Толедский собор

Соборные служители кивали головами в знак сочувствия. Речи Габриэля будили в них целый мир новых идей; до сих пор они жили, подчиняясь условиям своего существования, в полубессознательном состоянии, почти как сомнамбулы; а неожиданное появление этого беглеца, побежденного в общественной борьбе, разбудило их, толкнуло на работу мысли. Но пока они еще шли ощупью и единственным их светом были слова учителя.

– Вы-то, – продолжал Габриэль, – не страдаете от чрезмерного труда, как рабы современной культуры. Служба церкви не утомительна. Но вас убивает голод. Разница между тем, что получают каноники, поющие в хоре, и тем, что вы зарабатываете трудом своих рук, чудовищна. Вы не погибаете от труда и всякий городской рабочий посмеялся бы над легкостью вашей работы; но вы чахнете от нужды. Здесь дети такие же больные, как в рабочих кварталах. Я знаю, что вам платят, что вы едите. Церковь платит своим служителям столько же, сколько платила во времена господства веры, когда народы готовы были сооружать церкви только для спасения души, довольствуясь куском хлеба и благословением епископа. И в то время, как вы, живые существа, нуждающиеся в пище, жалко питаетесь картофелем и хлебом, внизу деревянные статуи покрываются жемчугом и золотом, с бессмысленной роскошью, и вы даже не спрашиваете себя, почему статуи так богаты в то время, как вы живете в нужде…

Слушатели Габриэля смотрели на него с изумлением, точно прозревая от долгой слепоты. С минуту они молчали в недоумении и некотором ужасе, но потом лица их озарились верой.

– Правда, – мрачно подтвердил звонарь.

– Правда, – сказал и сапожник, с горечью думая о своей нищете, о своей огромной семье, которую он не мог прокормить, работая с утра до вечера и которая увеличивалась с каждым годом.

Саграрио молчала, не вполне понимая слова дяди, но принимая их на веру, и голос его звучал в её душе, как небесная музыка.

Слава Габриэля распространялась между бедными служащими храма. Все говорили о его уме, и много раз и священники, заинтересованные им, старались разговориться с Габриэлем. Но он сохранял еще достаточно осторожности и был очень сдержан с «черными рясами», боясь, чтобы его не изгнали из собора, узнав его образ мыслей.

Одного только молодого священника, очень бедного, служившего духовником в одном из бесчисленных монастырей в Толедо, Габриэль счел достойным доверия. Священник этот, дон Мартин, получал всего семь дуросов в месяц и на это должен был еще содержать старую мать, старую крестьянку, которая готова была голодать, лишь бы сын её был духовным лицом.

– Подумайте, Габриэль, – говорил молодой священник – я принес столько жертв, а зарабатываю меньше, чем работник на ферме. Неужели для этого меня посвящали с таким торжеством в священнический сан, точно, вступая в брак с церковью, я приобщался к её богатству?

Нищета делала его рабом дона Антолина, и в конце месяца он почти ежедневно являлся в верхний монастырь, чтобы выманить у дона Антолина несколько пезет. Он даже льстил Мариките, которая не могла оставаться безучастной даже к аббату при своих симпатиях ко всем мужчинам, и всюду расхваливала его.

– Он ничего, – говорила она женщинам верхнего монастыря. – Приятно смотреть на него, когда он разговаривает с доном Габриэлем. Они кажутся оба знатными сеньорами, когда гуляют вдвоем в саду. Мать назвала его Мартином наверное потому, что он похож на св. Мартина на картине Греко.

Но дядю её, дона Антолина, было гораздо труднее смягчить; дон Антолин очень сердился, когда он не возвращал в срок взятые в долг гроши; к тому же дон Антолин намеренно притеснял дона Мартина, чтобы показать жителям верхнего монастыря, что его власть простирается не только на мелкоту, а и на таких же священников, как он сам. Дон Мартин был для него слугой в рясе, и он под разными предлогами каждый день вызывал его к себе и заставлял дожидаться своего прихода по долгим часам. А в разговоре с ним дон Мартин принужден был непременно слушать и подтверждать все его слова.

