Счастливчик

Счастливчик мотнул головой вместо ответа и хотел было заговорить с синеглазым мальчиком, но неожиданно кончилась молитва, подошел воспитатель и повел мальчиков в класс.

ГЛАВА XI

На большой черной доске в классе было написано мелом: «Первый урок – арифметика, второй – закон божий, третий – пение, четвертый – география, пятый – русский». А внизу детскими каракулями значилось: «Шестой – китайский язык на японском наречии, а потом… от ворот поворот, марш по домам, приказал начальник сам».

Мальчики читали расписание уроков и, дойдя до шутки, смеялись.

– Это Янко! Непременно Янко! Он последний вышел из класса! – горячился Подгурин.

– Ну, ты, Верста, потише!.. Длинный, в потолок ушел, а такого простого правила не знаешь, чтобы не выдавать товарища, – грозно прикрикнул на него как из-под земли выросший Помидор Иванович.

– Мужик! Сапожник! У него отец сапожник! – презрительно крикнул Подгурин.

– Мой папа прежде всего честный рабочий человек, – горячо вырвалось из груди краснощекого Курнышова. – И я могу только гордиться таким отцом. – А чтобы ты много не разговаривал, так вот тебе!..

В одну минуту Подгурин очутился на полу, а на его спине восседал, как всадник на лошади, Ваня Курнышов.

– Гоп-ля! Гоп-ля! – слегка пошлепывая свою жертву, покрикивал он. – Скверный ты, братец мой, конь, никакой у тебя нет рыси.

– Пусти! Пусти! Помидор! Мужик! Сапожник! – злился и барахтался, весь красный от тщетных усилий освободиться, Подгурин.

Дверь растворилась. На пороге класса остановился маленький худой классный наставник, которого Кира уже успел узнать в первые минуты появления в гимназию.

Он прищурился на живую барахтающуюся на полу кучу и сердито, краснея, крикнул:

– Подгурин! Курнышов! Оба марш в угол! Не умеете себя вести в классе!

Оба мальчика, сконфуженные, направились к доске, где небольшого роста худенький дежурный Голубин, бледненький, тихонький, с задумчивыми глазами мальчик, сосед Киры на экзамене, усиленно стирал губкой надпись об японском наречии и китайском языке.

Новый звонок. И в класс вошел тот самый учитель арифметики, Владимир Александрович Аристов, который водил Киру экзаменоваться. Он сразу заметил хорошенькое личико Счастливчика и белокурые локоны, и всю его изящную тоненькую фигуру, нерешительно топтавшуюся посреди класса.

– А-а! Старый знакомый! Счастливчик, здравствуй! – радушно проговорил он, ласково кивнув мальчику головой.

– Он, Владимир Александрович, не Счастливчик, а Лилипутик! – послышался задорный голос с задней скамейки.

– Просто овца – бэ-бэ-бэ! – вторил ему другой.

– Длинноволосая девчонка! – надрывался третий.

– Лохмач! Овчарка! Перепетуя Акакиевна! – забасил было Подгурин у доски и вдруг пронзительно взвизгнул на весь класс.

Это Помидор Иванович изловчился и ущипнул его за руку.

Добродушное лицо Владимира Александровича приняло строгое выражение.

– Эй, вы, почтенная публика в райке, тише! – крикнул он недовольно. – Как не стыдно вам новенького обижать! И еще такого крошку! Подгурин, Курнышов, смирно стойте, раз вас поставили караулить казенное имущество, то есть доску. А чтобы не терять драгоценного времени, ты, Подгурин, бери мел и пиши задачу: «У одного крестьянина было восемь мешков муки…»

Владимир Александрович продиктовал задачу и велел ее решить Подгурину. Последний пыхтел, кряхтел, писал и стирал написанное. Ничего не выходило.

– Не могу! – наконец, весь малиновый от напряжения, признался Подгурин.

