Михаил Щепкин. Его жизнь и сценическая деятельность

«Трудитесь, – пишет Щепкин в другом письме, – без труда ничего не дается». Драматическое искусство – не холодное притворство, но выражение истинного чувства. Актеру предстоит невыразимый труд: «…он должен начать с того, чтобы уничтожить себя, свою личность, всю свою особенность и сделаться тем лицом, какое дал ему автор; он должен ходить, говорить, мыслить, чувствовать, плакать, смеяться, как хочет автор». Труд такого актера несравненно значительнее, чем труд актера, не вносящего в свою игру искреннего чувства. «На сцене гораздо легче передавать все механическое, для этого нужен только рассудок, – и он постепенно будет приближаться и к горю, и к радости настолько, насколько подражание может приблизиться к истине».

Таковы были артистические заветы Щепкина, и он сам всегда следовал им в своей деятельности. Громадный талант его никогда не закрывал собою для зрителей в его игре работу над ролью, было ли это в роли Бабы-Яги, выезжавшей на ступе с помелом, или в ролях городничего и Фамусова. Талант Щепкина, по определению Аксакова, состоял преимущественно в чувствительности и огне. Оба эти качества составляют основные, необходимые стихии таланта драматического, но живость, веселость, юмор, фигура, голос, слабый для драматических ролей, навели Щепкина на роли комических стариков. Репертуар ролей, сыгранных Щепкиным в течение его 57-летней деятельности, крайне разнообразен: начиная от водевилей, переходя к комедиям и кончая мелодрамами и трагедиями. Кроме названных нами раньше ролей Щепкина в комедиях Мольера, Грибоедова и Гоголя, укажем еще на некоторые роли в произведениях, не вышедших и до сих пор из репертуара: Бурдюков («Тяжба» Гоголя), Скупой рыцарь, Полоний («Гамлет»), Шейлок, некоторые роли в комедиях Тургенева (Кузовкин в «Нахлебнике» и стряпчий в «Провинциалке»). В мелодраматических ролях Щепкин производил сильнейшее впечатление драматическим пафосом, за которым зритель забывал и малый рост артиста, и его тучную фигуру, а следил лишь за страданием человека или за благородным негодованием против несправедливости. Для комических ролей у Щепкина был огромный запас непринужденной веселости, живости, выразительная мимика, непостижимое искусство смешить, сохраняя серьезность. Неподражаем он был в малороссийских пьесах (Выборный в «Наталке-Полтавке», Чупрун в «Москале-Чаривнике»).

Одушевление придавало жизнь и блеск всем созданиям Щепкина, в которых он прежде всего ярко отмечал сущность типа и характера, изображал внутренние движения души человека. Внешнего подражания, копировки не было заметно в его игре, хотя отделка мелочей и оттенков была самая тщательная и тонкая. Следы труда видны были у Щепкина и в обработке сценических средств: небогатый тонами голос поддавался самым разнообразным интонациям, доводил до слез задушевными звуками; полная фигура была эластична и легка в движениях, когда это требовалось.

Отзывы Белинского об игре и таланте Щепкина полны самых восторженных похвал.

«Что бы мы ни сказали об игре этого великого артиста в роли Брандта („Дедушка русского флота“), ничто не даст о ней и приблизительного понятия. Слезы навертываются на глазах при одном воспоминании об этом старческом голосе, в котором так много трепетной любви молодого чувства. А искусство, эта верность роли (которую на сцене создал сам артист независимо от автора) от первого до последнего слова, – все это выше всяких похвал, самых восторженных, самых энтузиастических… Щепкин принадлежит к числу немногих истинных жрецов искусства, которые понимают, что назначение актера – представлять характеры без разбора их трагического или комического значения, но лишь соображаясь с внешними средствами, то есть не играя статных молодых людей, будучи человеком пожилым и тучным».

Была одна черта в игре Щепкина, которая делала его всегда симпатичным для зрителей. Это – человечность, которую он всегда придавал своим созданиям, какими бы качествами они ни отличались. Зритель никогда не забывал, что видит перед собой человека со слабостями, пороками, страстями, но не лишенного окончательно образа и подобия Божия. В этом выражалось его теплое чувство участия и доброжелательства к людям, гуманный взгляд на человеческие слабости и недостатки. В Щепкине гармонически соединялись замечательный талант артиста и выдающиеся нравственные качества человека.