Габриэлю часто становилось жалко молодого священника, жившего в таком подчинении, и, оставляя племянницу, он спускался в галерею, присоединяясь к беседам дона Антолина и его жертвы. Вслед за Габриэлем появлялись его друзья, звонарь, пономарь, Тато и сапожник. Дону Антолину приятно было собирать вокруг себя всех их; он был уверен, что они приходят слушать не Габриэля, а его, проникнутые почтением к нему, а также питая страх перед его строгостью. Но, признавая равным себе только Габриэля, он обращался исключительно к нему, а если кто-нибудь из слушателей раскрывал рот, он делал вид, что не слышит, и продолжал говорить с Габриэлем.

Марикита, стоя у порога в мантилье, не спускала с них глаз, гордясь тем, что дядя её гуляет, окруженный целой свитой.

– Дядя! Дон Габриэль! – звала она кокетливым тоном. – Войдите, вам дома приятнее будет разговаривать. Хотя солнце и светит, все-таки день прохладный.

Но дядя продолжал ходить по солнечной стороне и говорить. Любимой темой его разговора была нынешняя бедность собора и прежнее его величие. Он говорил о щедрости прежних королей, приводя в тесную связь блеск прежнего времени с величием монархов.

– Это правда, – подтверждал звонарь, – то время было хорошее. Мы ведь шли воевать в горы только для того, чтобы вернуть его. Ах, если бы победил дон Карлос… Если бы не было предателей. Правда, ведь, Габриэль? Ты можешь подтвердить это – мы вместе сражались.

– Не говори вздора, Мариано! – остановил его с грустной улыбкой Габриэль. – Ты сам не знал в то время, за что сражаешься; ты был слеп, как и я. Не обижайся, это правда. Ну скажи: чего ты хотел добиться, сражаясь за дона Карлоса?

– Как чего? Справедливости. Престол принадлежал семье дона Карлоса – нужно было вернуть его ему.

– И это все? – холодно спросил Габриэль.

– Нет, это самое меньшее. Я хотел, и теперь хочу, чтобы у нас был справедливый король, добрый католик, который бы, помимо всяких кортесов, накормил нас всех. досыта, не дозволял бы богатым угнетать бедных и не допускал бы, чтобы люди умирали с голоду, когда они готовы трудиться… Кажется, ясно?

– И ты думаешь, что все это было в прежнее время и что твой король это восстановит? – Да ведь именно та эпоха, которую привыкли считать великой и благодарной, была самой ужасной и породила все зло, угнетающее нас теперь.

– Подожди, подожди, Габриэль, – вмешивался дон Антолин. Ты много знаешь, ты больше читал, и путешествовал, и видел, чем я. Но в этом вопросе я сведущ, и не допущу, чтобы ты злоупотреблял невежеством Мариано и других. Как ты можешь обвинять во всем прежнее время? Напротив того, во всем виноваты либерализм и теперешнее безверие. Без трона и алтаря Испания не может существовать, как хромой падает, уронив костыли; – это ясно видно из всего, что делается у нас с тех пор, как начались революции. Мы играем жалкую роль. У нас отбирают наши острова, – испанцев, самую храбрую нацию в мире, разбивают, страна погибает от долгов, сколько новых налогов не придумывают в Мадриде. Разве это когда-нибудь бывало?..

– Бывало и хуже.

– Ты прямо с ума сошел… Ты рассуждаешь не как испанец. Забыл ты, что ли, что сделали Фердинанд и Изабелла. Нечего хиреть над книгами, чтобы знать это! Войди в хор и ты увидишь на нижнем ряде кресел все победы, которые они одержали с помощью Господней. Они покорили Гренаду и прогнали нечестивцев, которые держали нас под варварским игом шесть веков. Забыл открытие Америки? Кто, кроме нас был на это способен? Добрая королева заложила свои драгоценности для того, чтобы Колумб мот совершить свое путешествие. Этого ты не станешь ведь отрицать. А победы Карла V-го? Что ты можешь привести против него? Знаешь ли ты более замечательного человека? Он покорил всех королей Европы; ему принадлежала половина мира и «солнце не заходило в его царстве». Испанцы были тогда властителями мира. И этого ты, надеюсь, не станешь отрицать… А дон Филипп II, этот мудрый король, по воле которого все иностранные короли плясали как марионетки. И все это делалось во славу Испании и для торжества веры. О его победах и о его власти я не стану и говорить. Если отец его был победителем при Павии, то он победил врагов в Сен-Кентене… А Лепант ты помнишь? В ризнице хранятся знамена корабля, которым командовал дон-Хуан австрийский. Ты их видел: на одном изображено Распятие. – Ты прямо потерял голову, Габриэль, если все это отрицаешь. Когда нужно было убить мавров, чтобы они не захватили Европу и не угрожали бы христианской вере, кто это сделал? Испанцы… Когда турки завладели морями, кто их остановил? Испанцы, во главе с дон-Хуаном… Новый мир открыт был испанскими мореплавателями; первое кругосветное плавание свершили испанцы с Магелланом; все славные предприятия совершены были нами в эпоху благоденствия и торжества веры. А наука? В те времена жили величайшие богословы, знаменитейшие поэты, не превзойденные с тех пор. И чтобы показать, что источник всякого величия – религия, знаменитейшие поэты и писатели носили платье священников…

