Под пальмою

– Нет, мирза; верю, верю. Что же далее было?

– Дальше было то, что ходжа Абдулла поехал наконец в Тегеран, самому шаху бил челом. «Канальи!» сказал шах – он выразился о своих тысяче потомках без всякого этикета, и тем дело кончил.

– Пожалуй, еще и похвалил внутренне ловкого Фирмана-Фирма?

– Возможно!

Паф!.. Раздался вдруг чуть не подле самых наших ушей оглушительный выстрел, и добрый мирза побледнел как холст: в то же время несколько персиян бросились от пальм к колодцам. Оказалось, что возле колодца пробиралась ядовитая змея, которых здесь не мало, но один из персиян успел ее подсмотреть и метким выстрелом просадить ей брюхо. Гад еще извивался, но персияне изрубили его кинжалами, причем не обошлось без крику и брани. Больше всех шумел ханский сын, настоящий тип маменькина сынка персидского, который едва лишь приехал на станцию, тотчас же велел расставить перед собой стеклянные баклаги ширазского вина и без всякого зазрения принялся угощать себя и других.

Отведя душу после миновавшей опасности, мирза Али так докончил свой рассказ:

– В ожидании какой-нибудь расправы ходжа Абдулла жил долго в Тегеране, потом поехал за Фетх-Али-шахом в Исфаган, где шах неожиданно отошел из этого непрочного мира в вечный. Тогда Абдулла начал хлопотать о своем деле у вашего да у английского посланника: Мухаммед-шах, да продлится его царствование! велел выдать ходже несколько кашмирских шалей и тем удовлетворить его иск. Говорят, будто Мехемед-Али грозится добрать свой убыток на наших ходжиях, идущих в Мекку, а все же у ходжи Абдуллы чистого убытку до сих пор до двадцати тысяч туманов (200,000 руб.).

– Увеселительная повесть, которую я буду рассказывать по возвращении в Россию.

Мирза очень был доволен, что его рассказы пойдут так далеко, а между тем его позвали есть плов, только что сваренный спутниками его.

Тем временем и мои армяне успели приготовить мне, или лучше сказать себе, какую-то похлебку, которую они всегда варили больше на свой вкус, нежели на мой. Затхлая вода степных колодцев (чах) и здесь дала почувствовать себя в первой же ложке, но спасительный перец «фюльфюль», которым набивают все блюда на Востоке, скрасил мое убогое кушанье.

На чай я думал пригласить мирзу Али, чтоб расспросить его об истории далегийской башни, но неожиданное событие расстроило мои планы. К концу моего скудного обеда показались с степной стороны три араба, очевидно направлявшиеся к нашему причалу: подъехав к колодцам и обозрев весь наш караван быстрым взглядом степного жителя, старший из арабов слез с коня, при помощи двух своих домочадцев, спешившихся еще раньше, и прямо направился к моей пальме. Религиозная вражда, очевидно, разделяла и этого араба с моими спутниками, персиянами, и потому-то он предпочел сообщество гяура.

Костюм прибывших гостей степных представлял некоторую смесь арабского с персидским, но главную черту в этом костюме составляла чалма, а дополнительную – копья и ружья, неизменные спутники в пустыне, где надобность в оружии представляется на каждом шагу. Физиономия старейшего была, очень привлекательна: большой прямой нос, живые маленькие глаза, круглая черная борода и матовый цвет правильного лица, при живописном костюме невольно привлекали взоры на сорокалетнего красавца, очевидно ухаживавшего особенно за своею смолистою бородою, потому что у арабов это украшение ценится очень высоко, и даже в числе синонимов храбреца стоит прозвание: «чистоусый», а в числе клятв – «клянусь твоими усами». Домочадцы его были молодые и мускулистые ребята, одетые налегке, с обнаженными ногами. Все три араба были среднего роста, как и большинство арабского племени, у которого по этому случаю существует даже пословица: «всякий большерослый – глуп».

Старшина подошел к моему лагерю и приветствовать меня, по-арабски:

– Да будет ваше утро подобно сливкам!

Такое странное приветствие срезало меня: я не знал что отвечать, тем более, что арабскую живую речь мне привелось слышать здесь впервые. Поклон шейха не был похож на поклон мирзы Али, который, из корпуса своего, прямого как арабская буква элиф, выделывал изогнутую букву лям.