– Не можешь? А задача-то старая. Третьего дня решали. Неужели все позабыл? – сердито ронял учитель. – Новенький, реши, – неожиданно обратился он к Кире.

Кира, которого Дедушка только что усадил подле маленького Голубина на скамейку, подошел к доске и взял мел в руки.

Задачу он понял сразу и решил быстро.

– Молодец, новенький! – произнес с одобрительной улыбкой учитель. – Пятерку получишь… А ты, Подгурин, стыдись. Второй год сидишь в классе, а толку мало.

Подгурин, насупившись, стоял у доски и смотрел на Счастливчика злым и завистливым взглядом.

– Овца противная! Лохмач! Девчонка! Ужо припомню тебе! – шептал он тихо, чуть слышно, но с таким сердитым блеском в глазах, что Счастливчик вздрогнул невольно. Он не привык, чтобы на него так смотрели.

Потом решали задачу все мальчики в классе, сидя на местах, до тех пор, пока не дрогнул звонок в коридоре и служитель не распахнул дверь класса в знак окончания урока.

В переменку, пока в классе открывали форточку и проветривали воздух, Счастливчик гулял по коридору с Янко, хорошеньким синеглазым Хохлом, и со своим новым соседом, тихоньким Голубиным.

– Завтра ты приходи стриженый, слышишь? – наказывал Счастливчику Янко. – А то совсем тебя засмеют. Сам видишь, да и от инспектора достанется. Локоны в гимназии не полагаются.

А тихонький, как девочка, Голубчик, как называли в классе Голубина за его кроткий, безобидный нрав, добавил:

– И ты подальше держись от Подгурина и Бурьянова. Они очень дурные.

– Второгодники, задиры и подлипалы, – вставил свое слово Янко и, ударив себя по ноге, как заправский конь, помчался вприскочку по всему коридору.

– Ты мне очень нравишься, – произнес снова тихонький Голубин, когда Хохол был далеко. – Я тоже маленький, почти такой же, как и ты. Вот бы хорошо нам подружиться и хо…

Голубин не докончил своей фразы: кто-то сильно толкнул его в бок прямо на Счастливчика. Голубин и Счастливчик стремительно полетели на пол.

– Ха, ха, ха, ха! – раздался над ними веселый злой хохот. – На другом-то месте не сумели шлепнуться, где посуше! – хохотал Подгурин, а за ним его товарищ Бурьянов, тоже оставшийся на второй год в первом классе, ширококостный, приземистый, похожий на калмыка или татарина, с насмешливым лицом и черною, как смоль, головою.

Счастливчик с трудом поднялся, потирая колено, которое он больно ударил об пол. В глазах Голубина стояли слезы.

– Вот они всегда так! Ах, какие злые, какие злые! – произнес он с укором.

Оба второгодника заливались громким смехом на весь коридор.

ГЛАВА XII

– Маленькому барину фриштык принес! – произнес, с широкой улыбкой на лице, гимназический сторож Онуфрий, которого «старшие» прозвали Президентом за его внушительный вид и умное лицо.

И Президент окинул Киру ласковым взглядом, ставя на стул у дверей объемистую корзину с завтраком, привезенную из дому Счастливчиком и monsieur Диро.

После арифметики следовал урок закона божьего, во время которого батюшка не спрашивал никого, а рассказывал то, что надлежало выучить к следующему разу. Потом было пение. Для пения мальчиков повели в зал. Преподаватель пения, ударяя пальцем по клавишам рояля, приказывал гимназистикам тянуть голосом за каждой нотой, издаваемой инструментом.

