Под пальмою

Илья Николаевич Березин

Под пальмою

Когда, за несколько станций до Тебриза, я встретил армянского негоцианта, возвращавшегося из Индии, и послушал его рассказов о нестерпимом зное, неудобствах и опасностях пути и о многих других поэтических прелестях путешествия по Персии, Персидский залив и Бендер-Бушир представлялись мне в каком-то тумане недостигаемой дали. Нет ничего хуже подобных встреч и подобных рассказов, рассчитывающих большею частью на эффект. К счастью, натура человека вообще и натура путешественника в особенности довольно упруга, и, слушая затейливые россказни бывалого человека, путешественник держит себе на уме такое хвастливое слово: «А вот мы поедем, так будет не то, для нас и палящее солнце скроется за облака, и удушливый самум убежит на остров Буян, и дикие звери попрячутся в пещеры, расцветет пустыня, и люди обратятся в добряков. Да если бы и не так – продолжает держать к себе слово все тот же путешественник, – то мы перенесем какой угодно зной, одолеем всякую трудность и невзгоду, выдержим любую туземную болезнь и победителем выйдем из борьбы с людьми и природой».

Не помню, думал ли я это самое, слушая повествования индейского выходца, и однако же, волею, а больше неволею, так, а больше иначе, через четыре месяца я подъезжал к самому Бендер-Буширу, что на Персидском заливе. Довольно быстрый переход от цветущих долин казерунских и взъерошенной вулканической почвы к ровной песчаной пустыне не мог не поразить меня: мне казалось, что я вступаю на пределы волшебной страны, где приготовляются таинственные талисманы, которыми бредит весь Восток. Еще не далее как третьего дня я миновал несколько высоких горных перевалов (кутель), просто перевалов (гердене) и ущелий (тенг), а сегодня, то есть 8 мая 1843 года, очутился на обширной песчаной степи, которую с одной стороны ограничивает море, а с другой завершают далекие и не совсем ясные силуэты гор. Правда, накануне здешняя природа уже приготовляла меня к чему-то необычайному: дневной привал нашего каравана пришелся на песчаной долине, обставленной серыми скалами, глядевшими мрачно даже под лучами яркого тропического солнца; несколько огромных каменных глыб щетинились в самой долине, низринутые подземными судорогами; воздух струился запахом серы и нефти, от соседних минеральных ключей; речка Далеги, орошающая долину, несла горько-соленую воду, и несмотря на то, при пожирающем полуденном зное, особенно нестерпимом на зыбучем песку степи, я находил единственную отраду в купанье там, где вода ела глаза и вертела во рту; в мелком и прозрачном песку на берегу речном прыгали и кричали красивые пестрые птицы, словно попугаи, приведшие нашего слугу армянина в такой восторг, что он объявил очень самоуверенно: «Скоро мы увидим и обезьян», и даже просил меня не шутя принять меры против нечаянного нападения этих хищниц.

Несмотря на такую обстановку, я не очень спешил на новый привал, утомленный и измученный несколькими ночами пути: в Персии переезды совершаются ночью, в избежание сильных жаров дневных. Впрочем, и спешить мне было не на чем: предвидя морской переезд из Бендер-Бушира, я сбыл за десятую часть цены коня своего еще в Ширазе и теперь странствовал на наемной кляче. Разумеется, кто опаздывал на привал, тот и терял, потому что раньше прибывшие занимали лучшие места; на этот раз не было очень завидно никому. Спутники мои, персияне, поселились под купою пальм, а на мою долю досталась только одна пальма, у которой коленчатый, не очень толстый ствол расходился наверху острыми продолговатыми листьями, не дававшими полной тени. Напрасно распорядитель каравана, «чарвадар-баши», озирал пытливым оком пустынную окрестность, чтоб найти какой-нибудь приют высокостепенному господину, «сааб-менсабу», русскому: как ни ворчал он на своих земляков, каких ни прибирал он эксцентрических возгласов, которыми так богата персидская брань, а пришлось мне разбить свой лагерь под тощею пальмою. Может быть на такое же дерево сложили арабы свою песню:

«Слышал я ворона и сказал ему: нет!Каркал он на верхушке пальмы.Злополучен, кто преследуем врагамиИ находится далеко от родины».