Поняв мое смущение, старшина обратился ко мне с персидскими приветствиями, между тем как домочадцы расстилали ему ковер и устраивали свой лагерь.

Кальян сближает людей на Востоке скоро: я мог услужить шейху готовым кальяном, а для мусульманина, за исключением пуритан-ваххабитов, нет ничего необходимее и даже приятнее табаку. Шираз производит в изобилии отличный кальянный табак (тубмеки), славящийся на всем Востоке; арабы точно также жадны до куренья, и у бедуинов есть даже свои трубочки, состоящие лишь из двух глиняных цилиндров, без чубука, что они называют неправильно «гальюн». Бедуин без церемоний набивает один цилиндрик табаком «тютюн», а из другого тянет благовонную струю дыма. За кальяном разговор наш с приезжим пошел по-персидски довольно успешно, хотя и лишился фигурного склада бедуинской речи. Араб оказался из тех симпатичных, хотя и плутоватых отчасти, натур, столь обыкновенных в этой породе, и беседа наша не замедлила оживиться. На Востоке не соблюдается европейских правил замкнутости и невмешательства в чужие отношения: вопросы безразлично предлагаются обо всем. Да и как было не предаться полной свободе речи, сидя в вольной пустыне, чуть не глаз на глаз с коренными детьми ее!..

– Напрасно вы величаете нас детьми арабскими «ибн-араб», говорил мне шейх; какие мы арабы? Вышли сюда мы уже давно, и не запомним как давно; большая часть из нас даже перешла в шиитов (при этом шейх бросил косвенный взгляд на соседей-персиян), так что настоящие беду признают нас не больше, как обиранившимися арабами «муста аджем».

– Где же ваши жилища?

– Наши селения не так далеко отсюда, на два или на три перехода, на окраине» Дашти гермсира». Житье наше здесь очень трудное, но воротиться уж нельзя: кочевья наши прежние давно заняты другими племенами. Здесь нас со всех сторон теснят, и между собою мы живем в большой разладице, – забыли старое слово: «раздор спит: проклятие Аллаха тому, кто разбудить его!» Правитель Абушехра налагает на нас разные поборы, которых мы по возможности не даем.

– Ну, это делаете не вы одни, а целый Иран так поступает; только живя в степи, вы можете легко уклониться от поборов.

– Тогда правитель Абушехра старается поднять между нами племя на племя, что нередко ему и удается. С левой стороны близ нас живут бахтияри, разбойничье племя, которому счету нет; главные между ними чефт-ленги и чахар-ленги. Вот об них-то сложена арабская пословица: «он исполняет законную молитву и в то же время тащит потихоньку землю, чтоб украсть что-нибудь». С другой стороны, там далеко, живут белуджи, самые скверные разбойники: степь у них неприступная, с трясинами, ездят по ней только на белуджистанских верблюдах, которые не ходят, а скользят по земле. Коли уж попался в руки белуджам, то жив не выйдешь: ограбят и убьют; даже детям не дают пощады.

– Кажется, это племя далеко от вас. Неужели вам приходится иметь дело с белуджами?

– Хотя и не приходится, однако мы их знаем. Ближе сюда с этой стороны – примыкают к нам здешние «илияты», кочевники, которых тоже тьма тьмущая. Вы откуда едете?

– Из Шираза.

– Ну так вы должны были много илиятов встретить на дороге. Они теперь, на жаркую пору, перебираются выше, к Исфагану.

Шейх говорил совершенную правду: уже за Казеруном мы начали встречать целые толпы кочевников, двигавшихся со всем домом и скотом. Еще издали рев ослов, быков, ржание коней, с перемежающимся собачьим лаем и пронзительными криками женщин извещали нас о приближении илиятов: мужчины гнали скотину, навьюченную тростниковыми шерстяными палатками и разным домашним скарбом, который так хорошо называется по-персидски «хурда мурда»; женщины, все с продетыми в ноздрях кольцами, тащили детей и за руки, и на руках, и за спиной в холстяных мешках: шум, рев, крик, гам невыносимые, пестрота лохмотьев и нагота детей поразительная, но все это довольно живописно, так что осталось в памяти моей очень ясно… Но я должен спешить к беседе моей с шейхом.

– Илияты здешние все – лури, названы так по своей стороне. Уж право не знаю, кто лучше – белуджи или лури: одни хуже других, да проклянет Аллах и тех и других!