Еще пели по нотам: «до, ре, ми, фа, соль, ля, си» и обратно. Этот урок понравился Счастливчику: было весело и нетрудно тянуть голосом вместе с другими. Теперь наступила большая перемена. Мальчики завтракали: кто – у себя на скамейке кто – у окна. Завтраки у них были простые и несложные: у кого – булка с ветчиной, у кого – кусок колбасы, у кого – бутерброд с холодной котлетой или просто кусок вчерашнего пирога. Был и десерт: яблоки, леденцы, сухое пирожное. Некоторые ушли пить чай вниз, в раздевальную. Скромные завтраки эти приносились в уголке ранца или в кармане, тщательно завернутые в бумажку заботливыми родными, матерями, воспитательницами, прислугою. Немудрено поэтому, если появление громадной корзины с «фриштыком» произвело суматоху среди закусывающих мальчиков. Все мгновенно позабыли о собственной еде и сгруппировались вокруг стула, на котором стояла злополучная корзина с «фриштыком».

Впереди всех очутился Подгурин.

– Братцы! Да здесь на всю артель прислано! – крикнул он весело и, потирая руки, схватился за бечевку, которой была перевязана корзина. – Славное, значит, выйдет угощение!

– Не надо трогать! Это не тебе! Это новенькому принадлежит! – прозвучал довольно смело обычно тихий и кроткий, а теперь взволнованный голосок Голубина.

– Ну, ты, шиш, потише! Так залимоню, что от тебя только мокро останется! – сердито крикнул Верста, как называли в гимназии за чрезвычайно высокий рост Подгурина.

– Не суйся, Голубчик, не в свое дело! – насмешливо остановил его, поблескивая своими калмыцкими глазами, Бурьянов.

– Но нельзя же, нельзя брать чужое! – сильнее волновался Голубин.

– А тебе жаль, что ли? Да ты не бойся, малыш, мы не возьмем, мы только попробуем! – расхохотался Верста.

– Янко! Янко! Курнышов! Курнышов! – громко позвал Голубин обоих своих приятелей, самых благородных и рыцарски честных мальчиков из всего класса.

Но ни Хохла, ни Помидора Ивановича сейчас не оказалось в комнате. Вокруг корзины толпились по большей части приятели Подгурина и Бурьянова и были сами, очевидно, очень и очень не прочь узнать, что за обильный «фриштык» привез новенький из дому.

– Постой, я побегу искать Янко и Курнышова. Они заступятся, они не позволят им распоряжаться чужими вещами! – горячо воскликнул маленький Голубин и, отбежав от Киры, с которым не разлучался во все перемены между уроками, бросился в коридор отыскивать обоих мальчиков.

Счастливчик остался стоять, спокойный по своему обыкновению, и невозмутимыми черными глазами следил за тем, что будет дальше с его корзиной.

ГЛАВА XIII

Следил, впрочем, не один Кира. Следило до десяти пар любопытных детских глазенок за тем, как под быстрыми руками исчезали веревка и бумага, обвязывающие и обматывающие огромный пакет.

Подгурин сорвал последнюю обертку.

– Вот те раз! Целое царское угощение! – произнес он восторженно и живо поднял крышку судка, в котором были тщательно уложены две куриные котлетки с гарниром.

Еще минута – и грязноватая, замазанная в чернилах, рука Версты потянулась к котлетам. Он вытащил их из судка, немилосердно пачкая себе в соусе руки, и отправил в рот.

– За ваше здоровье, ваше королевское величество! – комически раскланялся он перед Счастливчиком.

Начало было сделано. Вслед за одним угощением отвевалось и другое. Теперь уже не один Подгурин хозяйничал в корзине. Бурьянов тоже запустил в нее руку, открыл другую крышку и, вытащив порядочный кусок рыбы из другого судка, принялся уничтожать ее с завидным аппетитом.

Их примеру последовали и другие мальчики. Один схватил бутылку с какао, уложенную самым тщательнейшим образом заботливыми руками няни, точно птица в гнездышко из ваты, и, отвернув пробку, вылил все содержимое бутылки себе в рот. Другой схватил грушу из корзины, третий – плитку шоколада, четвертый – компот в стакане… И в какие-нибудь пять минут от всех съестных запасов, привезенных Счастливчиком из дому, осталась всего-навсего одна пустая корзина.