Прошу не смеяться над выражением «мой лагерь»: это – золотая правда. Прежде всего расстилается на земле ковер, потом в изголовье кладется седло и подушка, и над этим водружается зонтик, едва прикрывающий четверть жилища; далее располагаются мои два слуги армянина, с чайным и кухонным прибором, который впрочем весь состоит из медного чайника и котелка; еще далее устраивает свое жилище тот чарвадар, у которого я нанимаю вьючных скотов для себя и для слуг. Очевидно, за недостатком других поразительных принадлежностей, у меня есть свой стан.

Я – да и не один я – всегда утверждал, что Восток неблагодарен и жесток: печальная истина эта кидается в глаза путешественнику на каждом шагу. Посмотрите например на моего чарвадара: сбросив кое-как вьюки с своих скотов, он развалился на песку и принялся глодать грязный и скверный соленый сыр, оставив животных на произвол судьбы. Покамест хозяин утоляет свой голод, лошади, за неимением в виду ничего лучшего, идут по песку, обнюхивая каждый бугорок; осел – тот не таков: он как будто знает тщету поисков в песчаной степи, он неподвижно утвердился на том месте, где пришлось ему остановиться с вьюком; почувствовав облегчение от несоразмерной тяжести, осел, все еще покрытый «паланом», толстою подкладкою для вьюка или седока, вытягивает шею, поднимаете голову, долго пышет ноздрями и наконец оглушает всю степь страшным ревом. И друзья и недруги, хищные звери и мелкие ящерицы извещены о прибытии гостя в степь. Несмотря на такие выходки, не совсем-то приличные ослиному рангу, нельзя не заметить, что осла несправедливо обвиняют в лености, упрямстве и глупости, так что даже религиозное мусульманское поверье производит осла от коня, тогда как лошадь по тому же поверью произошла от ветра. И за эти-то вымышленные пороки немилосердно тиранят несчастного осла! Впрочем, что же тут и удивительного? Осел терпит от работника, работник от хозяина, хозяин от старосты, староста от окружного начальника, окружный от правителя области, правитель от первого министра…. И потом это всеобщее давление на Востоке идет обратным путем, точно обращение крови в человеческом теле, и первый министр, сам того не ведая, терпит от последнего батрака…

Покамест я занимался обозрением окрестности, чарвадар успел утолить свой голод и принялся задавать саман своим животным, а мои армяне успели развести огонек и вскипятить мне чай из грязной и тухлой воды, добытой в одном из четырех колодцев, вырытых в степи чьею-то благодетельною рукою и поддерживающихся попечительным Промыслом. Не очень-то оживленную картину представляла здесь глазам природа: голубое, чисто лазурное небо, кажется, так близко наклонилось над вами, что можно достать его рукой; раскаленный круг солнца не позволяет взглянуть в высоту и обливает трепещущим сиянием все предметы, дробясь на несметные снопы лучей; ярко-желтая песчаная степь как будто сливается с этими лучами, растягивая их в длинных струях песку, уложенных в правильные ряды пролетевшим вихрем; вдали виднеются пальмы, море и горы, но так прозрачно и подвижно в колыхающемся воздухе, что действительность более походит на мираж, отражение же морской скатерти лишь ослепляет более; тишина на всей степи самая глубокая, так что и голоса путников замирают в жгучих струях воздуха, а сыпучий песок скрадывает шум шагов. Все здесь оцепенение, покой; нигде живого существа не покажется, и путник одинокий радуется даже появлению скорпиона. Недаром персияне прозвали эту степь «Дашти-гермаус», насыщенная теплом. Зато уж если разгуляется степь, так берегитесь попасться в ее объятия: убийственный самум достигает и сюда, хотя не в полном разгаре, опустошает и переворачивает все в своем сокрушительном полете.

– Чарвадар! восклицаю я, томимый желанием что-нибудь вынести из этой пустыни, в которой все так однообразно и усыпительно.

– Приказывайте, сааб! отвечает лениво мой чарвадар, совсем было расположившийся на покой, под прикрытием дырявого плаща своего, обращенного теперь в шатер.

– Под каким деревом я лежу?

Пустее этого вопроса быть не могло, а между тем он пришелся очень по плечу моему собеседнику.

– Это, сааб, пальма, не простая пальма, а финиковая, хурма. Доложу вам, сааб, что деревьев этих много разного рода: холодная хурма, которая лучше и здоровее называется хастеви, бедрави, ашираси и кабкаб. Как будете, иншалла! (если угодно Богу!), в Багдаде, то попомните мое слово, когда станете кушать отличные финики хастеви. Похуже хурма – горячая, для здоровья вредная, называется хазнави, зайти, каитер, и еще много есть других названий: это все хурма для нашего брата бедняков. Но, вах, вах! есть здесь еще объеденье, а не хурма, по прозванью шире-хурма: это уж чисто для одних только саабов растет.

