Мужик

– Ну, мне кажется, что именно он-то и должен знать ее! – сказала Варвара Васильевна.

– Что такое жизнь? Это сумма моих впечатлений… не больше! – воскликнул Малинин, вскакивая с дивана. Он тоскливо заметался по комнате и, отбрасывая руками волосы, падавшие ему на глаза, продолжал говорить:

– Шебуев видел, как нищий разделил с другим нищим свой последний кусок хлеба. И вот он кричит: человек добр! жизнь прекрасна! Я не могу так кричать… Я вижу только двух нищих, которые хотя и поели, но все-таки оба голодны… Кирмалов говорит, что ему стыдно каждый день есть, ибо он знает массу людей, которые не могут этого… Я думаю, что это смешной стыд и – только… Хребтов полагает, что если все рабочие объединятся в ассоциации, то на земле наступит царствие божие… Я думаю, что все рабочие – это такое же нереальное и неуловимое умом, как человечество, общество… Я знаю только человека и нахожу, что ему становится нечем жить, как только он начинает спрашивать себя о том – как жить? чем жить?..

Он замолчал, ткнулся в кресло у окна и высунул голову на воздух в сад.

В комнате зазвучал ласковый и мягкий голос женщины:

– Вы знаете, – я не умею говорить о таких мудрых вещах… Моего сердца и ума как-то не трогают эти мысли… а было время, когда я их считала совершенно чуждыми человеку, выдуманными им для красоты… и даже для оправдания своей пассивности. Теперь я знаю, что они нужны, они действительно украшают жизнь и дерзость их плодотворна для нее. Но всё же они чужды мне… Я верю, что люди могут быть счастливы, знаю, что я должна работать для их общего счастья, и мне приятно работать. Как можно жить иначе? Я не представляю себе… Мне приятно толковать гимназисткам русскую историю, приятно объяснять рабочим в воскресной школе строение человеческого тела… Я даже как-то по-детски рада, когда вижу пред собой эти славные, пытливо сверкающие глаза и думаю о том, что настанет время и эти глаза увидят многое такое, что пока недоступно им. Они будут наслаждаться книгой, как я… и музыкой… И всё, что мне дает хорошие минуты, даст и им… Это славно! Быть может, моя радость – действительно только радость нищего, который делится с товарищем своим куском… быть может! Но это – радость… и я ею дорожу… Я для того, чтоб испытать ее, пойду на многое… Вот и все мое…

Малинин встал с кресла грустный и бледный и с жадностью в глазах сказал ей тихо:

– Какая вы… простая! И я… я бы тоже на многое пошел… для вас!

– Нет, вы не пойдете… – грустно ответила ему женщина.

Он рванулся к ней… Но в это время за дверью спросили:

– Можно войти? Можно?

И, не дождавшись разрешения, в комнату вошла Татьяна Николаевна. Лицо у нее сияло, она задыхалась от волнения или усталости и как только явилась в комнату, то сейчас же восторженно и торопливо заговорила:

– Варя, Варя! Что я нашла! Павел Иванович, я была у вас… вы мне нужны! Ах, милый Павел Иванович, как я рада! Варя, какой он смешной, нелепый.

– Кто это? – улыбаясь, спросила Варвара Васильевна, обнимая старушку за талию и пытаясь усадить ее на диван.

– Это вы про меня? – удивленно осведомился Малинин, еще бледный от волнения.

– Подожди, Варя! Не тащи меня никуда! Я сейчас всё расскажу… по порядку… Павел Иванович! Какие у меня есть стихи!

Она бегала по комнате, зеркало отражало ее фигуру, и казалось, что всё в комнате как-то ожило, повеселело.

– Вы сами написали стихи? – засмеялась Варвара Васильевна.

– Ах, дайте же мне сесть!

Татьяна Николаевна птичкой вспрыгнула на диван и, вытащив откуда-то измятый кусочек серой бумаги, с восторгом потрясла им над головой.

– Вот – видите? Это – стихи!

– Ага-а! Еще один Кольцов? – нервно смеясь, воскликнул Малинин.

Одной из маленьких слабостей Татьяны Николаевны была ее страсть находить Кольцовых. Открывала она их штук по десяти в год, и все они действительно писали стихи. Как она находила их – это было известно только ей, но около нее был всегда какой-нибудь парень, которого она величала поэтом из народа, одевала его, кормила, учила грамоте и всячески баловала.