– У вас дома всегда так здорово едят? – осведомляется Подгурин, облизывая губы.

– Что? – недоумевая, расширяет свои и без того огромные глаза Счастливчик.

– Вкусные, говорю, блюда такие у вас всегда готовят?

– Всегда!

– Ах, ты, хвастунишка! Дай ему щелчок по носу, кто стоит поближе! – хохочет Бурьянов.

– Нет, нет, подожди, Бурьяша, – смеется Подгурин, – мы его поисповедуем раньше. Пускай поврет.

И он делает такую лукаво-смешную физиономию, что все окружающие десять-двенадцать мальчиков фыркают со смеха.

– Я никогда не лгу, – серьезно говорит Счастливчик.

– Уж будто? – щурится Бурьянов. – Ей-богу, не врешь? А ну-ка, побожись, Лилипут-девчонка! Побожись, что не врешь!

– Божиться грешно, – спокойно возражает Кира, – очень дурно божиться, особенно по пустякам.

– Ах, ты святоша! Божиться грешно, видите ли, а хвастаться не грешно, скажешь? – не унимается Подгурин.

– Я не хвастаюсь!

– Врешь! А ну-ка повтори, что у вас каждый день едят за завтраком такую рыбу, компот, котлеты.

– Да, у нас всегда такие завтраки! – спокойным тоном отвечает Кира, нимало не понимающий, почему к нему так пристает этот долговязый мальчик.

– И одет ты всегда так хорошо тоже?

– Как хорошо? – изумился Счастливчик.

– Ну, вот как на экзамене одет был: в бархате и кружевах, точно его величество, принц китайский! – со смехом бросает Подгурин.

– Я не видел, как одевается принц китайский, – тем же спокойным тоном говорит Счастливчик, – но бабушка любит, когда на мне бархатный костюмчик с кружевным воротником. Теперь я гимназист и носить его не буду больше. У меня форма, – заключает он не без доли самодовольства.

– Не форсись гимназистом! Не гимна-зист ты, а девчонка или просто лохматая собачонка, или овца! – сердито крикнул Бурьянов и неожиданно дернул Счастлив-чика за его белокурые волосы.

– Ай! – вскрикнул Счастливчик. – Мне больно!

– Коли больно, не держи себя вольно, – захохотал Бурьянов.

Другие мальчики вторили Калмыку, как они уже успели прозвать этого мальчика за его маленькие глаза и монгольские скулы.

– Эка неженка! Крикун! Волосок тронуть нельзя! Подумаешь тоже!

– Оставьте его, братцы! Я его живо от хвастовства отучу, – повысил голос Подгурин. – Эй, ты, левретка, овца, кукла нечесаная, – резко обратился он к Кире, – небось тебе бабушка на заказ костюм шила?

– Да, на заказ, – отвечал изумленный таким неожиданным вопросом Счастливчик.

– Ишь ты как! Фу ты, ну ты, ножки гнуты. А сапоги, поди, из кожи шевро?

– Право, не знаю.

– А белье? Тонкое, поди, дорогое, батистовое?

– Да, тонкое, – спокойно отвечал Счастливчик, – а что?

Он поднял свои большие серьезные глаза на Версту с молчаливым вопросом. «Что, мол, тебе за дело до моего белья и платья?» – казалось, спрашивали его глаза.

– Ага! Ты так-то! Хвастаться вздумал! Пыль нам пускать в нос с первого же дня своим богатством! Так постой же ты у нас! Мы тебя проучим! – неожиданно громким голосом закричал Подгурин и, нагнувшись к уху Бурьянова, шепнул ему что-то.

– Ха, ха, ха, ха! – так и покатился со смеха Калмык. – Здорово придумал! Ай, да Подгурчик! Молодец!