– Почему же и не для тебя?

– А вот если вы дадите мне что-нибудь сверх платы, так и я, сааб, по прибытии в Абушехр попробую вашей хурмы.

Остроумная придирка чарвадара к прибавке, без которой на Востоке ничего не происходит, возбудила веселость в моих армянах. В то же время раздался залп дикого хохота между персиянами, сидевшими в кружке у пальм, но здесь смех происходил от другой причины: два персиянина еще в Ширазе ломали друг с другом душку – у них также есть эта игра – и во всю дорогу не могли выиграть заклада: каждый раз слышен был ответ: «ядест» (помнится), как подавалась одним из споривших какая-нибудь вещь. На этом привале который-то из них принялся утверждать, что в песке находится золото, и в доказательство подал другому горсть песчинок: тот озарился так при слове золото, что и забыл произнести заветное: ядест. Все это объяснилось мне после.

– Вот вы, сааб, продолжал чарвадар, очевидно рассчитывавший на хорошую прибавку в Бендер-Бушире, и потому старавшийся поддержать разговор, – все расспрашиваете, да разузнаете, а вчера проехали мимо башни далегийской и не спросили, что такое тут происходило.

– Расскажи, если знаешь, только не привирай, а то ничего в Бушире не получишь.

– Нет уж лучше расспросите вашего приятеля мирзу Али: где мне рассказывать такие истории! Что я знаю, сааб! В нашей-то деревне ведь и сеидов даже нет.

Надобно знать, что Персия наполнена потомками Мухаммеда, которые носят титул сеидов и пользуются особенными правами. Каждое селение считает долгом иметь своего сеида, или, что еще лучше, нескольких сеидов.

– Вот, Касим, еще не персидского намаза, а ты уж грязь ешь. Я в год проехал весь Иран и, слава Аллаху! знаю, что не может быть у вас деревни без сеида.

– Известно оно должно бы так быть, а все-таки в нашей деревне сеида нет. Вот как-то возвеличилось правоверием целое гебрское селение, Гебробод, а сеида у них не было, публичное моление исполнять некому. Думали, думали нововозвеличенные, и ничего не придумали, а послали выбранных к имаму-джуме в Исфаган. – Так и так, говорят выборные имаму-джуме, у нас сеида нет. – «Ладно! отвечает им имам-джума: выберите четырех хорошеньких девушек, а я пришлю вам сеида; у которой-нибудь да родится мальчик, он и будет вам сеидом». Так и сбылось.

– Почему же ваша деревня не сделает по примеру гебров?

– У нас нет хорошеньких девушек.

Новый хохот моих служителей армян.

В это время я почувствовал как будто раскаленные угли на ногах у себя: взглянув на ноги, я увидел, что солнце успело подвинуться довольно далеко, и ствол пальмы бросал тень уже не на меня. Не желая испытать на себе правду персидского выражения: «беафтаб заден» (поражаться солнцем), я перебрался со всем имуществом подальше вправо, и вместе с тем понял заботливость персиян о тени, простирающуюся даже до того, что и желание здоровья они выражают фразою: да не уменьшится тень ваша!

С переселением на новое место, чарвадара я видеть уже не мог, и беседа наша прекратилась. Утомленный ночною бессонницею и дневным жаром, я мало-помалу забылся и даже совсем заснул, несмотря на то, что чувствовал, как в мое горло, вместо отрадного воздуха, течет растопленный свинец. Статься может, я проспал бы до самого отправления каравана, если бы пронзительный визг не потряс всех моих слуховых фибр; открыв глаза, я скоро постиг, что ссорятся персияне, которые всегда наделают много крику, а до кулаков не доберутся, и следовательно опасности никакой не может быть. На этот раз визгливый крик поднялся до неестественного дисканта; сыпались широким каскадом ругательные обращения к предкам, вроде таких: вытащу отца твоего, мать твою из гроба! сожгу отца твоего! проклятие на существо твое! и прочее. Все дело состояло в том, что прибыл еще караван, и какой-то персиянин, величавший себя ханом, хотел отбить у моих спутников место под пальмами. Уже свистели в воздухе и нагайки, руки врагов лежали на ручках пистолетов, но все окончилось благополучно, как и надо было ожидать: хан присоединился к моим спутникам, и все кое-как поместились под гостеприимною, но убогою тенью четырех или пяти пальм.