Прежде чем мы попытаемся нарисовать более или менее полный нравственный облик Щепкина, скажем о его наружности по тем описаниям, которые относятся к его пожилому возрасту.

Щепкин при небольшом росте обладал полной, округленной фигурой. Вокруг большой головы сохранившиеся светло-русые волосы спускались на шею, слегка завиваясь на концах и открывая большой лоб. Приятные черты лица и серые с поволокою глаза дышали живостью и умом. В общем, физиономия Щепкина была добродушна, что вместе с ласковым обращением и приветливым взглядом делало его для каждого симпатичным. Несмотря на полноту, Щепкин был гибок в движениях, силен и неутомим. Говорил он всегда много, голос его звучал громко и мягко, полные губы быстро шевелились. Глаза при этом раскрывались шире, и умный взгляд сопровождался обыкновенно энергичным движением руки, сжимавшейся в кулак, когда слова вылетали сильно и несколько протяжно из его уст. Таков он был, когда волновался, таким же энергичным бывал и на сцене.

Все воспоминания о Щепкине чрезвычайно согласно указывают на отличавшие его доброту, радушие, восприимчивость, сердечность, свежесть чувства до последних дней жизни и на другие высокие нравственные качества. Если и встречаются диссонансы в этом хвалебном хоре, то и в них, скорее, можно видеть не отрицание этих свойств, а другое их объяснение и неправильное или слишком резкое освещение.

Доброта души проявлялась у Щепкина в готовности прийти на помощь всякой нужде, обласкать и приютить каждого, в радушии, гостеприимстве и в общем мягкосердечном отношении к людям. Не обладая значительными средствами, Щепкин делал много благодеяний. В его доме, кроме своей большой семьи, всегда жили посторонние лица: старики, старухи, сироты. Содержание семьи и всех живших в доме поглощало все доходы Щепкина, но когда ему советовали откладывать что-нибудь на черный день, он говаривал: «Как я могу это делать, когда кругом вижу нуждающихся». Из его провинциальной жизни известен факт, когда он, сам небогатый и семейный человек, отказался от прибавки жалованья с тем, чтобы эта прибавка была отдана его товарищу, более бедному и больше обремененному семьей. Участливое, сердечное отношение к молодежи, вступавшей на жизненный путь, поощрение талантливых и хороших людей и хлопоты об устройстве их судьбы, всегдашнее приветливое обращение со всеми, ласка и приязнь были в Щепкине движениями его доброй души.

Домашняя жизнь Щепкина отличалась простотой и патриархальностью – ив обычаях, и в обстановке. Радушие, хлебосольство и гостеприимство царили в доме, хотя и не переходили в область роскоши, которой Щепкин не любил. Дом Щепкина был всегда полон посетителями. Все, в ком он при знакомстве подмечал ум, талант или просто хорошую натуру, делались его постоянными гостями. В присутствии гостей в доме раздавался веселый смех молодежи, велись оживленные беседы, слышались горячие споры. Легко дышалось в этой атмосфере, пропитанной простотой и здравыми взглядами на жизнь и человеческие отношения. Речи шли и о повседневных мелочах, и о важных материях: о науке, об искусстве, о задачах и целях жизни.

Щепкин сам любил горячо поспорить, но не раздражаясь и не желая во что бы ни стало настоять на своем, а лишь с тем, чтобы уяснить вопрос. В спорах он иногда вскрикивал и напирал на спорившего с ним, заставляя его прижиматься к стене, а сам продолжая осыпать его доказательствами своей мысли. Щепкин рассказывал весело, остроумно и увлекательно о самых разнообразных предметах и случаях. Он, по его выражению, знал жизнь русскую «от лакейской до дворца», и это давало ему богатый материал для рассказов. Помимо интереса, который возбуждался содержанием рассказов, Щепкин привлекал общее внимание замечательным мастерством передачи. Перед слушателями проходили живые лица, каждому из которых рассказчик придавал характерный оттенок. Некоторые из рассказов часто повторялись, но никогда не теряли своей прелести. Все примолкали, когда Щепкин начинал рассказывать: было ли это у него дома или у знакомых, было ли это в известной «литературной кофейне», где собирались писатели и артисты, или в английском клубе, где Щепкин бывал в свободные вечера.