Я иметь дерзость подумать в это время про себя: ну, а если бы спросить луриев о ваших арабах, что бы они ответили? Наверно, то же самое, что вы говорите о них. – Но вместо этого рассуждения я предложив вслух шейху совсем другой вопрос:

– А какие здесь племена лурийские кочуют?

– Главных племен лурийских два: лури и мемесени, одно другого стоит. Эти имеют несколько подразделений, которые вновь дробятся на колена, и уж тут счету нет коленам. Мы ведем постоянно дела с коленом муме-салеха, и не дальше, как на прошлой неделе была у нас стычка с ними, вероятно, до зимы последняя: у нас ранено три человека, а у них два убито.

– Где же происходила эта битва?

– На их выгоне. Наши молодцы (велед), зная наступающую откочевку луриев, затеяли немалую кражу (маирэ), а большой грабеж (гузв): подобрались втихомолку, ночью, к их стаду, но тут вышла измена; должно быть кто-нибудь из наших же арабов дал весть луриям, и нас встретило чуть не все колено с ружьями. Разумеется, делать нам было нечего, и мы отошли домой: жаль, ни одного барана не удалось отогнать. – Зимой нам очередь ждать к себе мемесенов: «ман дакка дукка», поражающий поражается, говорим мы, арабы. – А вы из какой земли? спросил меня в свою очередь шейх.

– Из русской.

– Матерая земля, слыхали мы. И государь есть свой?

– Есть.

– А сколько переходов отсюда до вашей земли?

– Да весь Иран, а там дальше будет и наше государство.

Шейх не корчил из себя знатока географии, как мирза Али, а потому промахов не делал. И я был очень признателен шейху за эту приятную речь о моей далекой родине.

В это время подошел к нам мирза Али, и разговор стал общий, отчего он превратился в переливанье из пустого в порожнее, потому что гости мои друг на друга косились. Не желая терять бесполезно времени, я обратился к обоим с вопросом:

– А что за происшествие было в башне Далеги?

На это и мирза Али и шейх отозвались неведением. Ясно было, что оба они очень хорошо знали историю далегийской башни, но не хотели рассказывать ее потому лишь один при другом, что в ней, вероятно, были замешаны интересы персидского и арабского племен этого края. Догадка моя впоследствии оправдалась.

После этой неудачной попытки беседа наша решительно расстроилась. Шейх, найдя, вероятно, что отдохнул уже довольно, сел на коня и пустился в дальнейший путь, не знаю куда и зачем. Мирза Али презрительно взглянул ему вслед.

– Шайтановы дети! сказал он; пришли на нашу землю, на благословенную почву Ирана, поселились…

– Да они, мирза, заняли у вас поморские степи, так какая вам потеря?

– И еще хотят управлять в нашей земле. Без того уж нет проезда по дорогам, а тут еще эти арабы. Ну да и досталось же им в Далеги.

– Что это за история, душа моя, мирза?

– Я не хотел рассказывать вам отличную историю при этом постреле арабском, но теперь представлю вам все дело, как оно было. Изволите видеть, сааб, в эту сторону, с незапамятной поры, забрались арабы и мало-помалу вытеснили отсюда даже нас: в Фарсе, в настоящем Фарсе, утвердились разбойники.

– Что ж, это не в первый раз: вспомните, мирза, что Ираном владел в старину аравитянин Зохак.

– Проклятие ему и роду его! Наши хотели как-нибудь выжить пришельцев, но потом оставили их и даже правителями Абушехра стали назначать разных шиитов арабских. К нашему удовольствию, абушехрские правители не ладят с приморскими разбойниками: известно, горожане когда же будут знаться с степною сволочью!

– Совершенно справедливо, мирза. Да и между собою степные арабы не живут дружно, как мне сказывал сейчас приезжавший шейх.

– Истахфур-Алла, прости Господи! какой он шейх? Да он столько же шейх, сколько турок похож на благовоспитанного иранца! Правда, здесь у них так завелось: чуть есть свой кальян, уж и величает себя шейхом; живут все по кочевому, а между тем есть у них деревни; веруют в Единого Бога, веруют в Мухаммеда и Али, а не пропустят ни одного благочестивого ходжу, чтоб не обобрать его до ермолки; называются «ахлиэиммет», данниками Шахиншаха, а податей платить не хотят. Когда же перессорятся между собою, так что взмолятся нам о порядке да о помощи, тогда уходят либо на море в своих судах, либо сбегаются в приморские города. Преомерзительный, скажу вам, народ эти арабы!