Приятель мой, как называл его чарвадар, мирза Али, вероятно не охотник до крупных объяснений, при самом начале стычки подошел ко мне с своим кальяном. Как человек, знающий приличие, он не замедлил отпустить мне несколько приветствий в то время, как и прибывшие чарвадары обращались к нашим с неизбежным на юге Персии возгласом при встрече на дороге: «агур башид» (будьте счастливы).

Залетим при этом, что мусульмане не расточают гяурам тех приветствий, которые приличны лишь правоверному. Например, разве может быть полное здравие у гяура, не знающего истинной веры? и поэтому коренной мусульманин никогда не скажет гяуру: селям алейкум, и даже не ответит на этот же возглас, произнесенный гяуром. Так Персия придумала величать европейцев титулом «сааб» (господин), может быть и лестным для многих, но в сущности не очень-то важным для мусульманина, который никогда им и не именуется. Неверному государю мусульмане готовы дать какой угодно гяурский титул, но свои «падишах» и «шахиншах» уступают неохотно.

Мирза Али, мой теперешний знакомый, принадлежал к разряду людей, недовольных настоящим положением дел в Персии: я также Персиею был недоволен, и потому мы в дороге скоро сблизились друг с другом. Средства существования мирзы Али были покрыты глубоким мраком неизвестности, но видно, что это человек бывалый, много испытавший на своем веку и потому на все смотревший глазами философа, за исключением ислама: от фанатизма некоторой степени мирза не мог освободиться.

– Что это за известие, мирза? спросил я, разумея крики его соотечественников.

– Такое дело так делается, отвечал мирза Али уклончиво фразой, ничего не объясняющей, к которой персияне прибегают в трудном или непонятном деле. – Хатир джан башид (будьте спокойны): тут нет ничего, сааб.

– Однако же, кто этот задорный господин, который хотел завладеть всею вашею тенью?

– Это хан какой-то или вернее ханский сын. Вероятно, он что-нибудь учинил непригодное и теперь едет из Ирана в Хиндустан.

– Не понимаю, что это вы говорите, душа моя мирза.

– Это значит, что ханскому сыну в Иране оставаться теперь нельзя почему-нибудь. У нас это дело обыкновенное, особливо здесь, к Ширазу поближе: если что-нибудь сделает персиянин неловкое, так и уезжает в Индию, и живет там, покамест не переменится правитель его области, или, если бежавшая особа поважнее, пока не переменится первый министр. Сколько я слышал переговоры наших, я так понимаю, что отец этого хана уже уехал из Фарса в Хиндустан, а теперь и сынок, верно боясь ответа за отца – тут не разбирают, кто прав, кто виноват, – тоже отправляется в Индию. У меня у самого есть приятель, который ткнул кинжалом Ферраша-баши (камердинера) ширазского губернатора, и уж лет пять ушел в Индию: губернатора хотят сменить скоро, и тогда я уведомлю приятеля, что он может смело воротиться. Недаром говорится у нас пословица: «яди-хиндустан филь керд» (слон вспомнил об Индустане).

– Отличные порядки, мирза! Что же смотрит ваше правительство, и как позволяют в Бендер-Бушире уезжать преступникам?

– У нас отпусков нет, да и где удержать этот народ? Не морем в Индию, так сухопутьем уйдет в Багдад, где одних наших шахзаде (принцев крови) живет до двадцати или больше, все уехали потому, что против нынешнего шаха бунтовали. Я слыхал, что несколько шахзаде живут и у вас в России?

– Это не правда: они просились, но им не разрешили жить близ персидской границы, как они хотели, и поэтому в Россию они не поехали.

– А если бы я, сааб, вздумал ехать в Россию, какое бы мне дали жалованье у вас? Я пишу на семи почерках и умею выучить Алкурану в двадцать дней.

– Машалла, мирза Али! Только у нас подобное искусство не очень высоко ценятся, ведь мы не мусульмане.

– Иншалла! отвечал мне в свою очередь мирза: Всевышний Господь скоро возвеличит правоверием вашего государя Петра.

– Какого Петра, душа моя, Али?

– Вашего нынешнего государя.

– Император Петр, истинный шахиншах, царствовал назад тому сто слишком лет, а ныне царствует Николай.