Ты скажешь, что потом наступил упадок. Я знаю, но это ничего не значит. В этом я вижу испытание Господне, желание унизить как отдельных людей, так и целые народы, с тем, чтобы потом возвеличить их, если они будут стоять на прежнем пути… Что об этом говорить! Мы помним только великое прошлое, блестящую эпоху Фердинанда и Изабеллы, дона Карлоса и двух Филиппов, – и ее мы хотим вернуть.

– А все-таки, дон Антолин, – спокойно возразил Габриэль, – та блестящая эпоха, которою вы восхищаетесь, представляет собой именно упадок и подготовила наше разорение. Я не удивляюсь вашему возмущению. Вы повторяете то, чему вас учили. Другие, более образованные, чем вы, тоже возмущаются, если затронут то, что они называют «золотым веком». Это происходит оттого, что изучение истории сводится у нас к прославлению внешнего великолепия, а между тем только дикари ценят все по внешнему блеску, а не по внутренней пользе.

Испания, конечно, была велика и, может быть, станет еще великой нацией, благодаря качествам, которых не могли уничтожить война и политика. Но эти качества создались в средние века, когда можно было питать надежды, не оправдавшиеся после того, как утвердилось национальное единство. Тогда в Испании жило образованное, трудолюбивое культурное население; тогда создались элементы, могущие породить великую нацию. Но здание, поражающее вас своим величием, построено зодчими, явившимися извне.

В пылу спора Габриэль забыл о необходимой осторожности, – так ему хотелось убедить дона Антолина, который слушал его холодно и мрачно и в нем вспыхнул прежний жар, прежнее желание обращать людей в свою веру. Он переставал скрывать свои убеждения. Другие слушатели внимали возбужденно, смутно чувствуя необычайность подобных речей в стенах собора. Дон Мартино, стоя за спиной своего скупого покровителя, смотрел на Габриэля с нескрываемым восторгом.

Габриэль стал излагать, освещая факты, согласно своим революционным идеям, всю историю иностранных вторжений в Испанию, а также изображал рост национального духа, который достиг высшего напряжения в конце средних веков. Царствование Фердинанда и Изабеллы было апогеем национальной истории и, вместе с тем, началом падения. То, что было великого при них, было результатом энергии прежних веков. Сами же они погубили Испанию своей политикой, толкнув ее на путь религиозного фанатизма и возбудив жажду всемирного цезаризма. В то время Испания стояла впереди всей Европы и играла такую же роль, как теперь Англия. Если бы вместо того, чтобы бросаться в военные авантюры, она продолжала прежнюю политику веротерпимости и слияния рас, земледельческого и промышленного труда, – как бы она далеко пошла!.. Возрождение было в значительной степени более испанским, чем итальянским. В Италии возродилось только античное искусство, но то, что составляет другую сторону возрождения – пробуждение к жизни нового общества с новой культурой и наукой – все это дело Испании, в которой слилась арабская, иудейская и христианская культура. В Испании впервые создалась современная стратегия; испанские войска первые стали употреблять огнестрельное оружие. Испания открыла Америку.

– Что-ж, этого тебе мало? – прервал дон Антолин. – Ты ведь сам подтверждаешь мои слова, говоря, что величие Испании относится ко времени Фердинанда и Изабеллы католических.