Ненависть мирзы была совершенно искрення: персидская нация не любит арабов, хотя из арабского племени произошли пророк Мухаммед и обожаемые персиянами Али, Хусейн и Хасан.

– В царствование Фетх-Али-шаха, правителем Абушехра был шейх Абд-Уррасуль, такой же араб, как и другие. (При этом мирза плюнул). В Казеруне же в это время сидел на управлении Теймур-мирза, настоящий пехлеван: он одною рукой перерубал шею лошади, даром что росту был среднего, но такой плечистый, крепкий. Все мы как его любили, за то что и правитель-то он был хороший, на других правителей несколько не похож! Да помилует его Господь своим милосердием! Помните его накш (барельеф) перед Казеруном?..

– Помню, помню! Теймур-мирза, в полном царском уборе сидит на курси (троне), положив одну руку на льва, который смирнехонько стоит у колен принца. С правой стороны Мухахмед-хан Саляр подает шахзаде бумагу, а сзади этого докладчика стоит хосру-хан туфенкдар (оруженосец); с левой стороны Мену чахр-хан подносит принцу кальян, сокол сидит на нашесте, а сзади его другой хосру-хан стоит, почтительно сложив руки. Я очень хорошо помню этот накш: вы, мирза, уехали вперед, в Казерун, а я завернул в караван-сарай и срисовал всю картину.

По правде сказать, барельеф этот, изученный в подражание персепольским, был сделан довольно грубо, фигуры все поставлены в вывернутые, невозможные позы, и в довершение безобразия барельеф раскрашен. Эта новая работа была гораздо ниже в отношении к искусству, чем персепольские барельефы, но персияне, как и мой знакомец мирза Али, приходили в неистовый восторг от нее.

– Да, отличный накш! А есть ли у вас такие?

– У нас делают несколько иначе: высекают целые статуи.

– Пэ, пэ! как это, у вас идолов делают?..

И мирза отодвинулся от меня подальше, как от идолопоклонника.

– Нет, мирза, это лишь украшения, все равно как у вас накши, только у вас представляют человека с одной стороны, а мы его хотим видеть со всех сторон.

Мирза успокоился, но на прежнее место не передвинулся.

– Теймур-мирза, как истинный пехлеван, терпеть не мог эту арабскую собаку – шейха Абд-Уррасуля, и пощады здешним арабам не давал, когда попадались в его руки. Но самыми заклятыми врагами шейха были беразгунцы, – вот еще вчера проезжали мы мимо их села: у них свой хан, правитель, и свой базар есть, большое селение!

– Как же, я был в этом селении вчера днем. Видно, что живут хорошо, даже хлеба на базаре я не нашел.

– Возможно! Но все таки народ беразгунцы отчаянный: собрались однажды ночью целым полком, подступили к Абушехру и ворвались в город. Ведь у Абушехра кругом стены, взять его нелегко.

– У вас, мирза, во всем Иране стены у крепостей глиняные: дунь только, так и разлетится вся стена прахом.

– Точно, точно, и у Абушехра стена такая же как вокруг Шираза, но все же слава Аллаху, что стена, а не ровная степь, как вот здесь, где мы сидим теперь. Взяли Абушехр беразгунцы, только главного врага своего, шейха Абд-Уррасуля, не поймали: ушел, харамзадэ, в чем спал, на судно какое-то; утром же пришел его корабль из Индии, и шейх пересел на него.

Мирза прихвастнул или не понимал различия в судах: у туземцев на персидском заливе кораблей нет, а плавают лишь небольшие суда. Спора, однако, я заводить не стал, тем более что в это время из соседнего кочевья явились аравитянки за водой к нашим колодцам.

То была беспорядочная толпа женщин и девушек всякого возраста, громко кричавших на всю степь поразительными гортанными звуками, которыми так изобилует арабский язык. Здешние аравитянки, также как и илиятки, уже тем не привлекательны, что почти все без исключения носят в ноздрях кольца, и так как лица они не закрывают, то дикарское украшение и татуировка зелеными разводами, также употребляемая здешними женщинами, производят чрезвычайно неприятное впечатление. Босоногие, в длинных синих рубашках, большею частью изорванных и висящих лохмотьями, с такими же покрывалами на голове, с открытыми грудями, со всеми признаками преждевременной старости и тяжкого труда, эти женщины несли на головах длинные узкогорлые кувшины, поддерживая сосуд одною рукою, а другой соблюдая равновесие довольно грациозно. Кажется, грациозная походка была единственное достоинство пришедших аравитянок, потому что между ними не было почти ни одной красавицы: правильные лица, с прямыми носами, у двух-трех девушек, к счастью еще с непрорезанными ноздрями, были лишены нежного женственного выражения, хотя быстрые карие глаза их смотрели разумно. Почти у всех на руках находилось любимое восточное украшение – браслеты, о которых у арабов даже есть целая песня: «Кто бы ни надел браслеты, пристанут ко всякой».