– Прах на мою голову! Я и забыл, что владение Петра отдельное от России, но тоже русское.

Что такое разумел под этим мой приятель Али, дознаться не мог; не мог я и разуверить его вполне, что нет никакого русского владения, отдельного от России, под управлением Петра. Мирза Али был человек очень образованный по-персидски, но в географии и истории даже своего отечества был крайне слаб, а между тем верил в свою силу так, что на все мои убеждения отвечал лаконическим: «башед» (пусть будет!), поглядывая на меня довольно подозрительно, как на залетную птицу, искательницу приключений, которых Персия видела немало. В этом случае я не имел никакого права оскорбляться недоверием мирзы, потому что сам много слышал о подобном разряде европейцев в недолгое пребывание мое в Персии. Там близ Исфагана поселился дон Ревередо Каспар-Али, основатель новой секты – слияния христианской религии с исламом: детей сначала он крестит, а потом обрезывает и т. д. В библиотеке католического патера в Джульфе, предместье исффганском, один проходимец, бывший два раза в Лагоре, расписался так: Argoud martyr de la Nature, naquit Républicain, passé ici le 6 mai 1840 et le 12 février 1842 pour la Chine. Был на юге Персии и греческий капитан Кефала, продававший возмутившемуся принцу ширазскому сорок пушек, которых у него разумеется не состояло в распоряжении, и взявший с принца задаток. Был еще какой-то карлистский солдат, не знавший ни одного языка кроме испанского, и проживавший равно милостыней и побоями.

Но довольно этих печальных воспоминаний, тем более что солнце опять начало жечь нас, и мы должны были еще раз передвинуться вправо. Мирза Али снова уселся, поджав ноги, чем он ясно означал равенство свое со мной: сидение на коленках выражает уже подчиненность, на корточках сидят перед более высшими, а последняя степень уважения перед обыкновенными смертными выражается стоянием в разных позах. Пока мы переселялись и усаживались на новом месте, появившийся вдали предмет привлек наше внимание: по степи несся довольно быстро всадник с копьем на кривой отвес, как обыкновенно ездят пустынные арабы, и в самом деле это оказался араб, сухой и поджарый, точно стрекоза, но в живописном степном костюме, в чалме, свернутой из желтой с красными полосами шали, край которой висел на спине и плечах широким четырехугольным капюшоном, с длинными черными шнурками, развевавшимися по ветру; темный коричневый плащ с прорезами для рук, расстилался по седлу, под которым лежала широкая попона с красными длинными колечками; бронзовые костлявые ноги, нагие, торчали в огромных стременах. Конь, нестатный и тощий, белой масти, распускал по ветру хвост и гриву, окрашенные в оранжевый цвет; ружье с многочисленными обручами и длинное копье с двумя черными хафлами у наконечника придавали пустынной стрекозе не совсем миролюбивый вид. Подъехав к колодцам, в которых едва оставалась на дне мутная вода, всадник слез с лошади, напился сам, потом напоил коня, и, не сказав никому ни слова, пустился в противоположную сторону.

– «Педер-сек», собачий сын! сказал мирза Али вслед арабу.

– За что вы его браните, мирза?

– Эти беззаты рыщут по степи и высматривают, нельзя ли где-нибудь обобрать правоверного шию, и уж если оберет, то донага, и на голове ничего не оставит. Никакого мусульманского милосердия не имеют.

– А мы об арабах совсем другого мнения.

– Вы сожгли сердце мое! Разве можно думать что-нибудь хорошее об этих шайтановых сыновьях? Смотрите, подъехал и никому селяма не отдал, потому что сам, сожженный отец, сунни.

Вот в чем дело, подумал я: здесь столкнулись две секты – шиитов и суннитов, и отсюда такая необычайная свирепость у моего скромного мирзы. Однажды попав на эту фанатическую тему, приятель мой уже не мог остановиться.