– Эй, ты, Лилипут, снимай, брат, твою амуницию! – решительно проговорил Верста и крепко схватил одной рукой за плечи Счастливчика, а другой изо всей силы рванул его за борт куртки. Две пуговки на вороте отскочили от этого грубого движения. Тонкое сукно затрещало по швам. Мальчики захохотали, Подгурин и Калмык громче всех.

– Что вы хотите делать со мною? – теряя обычное свое спокойствие, испуганно вскричал Счастливчик, всеми силами стараясь запахнуть расстегнутую курточку на груди.

– Ничего особенного, миленький, – паясничая и корча обезьянью гримасу, пищал умышленно тоненьким голоском длинный Подгурин. – Раздеть тебя хотим. Ничего особенного, прелесть моя! Только костюмчик твой снимем, что бы ты не больно-то форсился своим платьем. Эй, Калмычок, помоги мне справиться с этим франтом! – не переставая смеяться, поманил Подгурин приятеля.

– Ха, ха, ха! – смеялись и прыгали вокруг них мальчики.

– Раздеть, раздеть, конечно! Ха, ха, ха, ха! Что, в самом деле, за хвастун выискался! Франт пике, нос в табаке! Форсило!

Счастливчик испуганным взглядом затравленного зверька окинул толпившихся мальчиков.

«Неужели это они, те самые, что только что угостились из его корзины? И ни одного ласкового, расположенного к нему не найдется между ними!.. Все очень весело и охотно принимают глупую, злую шутку этих двух гадких, злых второгодников. О, если бы можно было уйти домой! Сейчас домой!» – мучительно сжималось сердце мальчика, но желанию Счастливчика не суждено было осуществиться. Домой он ни в коем случае так рано попасть не мог.

Между тем несколько пар рук протянулось к нему, и Подгурин крикнул тоном, не допускающим возражений:

– Эй, Малинин, иди на стражу караулить дверь!

И черненький, как мушка, Малинин, мальчик лет одиннадцати, стремглав помчался к двери класса, выходящей в коридор.

Счастливчика окружили плотнее, схватили за руки, прижали к стене. Чьи-то проворные пальцы стали стаскивать с него куртку, пояс, сапоги, штанишки…

Через какие-нибудь пять минут у доски, вместо маленького гимназистика в куртке, стоял беленький, в одном нижнем белье, дрожащий, как лист, от холода и волнения, худенький кудрявый мальчик.

– Ну, вот, теперь ты и повар! Не хочешь ли сготовить нам обед? – хохотал Подгурин, дергая Счастливчика за волосы, за рубашку, за пуговицы нижнего белья.

– Нет, нет, он не повар, а сенатор! Только сенатор без мундира! Честь имею приветствовать вас, ваше превосходительство! – вторил товарищу Калмык, становясь во фронт перед раздетым Счастливчиком и взяв руку под козырек.

– Ха, ха, ха, ха! Вот умора! Совсем, совсем ощипанная левретка! Стриженая овца! Бе-бе-бе-бе! – неистовствовали другие гимназисты.

Счастливчик стоял у стены, дрожа всем телом. Личико его было бледно. Губы дрожали. Глаза были полны слез.

«Бабушка! Бабушка! Зачем ты меня отдала сюда на такую обиду, на такую муку!» – томился бедный мальчик.

Вдруг Подгурин неожиданно наклонился, схватил с пола валявшееся в куче платье Счастливчика и, вскочив на парту, взмахнул рукою с костюмом и ловко забросил его на лампу, висевшую под потолком.

– Господа, кто желает купить с аукциона эти вещи? Дешево продам! – вскричал Калмык и волчком закружился на одном месте.

В ту же минуту дверь класса широко распахнулась и карауливший ее Малинин, как бомба, вылетел на середину комнаты.

Вслед за Малининым в класс влетели Янко, Голубин и Курнышов.

Краснощекий Помидор Иванович на минуту остановился у порога, быстрым взором окинул класс и, казалось, в один миг понял все происшедшее.

– Ага! Вы все-таки обижаете Лилипутика! – крикнул он во все горло. – Постойте же, мы вас с Янко угостим по-свойски. Только держись!