Когда Щепкин оставался дома один по вечерам или после обеда, то, облачившись в халат и заложив за спину руки, он медленно и лениво прогуливался в тишине по комнатам, изредка обмениваясь с домашними каким-нибудь шутливым словцом. Это было для него своего рода отдыхом, если он не хотел предаться настоящему отдыху, то есть заснуть. Образ жизни и привычки всей семьи были крайне просты. Из близких родных в семью Щепкина входили: старушка мать его, пережившая отца, брат, две сестры, жена, сыновья и дочери. Затем следовали: исстари сроднившаяся с семьей пожилая «девушка», жившая с детства в их доме и управлявшая вместе с женой Щепкина хозяйством, старички и старушки, призреваемые Щепкиным, семья Барсовых, наконец те из молодежи, которые подолгу гостили в доме Щепкина и по близкому знакомству делались своими. Дети Барсова, старинного друга и сослуживца Щепкина по провинциальной сцене, воспитывались вместе с сыновьями Щепкина и получили высшее образование. Для такой семьи нужен был целый дом. В начале 30-х годов Щепкин, призанявши денег, приобрел себе дом близ Каретного ряда, в Спасском переулке, со старым большим садом, где и прожил до конца 40-х годов, когда дом пришлось продать и переселиться на квартиру.

Жизнь в семье Щепкина шла свободно, спокойно. Глава семьи, помимо обычного своего радушия, и тем был всем дорог, что никогда не напоминал никому из призреваемых о своих благодеяниях, никогда не брюзжал на молодежь и не стеснял ее ничем. И молодежь всегда платила ему, со своей стороны, тем, что держала себя с ним дружески и откровенно. Обычаи домашней жизни сохранились старые, завезенные из провинции, – до игры самого Щепкина с детьми в бабки включительно. Но в то же время каждый посторонний наблюдатель мог сразу заметить, что, при всей видимой пустоте образа жизни, главу дома и большинство его обитателей занимают и высшие интересы – вопросы науки и искусства. Особенно это становилось заметным, когда в доме бывали, – а это случалось очень часто, – члены тех избранных кружков, в которых вращался Щепкин. Наиболее близкими в числе «домашних» знакомых Щепкина из этих кружков были: Гоголь, Белинский, Грановский, Аксаков, Погодин, Перевощиков, Катков, Кетчер.

Несмотря на недостаточность первоначального образования, Щепкин по ясности и широте взглядов, по высоте убеждений стоял на высшем уровне общественного развития, что в соединении с его огромным природным умом ставило его в ряды передовых людей того времени. Кружок тогдашней интеллигенции тяготел к Щепкину как к объединяющему центру. Талант и личные его качества уважали люди не только различных, но и противоположных направлений. Философы, эстетики и политические экономисты, славянофилы и западники были одинаково близки со Щепкиным. Очень оригинально это было выражено наглядным образом на юбилейном обеде в честь Щепкина. Среди многих подарков, поднесенных тогда юбиляру, был серебряный поднос, на котором стояли западнический бокал и славянофильский ковш. Во время юбилейного обеда представители того и другого направления обходили с этим подносом столы, предлагая всем выпить и из бокала, и из ковша – в знак общего единения на великом празднике искусства.

Уважение к Щепкину было общее и вполне искреннее. Темные слухи, говорит один из современников, робко выходившие откуда-то, что Щепкин будто бы интриган и ловко, и льстиво умеет подделываться к начальству и к сильным мира сего, были с негодованием заглушаемы его друзьями.

Что же вызывало эти слухи? Может быть, то, что Щепкин обладал необыкновенною гибкостью и ловкостью ума и открыто признавался в этом. Надо ли было заинтересовать богача в пользу несчастного, приобрести протекцию какого-нибудь влиятельного лица для благого дела, выхлопотать у начальства какое-нибудь улучшение для театра, – он умел затронуть слабые стороны каждого, ставил его иногда перед необходимостью исполнить просьбу, не отступался от дела, не уладив его, и говорил: «Недаром меня называют малороссом, – при случае я умею схитрить». Многим не нравились в Щепкине его ласковость со всеми, уверенья в любви даже малознакомым лицам, способность часто умиляться и плакать. Но хотя оно и было так, однако нельзя видеть тут что-нибудь поддельное. Слезы лились из его глаз, как результат излишне развитой сердечной чувствительности, а в старости и просто от расстройства глазных нервов. Ласковое же обхождение со всеми, желание каждому сказать приятное слово вполне соответствовали его душевной доброте.