– Точно мы живем в стране неверия, и с каждым годом эти сунни все распложаются на благословенной почве Ирана. Какая может быть безопасность на дорогах! Нынче еще, слава Аллаху, мало слышно, а прежде совсем проезду здесь не было без окупа: усмирил здешних разбойников нынешний исфаганский губернатор (мотемид-эддоулэ) Менучехр-хан, когда он был правителем Фарса. Помните под Ширазом башню, которую он сложил из живых луриев? Еще и теперь кости их выставляются из башенных стен. И чего иной раз не делают здесь, чтоб припугнуть хофуф (грабителей)? все как то не унимаются. Вставят голову разбойника иной раз в тиски да камнями давят, так что глаза выкатываются совсем из головы; или вырвут все зубы да начнут вколачивать один по одному в голову, либо язык вытягивают через затылок. На шахской площади в Исфагане, помните, сааб, есть высокий шест; это все для разбойников, сажают их тут на кол. Особенно было опасно в нашей стороне, когда Ширазом управлял сынок покойного шаха Фирман-Фирма: этот сам был за одно с ворами и имел свой пай во всяком грабеже.

Мирза Али забыл, что следует бранить арабов, и перешел очень скоро к своим родичам, но я не останавливал его на этом пути, надеясь услышать что-нибудь новое, и не ошибся.

– Вот славную одну штучку сыграл Фирман-Фирма с одним гостем из Мисра (Египта). Проезжает в Абушехр какой-то ходжа Абдулла – я был тогда сам в Абушехре католик что ли или рум (грек) какой, из Халеба, привез много товару всякого, да наказ от Мехемеда-Али, который тогда владел и Сирией. Это, дескать, для начала торговли нашей с Ираном посылаю я ходже Абдулле, писал Мехемед-Али. Ходжа Абдулла отправил эту грамоту к Фирману-Фирма и просил покровительства. Шахзаде послал ему от себя охранный лист и своих мулов под товар. Чего же лучше? Принцевы мулы и охранный лист! Обрадовался ходжа Абдулла и тотчас же, навьючив товар на мулов, пустился в путь. За одну станцию от Шираза, ночью напали на ходжу воры и обобрали дочиста, да так дочиста, что и мулы с червадарами пропали. Бедный ходжа является к принцу. Фирман-Фирма раскричался: «вот я их куруллаков! Дай мне опись твоего товару, смотри же верную опись, и все разом разыщем». Ходжа Абдулла представил точную опись всему пропавшему товару, которая была очень нужна и полезна Фирману-Фирма: принц по ней тотчас же принял весь товар от воров и удостоверился, что ни с чьей стороны нет утайки. Ведь воры-то были посланы самим принцем! «Мерги хар арусии-сегест» (смерть осла – собаке свадьба), говорится по-персидски. Вы, пожалуй, сааб, подумаете, что я рассказываю побасенку, но это-сущая правда.

– Нет, я вам верю, мирза, тем более, что в Ширазе я уж слышал довольно таких рассказов о Фирмане-Фирма.

В это время взвилась в степной дали песчаная пыль, и тотчас же приезжавший к нашим колодцам араб понесся в ту сторону со всех ног своего ветрогонного бегуна: это показалось несколько серн, и наш бедуи не выдержал, схватил ружье на приклад, хотя серны были от него почти в версте. Живописно развевались по ветру широкие полы плаща и кисточки попоны, размашисто скакал привычный конь по степному песку, но вскоре эта любопытная сцена погони за сернами изменилась: араб, вероятно рассчитывал на какую-нибудь ложбину, из которой легче было подобраться к сернам, своротил вправо и скрылся из виду.

Все это произошло чрезвычайно быстро, и мирза Али продолжал, когда исчез араб:

– Ну, вот видите, живет ходжа в Ширазе, ходит к принцу каждый день, ждет правосудия; тот все обещает правосудие, а наконец запретил пускать к себе ходжу. Купцы ваши и говорят ходже: «Здесь толку ты никакого не добьешься от Фирмана-Фирмы, а поезжай лучше в Исфаган, где теперь сам Фетх-Али шах, и ударь челом ему: только большой дорогой не езди, а то не быть тебе живу от людей принцевых».

– Неужели его и убили бы?

– Убили бы наверное.

– Так я вам скажу, мирза, что ваш Иран – прескверная земля (земини-пучест).

– Справедливо приказываете, отвечал мирза Али. Ну, поехал ходжа не прямою дорогой, а через Езд. Здесь губернатором был внучек Фетх-Али шаха, сын Зелли-султана. Узнав историю ходжи Абдуллы, он предложил ему, во избежание напрасных и неверных хлопот, продать все украденные товары самому принцу. Обрадовался ходжа: совершили и акт, засвидетельствованный, как следует, высшим духовенством. Только денег ходжа не получает, а без денег ехать обратно не хочет; принц же все обещает да обещает… Вы, пожалуй, сааб, думаете, что я рассказываю сказку?