– Я признаю, что это была одна из самых блестящих эпох нашей истории, последний момент её славы, – но тогда же именно началась смерть нации, в которой смешались арабы, евреи и христиане. Изабелла установила инквизицию; начались религиозные преследования. Наука загасила свой свет в мечетях и синагогах, забросила книги в далекие углы христианских монастырей: настал час одних молитв. Испанская мысль укрылась в тени, дрожала от холода и, наконец, умерла. То, что осталось, направлено было на поэзию, драму и богословские диспуты. Знание стало путем к костру.

Потом явилось новое бедствие; изгнаны были евреи, которые так любили нашу страну. Они еще теперь, четыре века спустя, рассеянные по берегам Дуная и Босфора, оплакивают на старом кастильском наречии потерянную родину:

Perdimos la bella SionPerdimos tambien Espana,Nido de consolacion

(Мы потеряли прекрасный Сион – и Испанию – приют утешительный). Они дали науке средних веков таких великих людей, как Маймонид и служили опорой нашей промышленности. Испания, обманутая своей жизнеспособностью, надеялась, что сможет перенести эту утрату и открывала себе жилы в угоду народившемуся фанатизму.

Потом начинается вторжение австрийцев. Нация теряет навсегда свою самобытность и начинает умирать. Истинная Испания, чуждая постороннего влияния, это – та, в которой христианское население, с примесью арабов, мавров и евреев, отличалось веротерпимостью; это Испания, в которой процветали земледелие и промышленность, в которой были свободные города. Она умерла при Фердинанде и Изабелле католических и сменилась Испанией фламандской, которая сделалась германской колонией, истощала свои силы в войнах, не имевших национального значения. Карл V и его сыновья были сильными королями, не спорю, но они убили национальный дух Испании, убили испано-арабскую культуру. Хуже того, они уничтожили культурную веротерпимость Испании, свободу древней испанской церкви, и создали жестокий церковный фанатизм, который – вовсе не произведение испанской почвы, а создание немецкого цезаризма.

Дон Антолин не выдержал, наконец, кощунственных речей Габриэля и остановил его.

– Габриэль, сын мой! – воскликнул он – да ты более крайний, чем я думал! Подумай! где ты все это говоришь? Мы стоим под сводами великого испанского собора!..

Но ужас и возмущение старого священника еще более возбуждали Габриэля, и он продолжал развивать свои взгляды.

– Повторяю, – говорил он – Карл V был немец до мозга костей и переносил несчастья Испании как иностранец. А после него началось разложение. Филипп III довершил гибель страны, изгнав мавров; Филипп IV был порочный дегенерат. Испания покрылась тысячами монастырей и церквей. Число священников и монахов все росло и росло, а численность населения в течение двух веков спустилась от тридцати миллионов до семи. Инквизиция убивала культуру, войны истощали силы, усиленная эмиграция в Америку уносила все лучшие рабочие элементы страны. И эта эпоха варварства и застоя наступила как раз тогда, когда вся остальная Европа развивалась и шла вперед. Испания, стоявшая так долго впереди всех народов, очутилась в хвосте. Короли, обуреваемые гордостью, начали безумную войну для восстановления прежнего блеска, но это привело к новому поражению. Испания становилась все более и более католической и все более и более бедной и невежественной. Она хотела покорить мир, а внутри страны все было опустошено. Исчезло множество старых деревень; дороги исчезали. Никто не знал географическое положение своей родины, но все были осведомлены о том, где небо, чистилище и рай. Плодородные местности заняты были не фермами, а монастырями; a по дорогам бродили разбойники, которые могли всегда укрыться от преследований в монастырях. Невежество и нищета по всей стране, усеянной монастырями и церквами, были невообразимые, и когда кончилось владычество австрийцев, Испания была так бессильна, что чуть не наступил раздел её между европейскими державами; ее чуть не постигла судьба другой католической страны в Европе – Польши. Нас спасли только распри королей.

– Однако, – попробовал было возражать дон Антолин, – если время это было таким ужасным, почему испанцы терпели? Почему не было «pronuneiamentos» и таких восстаний, как в наше время?