Понятно, что и Щепкин как человек мог иметь свои слабости и несимпатичные стороны характера, но они были незаметны и не только искупались, но совершенно затмевались положительными достоинствами его ума и сердца. Половину своей жизни Щепкин провел в крепостной среде и в среде провинциальной бродячей труппы актеров. Условия были вполне благоприятны для того, чтобы принизить человека, извратить его мысли и чувства. Но нравственные основы были так прочно заложены в натуре Щепкина, что вся житейская грязь и пошлость не пристали к нему, и он остался цельным и чистым человеком в умственном и нравственном отношении.

Ум Щепкина был живым, проницательным и крайне восприимчивым. Любознательность развилась в нем с самого детства. Чувство любви к людям направляло его мысль на все честное и хорошее. В самые поздние годы своей жизни он, как юноша, возмущался всяким злом и пошлостью, отстаивал все светлое, волновался, спорил, увлекался. В противоположность многим старикам, любящим признавать особенные достоинства за «добрым старым временем», Щепкин не поклонялся старине. Он верил в прогресс человечества, и всякий факт этого характера радовал его. В своих рассказах он рисовал мрачные картины прошлого, а в спорах горячо отстаивал молодое поколение от нападок.

В этом он не сходился со многими представителями тогдашнего общества, людьми солидными и влиятельными, и такие воззрения Щепкина даже заставляли властей косо поглядывать на этого «старца-юношу». Этим, может быть, надо объяснять и отзыв о Щепкине московского генерал-губернатора Закревского, относящийся к 1858 году, то есть к тому времени, когда Щепкину было около 70 лет. Здесь «к элементам, которые могут послужить неблагонамеренным людям, чтобы произвести переворот в государстве», отнесены, между прочим, и театральные представления, причем о Щепкине сказано следующее: «Актер Щепкин на одном из своих вечеров подал мысль, чтобы авторы писали пьесы, заимствуя сюжеты из сочинений Герцена, и дарили эти пьесы бедным артистам на бенефисы». Затем было обозначено местожительство Щепкина и прибавлено: «…желает переворотов и на все готовый»…

Эта характеристика, приложенная к смотревшему в гроб актеру, указывает лишь на то, как дороги были Щепкину до конца его жизни правда и справедливость, как уважал он свободу личности и человеческое достоинство. Век Щепкина, особенно в начале его деятельности, был эпохой унизительного положения русского актера. Щепкину выпало на долю доказать, что «и лицедеи – люди», говоря его выражением, и не только доказать, но всегда и везде поддерживать это положение своим личным примером. Здесь кстати будет заметить, что в стремлении внушить обществу мысль: «и лицедеи – люди», – Щепкин выхлопотал для актеров императорских театров право почетного гражданства. Часты были в то время случаи, когда на актера, в том числе и на самого Щепкина, смотрели как на получеловека, на отщепенца общества. Про таких людей Щепкин говорил: «Невозможно их обвинять, в них мысль была забита с самого детства. Понятно, что испорчен желудок у человека, которого кормили с ранних лет нездоровою пищею». Рассказывают о следующем удачном ответе Щепкина одному сиятельному лицу. Этот аристократ предложил воспитаннику Щепкина место, но за ничтожное жалованье и, сообщая об этом Щепкину, в утешение говорил, что его воспитанник будет иметь зато великое счастье – обедать с ним, с порядочным человеком, чего, вероятно, с воспитанником никогда не случалось. Щепкин отвечал на это: «По крайней мере, до сих пор это ему удавалось, ваше сиятельство: он с самого детства обедает со мной, и я с него за это денег не брал».

Терпение, чувство благодарности, скромность, отсутствие самомнения дополняли нравственные достоинства Щепкина, которые он считал не заслугой, но долгом человека.

Жизнь в его глазах была благом, которое он высоко и дорого ценил. Когда в последние годы доктора посоветовали ему строгую диету, Щепкин добросовестно слушался их предписаний, хотя любил вкусно и сытно покушать. «Я жить хочу, – говорил он по этому поводу, – всё знать, всё видеть и не желаю жертвовать желудком для головы и сердца».