В большинстве случаев избалованный и захваленный ею поэт из народа важно выпячивал губы, поднимал нос кверху, надувался сознанием своей исключительности, как дождевой гриб влагой, и терял всякую охоту и учиться, и работать, и даже стихи писать. Проживая у Татьяны Николаевны, он кушал и спал, а в свободное от этих занятий время ухаживал за ее горничной Женей, тоже поэтессой. Когда Татьяна Николаевна убеждалась, что талант поэта окончательно затек жиром на ее хлебах, она с искренней грустью говорила:

– Это я испортила его, это я виновата!

Один из таких самородков взломал у нее шкаф и утащил серебряный подстаканник и ордена ее мужа. Но иногда под ее руководством из поэтов вырабатывались очень славные парни. Они уже не писали стихов, по русская литература едва ли много теряла от этого, жизнь – несомненно выигрывала, ибо в ней увеличивалось количество людей твердых духом и упорных в своей жажде правды, а Татьяна Николаевна говорила о них со слезами радости на глазах. Но всё же она сердилась, когда ей напоминали о неудачах с поэтами.

И теперь, в ответ на слова Павла Ивановича, она вся встрепенулась и затрещала своим бойким язычком:

– Ска-ажите, как важно! «Еще один Кольцов!» А я говорю – выше, чем Кольцов… и уж во всяком случае не чета вам с вашей лирикой, пессимизмом, восходами и закатами солнца, гирляндами грез, цветами души и прочей звонкой мишурой – да-с! Что – хорошо я вас отбрила? Так вам и надо! Вы… вы чужой человек в жизни… вы ей чужой!

– Миленькая Татьяночка, не будьте жестокосердной! – подходя к ней и ласково положив ей руку на плечо, сказала хозяйка.

– А зачем он смеется! «Кольцов»! Ведь это он воспевает сладость разочарования в людях… ему нравится быть разочарованным, а мне – нет!

– Вы уж слишком очарованы… – сказал Малинин тихим голосом.

– Ну и пускай! Я влезла, мне и падать… Только я, кроме могилы, никуда не упаду… а в могилу мне еще рано… я еще долго-долго буду жить и назло всем пессимистам стану кричать с Шебуевым: «Жизнь прекрасна!» Вот вам!

– Да прочитайте стихи-то! – попросила Варвара Васильевна.

– Ах, нет! Я прежде расскажу всё… Хожу я вчера по базару… купила мяса, овощей и ношу на руке корзиночку… Вдруг говорят мне: «Барыня, дайте я поношу!» Смотрю – юноша… Оборванный, худой, коленки голые, глаза большие, лицо грязное. Глаза – огромные… половина лица – всё глаза!

Смотрят так прямо… Лицо самое мужицкое, простое и милое… Я его и спрашиваю: «Ты кто? Ты почему такой? Ты голоден? Ты откуда?» И оказалось…

Веки Татьяны Николаевны вдруг покраснели, а из ее живых глазок одна за другою полились крупные светлые слезы. Они сбегали по морщинам ее щек, и от этого лицо ее стало еще более радостным и сияющим.

– Он идет из Вятской губернии в Москву учиться. Ему восемнадцать лет, и он учился в земской школе… Он идет третий месяц, пешком идет, оборванный, голодный… снег и грязь на дороге… он просил под окнами Христа ради кусок хлеба… Он и в школу убежал против воли родных… Его ругали и били за то, что он хотел учиться. Он говорит: «Ничего, что били! А я вот – иду! И я ведь знал, что встречу кого-то… какого-то человека, который мне во всем поможет!» Вы понимаете – он знал! Он верил, что кто-то ему поможет… Эта вера в кого-то… Это великая вера! Вы поймите… вы подумайте! Идет из Вятки в Москву пешком, через леса, по грязным дорогам, голодный, полуголый человек, томимый жаждой знания, идет и верит, что кто-то ждет его, кто-то поможет ему!.. Вы поймите – ведь это он в нас верит!

– Татьяночка! Не волнуйтесь так! – сказала Варвара Васильевна, любовно приглаживая своей красивой рукой растрепавшиеся седые волосы на голове старушки.

