.

– Это справедливо, – точно высказывая государственный секрет, заметил опять Саренко, наливая рюмку его превосходительству.