Когда стали приходить вести о готовящемся освобождении крестьян, Щепкин ожил духом, будущее казалось ему светлым, а прошлое отходило в область воспоминаний. «Не хочу умирать, – твердил он, – время хорошее, всё идет вперед, надо жить». И он дожил до радостного дня свободы миллионов людей, жизнь которых он так хорошо знал по собственному опыту, пережил этот день и с радостью встречал наступавшее время великих реформ. Рассказывают, что он дал обещание выпить много бокалов вина на радости, когда будет объявлена воля. И он действительно праздновал это событие, собрав у себя близких знакомых и родных. Но так как в старости он боялся выпить лишний бокал шампанского, то купил себе миниатюрный бокал и выпил из него назначенное число бокалов в честь этого дорогого для него дня, за благо свободы, за благо своей родины.

В глубокой старости Щепкин, как юноша, верил в добро и правду и любил жизнь и людей всеми силами своего доброго сердца. А старческий ум бодро смотрел вперед и видел там зарю новой жизни народа, из среды которого вышел и сам великий артист-человек.

Глава V. Павел Степанович Мочалов и Василий Андреевич Каратыгин

Время деятельности Щепкина на московской сцене было самой блестящей эпохой в историческом ходе развития русского сценического искусства. В этот период появилась и служила русской сцене плеяда выдающихся артистов, из которых замечательнейшими были Мочалов и Садовский на московской сцене и Каратыгин и Мартынов – на петербургской.

Имя Мочалова стоит наряду с именем Щепкина по той популярности, которой оно пользовалось при его жизни, и по тем отзывам и воспоминаниям, полным восторженного поклонения, которыми навсегда запечатлелось это имя в памяти потомства. Мочалов, как и Щепкин, принадлежал к числу гениальных людей, но между ними была громадная разница. Гений Щепкина развивался и поддерживался упорным трудом, а гений Мочалова, ослабляемый небрежным за ним уходом, достигал полной своей силы лишь временами.

«В мире искусства, – говорит Белинский, посвятивший Мочалову много горячо написанных строк, – Мочалов – пример поучительный и грустный. Он доказал, что одни природные средства, как бы они ни были огромны, но, без искусства и науки доставляют торжества только временные, и часто человек лишается их именно в ту эпоху своей жизни, когда бы им следовало быть в полном их развитии».

Павел Степанович Мочалов родился 3 ноября 1800 года. Отец его, Степан Федорович, был известный в свое время актер-трагик московского театра. О детстве и юности Мочалова, о его воспитании нет сведений. Известно, что он слушал лекции в Московском университете, но, во всяком случае, образование его осталось незаконченным. Детство он провел в семье и, вероятно, воспитывался под отцовским влиянием. О Мочалове-отце как о человеке известно тоже очень мало. Был он человек добрый, но недостаточно развитый, дававший волю своим страстям и чувствам. Как артист Мочалов-отец был очень даровит и обладал прекрасными физическими данными. Талант в нем был заметен, но лишь в двух-трех ролях он был безукоризненно хорош. Амплуа его составляли роли драматических любовников, резонеров и героев. В его игре видно было отсутствие работы, искусства и даже, по словам С. Т. Аксакова, понимания изображаемого лица. Принадлежа к старой школе актеров, Мочалов-отец не пренебрегал и эффектами, а это еще больше убивало его талант. У него был один излюбленный прием игры, блистательно удавшийся ему с первого раза и восхищавший тогдашнюю публику. В каком-нибудь месте своей роли Мочалов-отец бросался на авансцену и с неподдельным чувством, с огнем, вылетавшим прямо из души, скорым полушепотом произносил несколько стихов или несколько строк прозы – и обыкновенно увлекал публику. В первый раз это был действительно порыв, вспышка кипучего чувства. Но, заметив успех, Мочалов стал употреблять этот эффект все чаще и чаще, уже и без чувства, и невпопад. Публика продолжала рукоплескать. Это избаловало актера, он начал плохо учить новые роли, забывал старые, изменился, загулял и стал падать во мнении публики, пока не понял своих промахов.

Театральная среда, в которой родился и вырос Мочалов-сын, обусловила и его жизненный путь, а отец-актер явился первым его учителем сценического искусства. Влияние отцовской школы должно было отразиться на игре сына, но талант последнего победил воспринятое с детства ложное понимание искусства, и в лице Мочалова-сына русская сцена увидала великого актера, жившего на сцене жизнью изображаемых героев и возвышавшегося до гениальных созданий.