И, засучив рукава своей курточки, он стремительно накинулся на Подгурина.

Синеглазый Ивась Янко, в свою очередь, в два прыжка очутился на спине Калмыка, и… пошла потасовка!..

Аля Голубин, бледный, взволнованный, с горящими глазами, растолкал мальчиков, пробрался к Счастливчику и, обхватив за плечи последнего, отчаянно волнуясь и жестикулируя, кричал своим тоненьким детским голосом:

– О, как не стыдно вам! Как не стыдно! Что он вам сделал?! Бессовестные вы все! Это нечестно, гадко, подло, нехорошо!..

Но мальчики сами и без худенького Голубина отлично знали, что во всем происшедшем действительно не много было хорошего.

Смущенные, отхлынули они от новенького и его друга.

А посреди класса уже кипела форменная драка. Янко, Курнышов, Верста и Калмык катались по полу в одной сплошной, отчаянно барахтавшейся и запыленной куче…

ГЛАВА XIV

– Директор идет!..

– Ну-у?

– Как бог свят, директор!..

– Директор! Что делать? Что делать? На лицах мальчиков отразился ужас. Только четверым драчунам сейчас нет до директора никакого дела: они продолжают кататься по полу, награждая друг друга пинками и тумаками.

Тогда Малинин, красный, как вареный рак, бросается к Помидору Ивановичу и кричит в самое ухо, что есть мочи, громко, как на пожаре:

– Директор идет! Понимаешь – директор идет.

– Что? Где? Какой директор? Почему? Каким образом? – ничего не понимая, тяжело дыша и сопя носом, с вытаращенными глазами, недоумевает Помидор Иванович.

Но ему некогда пояснять.

Десятки рук подхватывают его, ставят на ноги; потом приводят в стоячее положение тем же способом Янко, Калмыка, Подгурина.

Голубин в это время хватает за руку Счастливчика и кричит:

– Спрячься! Спрячься! Под скамейку спрячься! Не то всему классу попадет!

И сам мчится стрелою к своему месту.

В классе минутная возня… Топот ног… шелест… возгласы испуга…

Директор идет – это ведь не шутка! Директор идет, а у них раздетый мальчик в классе! Что делать? Что делать?

Счастливчик, взволнованный, трепещущий, измученный от всего пережитого, медленно выходит из угла и направляется к своему месту.

– Скорее! Скорее! – кричат ему мальчики с первых скамеек.

– Скорее же двигайся, Лилипутик! – звонко выкрикивает Янко и для чего-то протягивает руки вперед.

Но уже поздно…

На пороге класса стоит директор – высокий, полный, красивый господин, с баками вроде котлеток по обеим сторонам симпатичного лица.

На лице директора выражение не то недоумения, не то испуга.

– Это еще что за явление? – говорит директор и протягивает вперед указательный палец.

Перед ним, спиною к нему, шагает маленькая белая фигурка в одном нижнем белье и в носках, с длинными густыми локонами, падающими на плечи, как у библейского Самсона.

На вопрос директора фигурка останавливается, оборачивается и, увидя вошедшее новое лицо, почтительно кланяется, шаркнув полуобутой ножкой по всем правилам искусства.

Глаза директора раскрываются еще шире. – Это еще что такое? – суровым, строгим голосом спрашивает он.

Подоспевший воспитатель, Дедушка, бочком протискивается к Счастливчику и шепчет над его головою очень тревожно:

– Где же твое платье, Раев? Счастливчик хочет поднять руку и показать, где его платье, хочет ответить, что его платье мирно покачивается на лампе под потолком, но в это время весь красный пробирается между партами Янко и, незаметно очутившись около Голубина, рядом с первой скамейкой, шепчет усиленным шепотом Счастливчику:

– Только не выдавай!.. Только не выдавай!.. Они все дрянные, гадкие, но ты их все-таки не выдавай!.. У нас выдавать не полагается… У нас правило товарищества… Пожалуйста, не выдавай!