– В этом волнении – лучшее жизни, Варя! Я упиваюсь им, как живой водой… а ты говоришь – «не волнуйтесь!» Разве можно видеть человека, воскресшего из мертвых, и не волноваться радостью?.. Я привела его к себе… Его зовут Яков… Послала его в баню, одела… Сегодня утром за чаем он подает мне вот эту грязную, милую бумажку и говорит: «А я вот стихи написал! Поглядите-ка…» Я взяла стихи и прочитала… расцеловала его, опрокинула все на столе, разбила чашки…

Она смеялась, а слезы всё брызгали из ее глаз…

– Вот стихи! – вскричала она, расправляя измятую, исписанную карандашом бумажку:

В непросветной глушиЯ родился и рос…Много видел я зла,Много видел я слез!В муках сердца я жил,Рвался к свету, страдалИ в борьбе за себяНе погиб, не упал…И теперь я хочуМоим братьям помочь:Их стеснила собойНепроглядная ночь,Оковали их жизньИ нужда и порок.И не знают они,Как мир божий широк,Как хорош человек,Как велик наш народ,Как все быстро кругомК свету, к правде идет!Мой несчастный народ!Долго ль биться тебеИ себя изнурятьВ неустанной борьбе?Сколько силы в тебеСокровенной лежит!Да на горе твоеВоля смелая спит![1]

Изнуренная возбуждением, Татьяна Николаевна безмолвно опустила руку и замерла в неподвижной позе, с ожиданием глядя в глаза Варвары Васильевны.

Малинин молча подошел к Татьяне Николаевне, вынул из ее руки бумажку со стихами и стал рассматривать крупные буквы на ней, написанные карандашом. На его губах играла неопределенная улыбка и в лице было что-то недоверчивое. А Варвара Васильевна села на диван рядом с Ляховой и, взяв ее руки в свои, заговорила:

– Мне понравились стихи… славно это сказано. «Как мир божий широк!

Как хорош человек!»

– Не правда ли, – радостно встрепенулась Татьяна Николаевна. – Теперь уж настоящий поэт! Я чувствую – настоящий! Я слышу детский, ликующий крик…

Маленький русый мальчик рос в непросветной глуши и ушел из нее, повинуясь влечению к свету… Увидел свет и радостно закричал: «Как хорошо!» Но сейчас же вспомнил, что сзади него остались в глуши скованные нуждою и тьмой другие русые мальчики, и затосковал о них… Как это хорошо, что он и в радости своей вспомнил о других, как хорошо!

– Вы, Татьяночка, только уж не хвалите его, не балуйте!

– Не буду! не буду!.. Я его… не оставлю у себя… Мне это будет обидно… но не оставлю! Павел Иванович!.. Ну, что же вы? Хорошо? У него есть талант?

– Это трудно сказать… Стихи написаны… неумело, конечно… но в них действительно есть что-то…

Малинин говорил нерешительно, небрежно и вдруг, стиснув бумажку в руке, обратился к Варваре Васильевне:

– Мне жалко этого… поэта! Вот он будет читана книги. И чем шире станут раскрываться его глаза, тем более тесным и узким он увидит божий мир… Скоро он узнает, что и человек не так хорош… и совсем не быстро всё кругом идет к свету и правде… Узнает он интеллигенцию и сначала почувствует, что она чужда ему… потом увидит, что она бессильна и ничего не может дать ему, кроме противоречивых теории и гипотез… Наконец, он спросит себя – где правда?

– И пускай спросит, и пускай увидит всё в настоящем свете! – задорно закричала Татьяна Николаевна. – И пускай страдает! Что за важность, если человек страдает? Достоевский страдал в каторге и написал «Мертвый дом»…

И многие другие люди украсили жизнь страданием своим… И уголь чувствовал боль, когда из него создавался алмаз…

– Вы хотите приготовить еще одну жертву жизни?.. Хорошо. Но я желал бы понять, кого же насыщают этими жертвами.

– Ах, право же, я подарю вам револьвер! – раздраженно воскликнула Ляхова.

– Я сам куплю, не трудитесь. Но вы не ответили на мой вопрос – кто выигрывает оттого, что жизнь пожирает людей?

– Жизнь! – сказала Варвара Васильевна спокойно и серьезно.

А старая Ляхова, утвердительно кивая головой, добавила:

– Да, жизнь! Потому что она от этого становится все разнообразнее, быстрее, интереснее. Малинин тихонько засмеялся.

– Нет, право же, это Шебуев заразил вас – жизнь! жизнь!

– Шебуев? Что ж? Когда он говорит, что жизнь надо любить, – он прав!

– Да что такое эта жизнь? – воскликнул Павел Иванович.

Старушка вскочила с дивана и сказала с дрожью в голосе:

– Я – не знаю… Я прожила пятьдесят лет и так страдала! Какие страшные минуты, часы и дни и даже годы переживала я… Смерть дочери… потеря мужа… арест и смерть сына моего… сына! Но я прожила бы еще пятьдесят, еще сто лет и готова вдвойне страдать… А если я узнала бы, что моей старой кровью можно еще ярче окрасить идеал, – я умру хоть сейчас…

Она стояла среди комнаты, и по блеску ее глаз, по дрожи морщин на ее лице Малинин видел, что она действительно готова умереть хоть сейчас, если узнает, что это надо… Он смотрел на нее и молчал.