Мочалов посвятил себя театру с 17 лет. 4 сентября 1817 года, подготовленный отцом к дебюту, он выступил в первый раз на сцене московского театра в роли Полиника в трагедии Озерова «Эдип в Афинах». С первого же выступления Мочалов имел успех. В юноше сказывалась уже главная черта его дарования – неподдельное чувство, вдохновение, – и скоро он вступил на тот путь развития своего таланта, с которого не сходил до последних лет своей деятельности. В первые же годы обнаружились все достоинства и недостатки сценического таланта Мочалова. В критической заметке, относящейся к первому десятилетию деятельности Мочалова, читаем уже прочувствованные похвалы его игре и замечания о ее недостатках. Речь идет о роли Аристофана. «Сколько огня, сколько чувства и даже силы было в его сладком, очаровательном голосе! Как он хорош был собой и какие прекрасные, послушные и выразительные имел он черты лица! Все чувства, как в зеркале, отражались в его глазах. Греческий хитон и мантия скрывали недостатки его телосложения и дурные привычки известных движений». И тут же рассказывается, что талант Мочалова не поддерживался трудом и не поддавался обработке: когда он «старался» играть как можно лучше, то всегда играл хуже.

Это было в 20-х годах, при управлении московскими театрами Кокошкина. Живший тогда в Москве князь А. А. Шаховской, тонкий ценитель талантов и знаток сцены, говорил про Мочалова: «Он только тогда и хорош, когда не рассуждает, и я всегда прошу его об одном, чтобы он не старался играть, а старался не думать только, что на него смотрит публика. Это гений по инстинкту, ему надо выучить роль и сыграть; попал – так выйдет чудо, а не попал – так выйдет дрянь». С Мочаловым бывали такие случаи. Играл он однажды в комедии «Пустодомы» роль князя Радугина, играл «спустя рукава» и – был неподражаем: это была сама натура, изображенная с замечательною тонкостью в разработке отдельных штрихов. Не желая его смущать, автор пьесы, князь Шаховской, только по окончании ее бросился в уборную, обнимал и целовал недовольного собою Мочалова и восторженно восклицал: «Тальма! – какой Тальма? Тальма в слуги тебе не годится: ты был сегодня Бог!» Через некоторое время приезжает в Москву какая-то знатная особа и в разговоре с Шаховским пренебрежительно отзывается о таланте Мочалова. Шаховской обижается и, чтобы показать московскую знаменитость во всем блеске, назначает «Пустодомов». На беду об этом узнал Мочалов, «постарался» играть свою роль и – «был невыносимо дурен».

Проходит еще десять, двадцать лет. И во всех отзывах об игре Мочалова, в восторженных статьях Белинского, наконец, в посмертных воспоминаниях о гениальном трагике – везде находим одни общие строки: игра Мочалова была неровна. То она ослепляла ярким блеском пламенного вдохновения, то омрачала эстетическое чувство его поклонников тусклою деланностью игры посредственного актера.

Так оно и было, и разгадку этого явления надо искать в свойстве таланта Мочалова, в его натуре и обстоятельствах жизни. Мочалов в своей сценической карьере шел совершенно иным путем, чем Щепкин, всю жизнь стремившийся развивать себя и совершенствовать свой талант. По своей кипучей и страстной натуре Мочалов принадлежал к тем людям, которые живут преимущественно сердцем, а не головой. Добрый, честный, благородный, но со слабо развитой силой воли, он был способен быстро увлекаться до проявления бурной страсти и так же быстро охладевать. Слава осветила ему жизненную дорогу с первых же шагов его на сцене. Он сознавал в себе могучую силу артистического вдохновения, которая без труда, сама по себе, может двигать сердцами многих тысяч зрителей. Гордый этим сознанием, Мочалов пренебрегал работой над своим талантом. Воспитание не укоренило в нем убеждения в необходимости труда, какими бы достоинствами и талантами ни обладал человек. К тому же при всей своей порывистости Мочалов не отличался общительностью, избегал или, по крайней мере, не искал общества развитых людей. В этом сказывалось, может быть, нежелание явиться среди посторонних людей со своими пробелами в образовании. Бывали попытки ввести Мочалова в круг людей, способных оценить по достоинству его талант, указать ему на его недостатки и помочь от них избавиться. Но эти попытки не приводили к цели, и Мочалов оставался или почти одиноким, или среди людей низменных вкусов и неразвитого ума, дурно влиявших на него как на человека и артиста.