Счастливчик молчит. Его губы сжаты. Глаза полны слез.

– Да что с тобой, голубчик? – тревожно спрашивает его старый воспитатель. – Отвечай же господину директору, отчего ты раздет.

Голос Дедушки похож на голос monsieur Диро, и весь он смахивает немножко на Ами: такой же седенький, старый. И потом он первый приласкал Счастливчика в этих нехороших, так неласково встретивших его стенах, назвал приветливо «голубчиком», тревожится насчет его, сочувствует ему…

Напряженные нервы Киры, перенесшего столько волнений сразу, не выдерживают и точно рвутся. Слезы мгновенно брызгают фонтаном из глаз. Он стремительно прижимает головку к синему сюртуку воспитателя и рыдает горько, неудержимо.

Не часто можно видеть в классе плачущего гимназиста в нижнем белье, похожего на поваренка. Это явление далеко не обычайное. Причем мальчик плачет так искренне, так исступленно и так дрожит всем своим маленьким телом, что тревога невольно наполняет сердце директора, и он говорит, приближаясь к Кире:

– Ну, ну, успокойся, мальчик! Да расскажи, в чем дело.

Но так как вместо рассказа рвутся одни только рыдания и всхлипывания из детской груди, директор ровно уже ничего не понимает.

– Да объясните же мне, наконец, что случилось? – уже явно сердитым голосом обращается он к классу. Но мальчики стоят, как истуканы, каждый у своей парты, и молчат.

Тогда отделяется Янко от первой скамейки. Его синие глаза заметно искрятся. Рожица у Ивася сейчас самая плутовская; но на губах пугливая улыбка, а брови хмурятся, стараясь придать очень серьезное выражение лицу. Он оборачивается назад, окидывает одним взглядом класс и останавливает глаза на заметно испуганных и бледных лицах Подгурина и Бурьянова.

На этих лицах так и написано без слов: «Не выдай нас, Янко! Пощади! Не выдай!» Но Янко и без этого отлично помнит, что выдавать товарищей – мерзость. Помнит и то, что директор, Григорий Исаевич Мартьянов, любит его, Янко, и очень хорошо относится к нему. Авось поверит его словам и не рассердится сегодня ни на кого.

И синеглазый Ивась нервно обдергивает курточку, хмурит брови и говорит, обращаясь к директору, почтительно, но смело:

– Мы, Григорий Исаевич, в перемену бежали завтракать из коридора в класс. И новенький с нами был вместе. Вдруг новенький поскользнулся, упал и прямо на доску боком угодил. Стал плакать и стонать: «Бок больно! Бок больно!» Стал просить нас: «Посмотрите, нет ли раны на боку?» Ну, мы и хотели посмотреть. Сняли куртку и все прочее. А вы и изволили войти как раз в эту минуту.

Янко говорит явную неправду, и директор отлично понимает это. Но Григорий Исаевич Мартьянов – в сущности очень добрый человек и не любит за ребяческие шалости наказывать гимназистов. Однако он все-таки очень недоволен беспорядком в классе и строгим голосом обращается к ученикам:

– Чтобы этого не было в другой раз!.. Слышите! Если кто стукнется, заболеет, нечего самим мудрить! Надо сказать господину воспитателю, и вас отведут к доктору в приемный покой.

– А ты не плачь и одевайся! Да в другой раз не будь таким дурачком, не позволяй так глупо с собой распоряжаться, – полушутливо обратился к Счастливчику директор и повернулся уже к двери, чтобы уйти, как неожиданно увидел покачивающийся на лампе злополучный костюм гимназиста. Доброе лицо его приняло вмиг строгое недовольное выражение.

– Кто это осмелился сделать? – гневными нотками прозвучал на весь класс громкий голос. – Это еще что за шалость? Кто посмел из вас забросить на лампу костюм?