Подойдя к колодцам, толпа разразилась еще более неистовыми криками, в которых часто слышалось арабское слово «мой» (вода): оказалось, что вода в колодцах была нами большею частью вычерпана, и аравитянки явились за водой не в пору. Надобно знать, что степные колодцы содержат немного воды и очень не надежны: вы идете на привал, изнуренные зноем и жаждою подъезжаете к известным колодцам, и вдруг – какое ужасное разочарование! – воды в них не оказывается, потому что раньше вас был здесь огромный караван, истребивший всю воду, а вам оставивший одну грязь.

В таком точно положении находились прибывшие за водой аравитянки: без малейшего стыда принялись они бранить наших персиян, как будто бы степная вода составляла собственность их одних. Персияне отвечали также бранью, и я, как верный повествователь, должен с сокрушенным сердцем прибавить, что выражения с обеих сторон были пущены в дело чрезвычайно непристойные и резкие. Мирза Али таял от восхищения, глядя на эту позорную сцену, в которой смятение увеличилось еще более, когда аравитянки увидели, что воды далеко не хватит на всех пришедших. Тогда началась уже у них самих междоусобная брань и ссора: визгливые гортанные звуки немилосердно терзали непривычное мое ухо. От упреков в захваченной излишне воде, обращаемых то к той, то к другой аравитянке, причем вспомянуты были все пороки предков, родственников и родственниц, разъяренный прекрасный пол перешел к толчкам, и Бог знает чем бы кончилось это утешительное зрелище – «тамаша», как говорят персияне, если бы некоторые более терпеливые и благоразумные аравитянки не сочли полезным удалиться с поля брани, чтобы не доставить торжества хохочущим персиянам нашим. Великую принесли жертву эти арабские женщины, потому что и малейшая уступка не в характере восточного обитателя, который будет лезть на ссору из всех сил и не уступит ни врагу, ни другу. Шумное дело у колодцев не обошлось без некоторых потерь: у двух девушек кувшины были разбиты, и пораженные владетельницы грозили расправой дома, при помощи мужчин.

Когда удалилась последняя аравитянка, держа одною рукою на голове кувшин, а другою таща совершенно нагого мальчишку, который все оглядывался на меня, как на невиданную птицу, мирза Али подхватил оборванную нить рассказа:

– Абд-уррасуль был теперь на воле, но без союзников и защитников!: Однако союзники скоро нашлись: островитяне арабские, из милости терпимые нашим падишахом на скалах Хорка, против Абушехра, приняли сторону Абд-уррасуля и помогли ему, пригласив бедуинов с Шат-Эль-Араба (Эвфрата). Толпой нахлынули они к городу, в котором беразгунцы теперь держаться не могли, потому что, сказать по правде, со стороны городских жителей была фальшь, и они были за одно с союзниками Абд-уррасуля. После упорного сопротивления.

– Будто упорного, мирза?

– Клянусь вашею смертью, сааб, беразгунцы сопротивлялись долго и искусно, но наконец бросили неблагодарный городишка и ушли. Шейх Абд-уррасуль опять сел на управление, но недолго чванился он своим успехом. Теперь, сааб, приходит ему конец самый трагический, «матем». Правитель Фарса потребовал шейха к себе в Шираз: отговориться было нельзя, и шейх поехал со свитой. В передний путь он пробрался благополучно, потому что в Беразгуне ничего не знали об его поездке, в Казеруне тоже, но зато уж обратный проезд шейха стерегли во всех ущельях. Через Казерунский округ шейх пробрался благополучно, да и не такой был пехлеван царевич Теймур-мирза, чтоб нападать на слабого врага, но здесь ждали шейха приготовившиеся беразгунцы. Абд-уррасуль бросился было в сторону, но тут увидел, что опасности в открытом поле еще больше, и потому вернулся назад и засел в далегийскую башню, знаете, в селений Далеги, что мы проезжали третьего дня.