– Что вы скажете? – спросила его Варвара Васильевна, с любовью и гордостью в глазах указывая рукой на Татьяночку, тоненькую и стройную, как девушка.

– Ничего не могу сказать… – тихо произнес Малинин, пожимая плечами. – Но порою мне, знаете, кажется, что между героем и рабом есть что-то родственное… Да и вообще пружины, двигающие человеком, – однообразны… по существу и отличаются одна от другой, должно быть, только упругостью и ритмом сокращений…

– Ох, это слишком мудро для меня! – сказала Татьяна Николаевна. – Не мне рассуждать и думать о героизме… а вот что между вами, Павел Иванович, и Сурковым, этим сущим декадентом, есть много общего – это я чувствую…

Кстати, Варя, ты знаешь? Этот твой талантливый Владимир Ильич начал пить… да, да! Очень хорошо, не правда ли?

– Да, он пьет, – подтвердил Малинин.

Варвара Васильевна нахмурила брови и молча прошлась по комнате.

– Странное время, странные люди! – задумчиво проговорил Малинин, глядя в окно. В саду тихо вздрагивала листва сирени, а на вершины старых лип и одинокого клена уже лег золотисто-красноватый отблеск заката.

– Мне как-то не жалко Владимира Ильича! – заговорила Варвара Васильевна. – Пьет? Ну, что же? И Кирмалов пьет…

– Ах, этот другое дело! – воскликнула Татьяна Николаевна. – Он совсем особенный… к нему даже идет, когда он выпивши… Он такой… пылающий…

Малинин оглянулся на женщин и засмеялся.

– Что вы смеетесь, Павел Иванович? – спросила Любимова. – Вино губит Кирмалова… да! Но он живет жизнью, которой… можно завидовать! Вы знаете, как его любят все эти его товарищи – певчие, рабочие, босяки? Он им поет, читает, нагоняет на них тоску, как он говорит… Они зовут его Егорий Головня, слушают его, тоскуют с ним, и когда, под его влиянием, их души возбуждаются, – приходит Филипп Николаевич…

– И приносит с собой универсальную микстуру для лечения всех болезней духа – курс политической экономии, – сказал Малинин.

Варвара Васильевна серьезно взглянула на него и продолжала:

– И придает возбуждению этих людей целесообразность, методически развивает их самосознание…

– Не говорите больше, Варвара Васильевна! – воскликнул <Малинин>. – Мне делается больно, когда я слышу такие речи из ваших уст. Вы, такая красивая, такая…

– Павел Иванович! – укоризненно сказала Любимова.

– Хорошо, я молчу… Я знаю, что, говоря о Кирмалове, вы думаете: «Но есть люди, которые не пьют, никого и ничему не учат, а все только спрашивают – зачем?» Да, такие люди есть. И, может быть, они действительно чужие жизни люди… никому не нужные… слабые… но – в них нет жестокости верующих.

Лицо Малинина дрогнуло и побледнело. Он торопливо, молча простился и вышел из комнаты. Варвара Васильевна ничего не сказала ему. Но Ляхова тотчас же воскликнула:

– Ой, Варя! Ты уж очень строго… Разве можно так?

– Татьяночка! Вы же сами предлагали ему подарить револьвер. И это вы назвали его чужим…

– Да неужели? Да, да! Ах, старая дура… Какая грубость…

Старушка заволновалась и, виноватыми глазами глядя на Любимову, стала спрашивать ее:

– Как же быть, Варя! Извиниться пред ним… Ах, господи…

Варвара Васильевна, сложив руки на груди, задумчиво ходила по комнате и молчала, нахмурив брови.

– Варя?

– Я знаю Павла Ивановича вот уже четыре года… Всё это время я всеми силами старалась рассеять его унылое настроение… но не только не успела в этом, а вышло еще хуже… Он влюбился в меня… И эта теплая, бессильная любовь меня… обидела… Да, обидела. Для каждой женщины любовь без радости обидна… А он однажды сказал, что любовь к женщине – печальная обязанность мужчины… и в подтверждение этих слов начал мне толковать Шопенгауэра… Я не думаю, что есть женщина, которую не оскорбила бы любовь по рецепту философа… Не скрою… Павел Иванович нравился мне сначала… И если бы я[2]

1899 г.

Примечания

1

Стихи эти написаны крестьянином Нижегородской губернии Новиковым, парнем 18 лет, учившимся в земской школе. Новиков служит рабочим на огороде в одном поместье губернии.

2

На этих словах машинопись обрывается.