– Знаю, знаю очень хорошо, мирза: в этом селении и воду-то продают на деньги, потому что привозят ее из гор. А башня-то, как видел я ее, тоже глиняная.

– Земляная-то земляная, но крепкая, с камнями пополам сложена. Абд-уррасуль заперся в ней с своими домочадцами, большая часть которых разбежалась, однако же при нем оставалось человек восемь: вход, узкий и низкий, завалили чем попало, а сами стали с ружьями у окон и приготовились к защите. Беразгунцы окружили башню, но видят, что в окна выставлены ружья, и потому близко не подъезжают.

«Сдайся, собачий отец», кричат они издали, но так что в башне все слышно.

«Не сдамся, пейзевенги», отвечает им шейх Абд-уррасуль, в надежде, что из Абушехра подоспеет к нему помощь. Но в городе ничего об этом и не знали.

«Сдайтесь, истинные мусульмане!» кричат осаждающие домочадцам шейховым. «Нам нужен только этот сожженный отец, которого вы называете шейхом, а вас мы и пальцем не тронем, клянемся вашею душою!»

Но вместо ответа домочадцы шейха послали осаждающим пули, которые показали, что боевого снаряда у них довольно.

Беразгунцы ездили подле башни…

– На ружейный выстрел мирза, на ружейный выстрел.

– Потом составили они совет: чем напрасно терять нам свою кровь, брать башню приступом, мы лучше дождемся ночи и запалим башню с шейхом.

«Аферин» (браво)! закричал совет. Так и решили. Оставив около башни караул, сами пошли отдохнуть. Что думал и делал в это время шейх Абд-уррасуль, я не знаю, только должно быть он не понимал и все ждал помощи от своих из Абушехра. Помощь-то не пришла, а пришла темная ночь, верный друг беразгунцев. Заранее наготовленные деревья были стащены к башне и в темноте ночной сложены подле самых стен ее. Шейх и его домочадцы слышали шум и возню около своей тюрьмы, и стреляли несколько раз наугад, но остановить работ не могли, хотя и ранили двух человек. Вдруг башня вспыхнула ярким пламенем, всю окрестность осветило, на небе встало мерцающее зарево: то беразгунцы зажгли лес вокруг башни.

Шейх бился как лев в западне, но ничего сделать не мог: выстрелы его и домочадцев не достигали до осаждающих, которые издали смотрели на пожирающее пламя, постепенно поднимавшееся к небесам.

«Аман»! кричал теперь Абд-уррасуль, но голос его терялся в буре пожара и криках торжествовавших беразгунцев.

Тогда шейх с домочадцами принялись отваливать камни и мусор от дверей башни, но усилия их были тщетны: то, что натаскали в течение целого дня, они хотели разобрать в полчаса.

«Где твои арабы? кричали беразгунцы: пусть они помогут. тебе теперь!»

Из башни раздавался общий крик проклятия, перешедший потом в вопль отчаяния.

Когда дым и смрад распространились по нижнему этажу башни, шейх со служителями перебрался наверх. При пылающем зареве в выси рисовались какие-то темные фигуры, перебегавшие от одного края к другому, с поднятыми руками, и наклонявшиеся часто через край, как будто с намерением прыгнуть на землю… Но земля была далеко, и притом же ее покрывало море пламени, от разложенного костра…

Пламя шло все выше и выше, вопли на террасе раздавались, чаще и чаще: тени бегали быстрее…

Наконец что-то грохнуло в башне с страшным треском, раздался вопль на всей долине, заклубился дым… но потом пламя опять вспыхнуло с прежнею силою, лишь тени исчезли наверху и замолкли вопли в башне.

– Вы так обстоятельно рассказываете эту историю, мирза, как будто вы сами участвовали в событии.

Мирза вспыхнул, как зарево у башни далегийской, о которой он только что рассказывал.

– Что это за речи, сааб?

– Ну, оставим, пусть будет так. Однако какие ужасные дела совершаются здесь безнаказанно!

Мирза, державший сторону беразгунцев, сказал обиженным тоном:

– А разве в вашей земле убийств не бывает?

– Таких никогда.

Тогда мирза прибег к обычной фразе всех персиян:

– А если в вашей земле так хорошо, то зачем же вы едете к нам?… Но что это такое? испуганным голосом произнес вдруг мой собеседник, показывая трепещущею рукой в степную даль.