– Разве это было возможно? Власть католичества, поддерживавшая власть монархии, убила народный дух; – мы до сих пор страдаем от последствий этой болезни, длившейся целые века. Чтобы спасти страну от гибели, пришлось призвать на помощь иностранцев, – явились Бурбоны. Во время войны за испанское наследство призваны были немецкие и английские генералы и офицеры. Не было испанцев, способных командовать войском. При Филиппе V и Филиппе VI все управление страны было в руках иностранцев. Единственное спасение было в антиклерикализме, и его внесли в Испанию иностранцы – Бурбоны. Карл III первый начал борьбу против церковной власти, – и церковь стала плакаться на преследования, на то, что у неё отнимают её права и главное – её имущества. Но для страны политика Карла III была счастьем; она воскресила национальную жизнь. В политике Карла сказались отголоски английской революции. Но принцип наследственности погубил дело просвещенного короля. Следующие короли не продолжили его дела, а наступившая французская революция так напугала представителей монархической власти, что они потеряли голову уже навсегда. Страх перед революцией снова обратил их к церкви, как единственной опоре; опять иезуиты и монахи сделались и остались до сих пор советчиками королей.

Наши революции были мимолетными мятежами; в народе слишком сказалось долгое церковное рабство, и все испанские восстания останавливаются у порога церкви. Вы можете быть спокойны, народ не ворвется в стены собора. Но вы сами знаете, что это не потому, что воскрес религиозный дух прежних веков.

– Это правда, – сказал дон Антолин. Вера исчезла. Никто не приносит жертв на пользу храма Господня. Только в час смерти, когда людей одолевает страх, они иногда приходят нам на помощь.

– Вы правы, и я должен прибавить, что и испанцы равнодушны к вопросам веры по недомыслию. Они уверены, что попадут на небо или в ад, потому что им это внушили, но при этом они живут как придется, не думая о грядущем. Они верны традициям веры, в которой их воспитали, но никогда не размышляют о религии. Они – ни верующие, ни атеисты, а принимают за веру то, что принято, и живут в какой-то умственной спячке. Всякий проблеск критической мысли убивается страхом перед осуждением других. Суд закоснелого в предрассудках общества заменил прежнюю инквизицию. Всякий человек, разбивающий рамки общепринятого, возбуждает общий гнев и осуждает себя на нищету или одиночество. Нужно быть таким, как все, – иначе нет возможности существовать. И вот почему у нас невозможна оригинальная мысль, невозможны плодотворные революции. Вера умерла в испанцах, но характер нации не изменился. Остался культ традиций, преграждающий путь к прогрессу. Даже революционеры считаются с предрассудками. Конечно, церковь бедна в сравнении с её прежними несметными богатствами, но положение её еще прочное. Пока у нас будут по-прежнему бояться суда людей и страшиться каждой новой идеи – до тех пор вам нечего бояться революции: как она ни будет бушевать, вас она не коснется.

Дон Антолин рассмеялся.

– Теперь я совсем тебя не понимаю, Габриэль. Я возмущался твоими словами и думал, что ты, как многие другие, жаждешь революции и водворения республики, которая отнимет у нас все. А ты, оказывается, всем не доволен. Я рад. Ты не страшный враг – ты слишком многого требуешь. Но послушай, неужели ты действительно думаешь, что Испания теперь еще в таком же диком состоянии, как в те века, о которых ты говоришь? Я все слышу о железных дорогах, фабриках и заводах, наполняющих города и возвышающихся высоко над колокольнями церквей к радости нечестивых. – Прогресс, конечно, есть, – пренебрежительно ответил Габриэль. – Политические революции привели Испанию в связь с Европой, и поток захватил и нас, – как он захватил дикие племена Азии и Америки. Но мы идем следом за другими, без всякой инициативы, плывем по течению, в то время как соседи, более сильные, плывут впереди нас. В чем результаты прогресса в Испании? Наши железные дороги, очень плохия, принадлежат иностранцам; промышленность, в особенности самое главное – металлургия – тоже в руках иностранных капиталистов. Национальная промышленность прозябает под гнетом варварского протекционизма и не находит поддержки капитала. В деревнях деньги все еще прячут в потаенном месте, а в городах их отдают, как прежде, в рост, не употребляя на живое дело. Наиболее смелые покупают государственные бумаги, а правительство продолжает растрачивать государственные доходы, зная, что всегда найдет у кого занимать деньги и гордясь кредитом, как доказательством своего богатства.

Миллионы гектаров земель пропадают без правильного орошения. Обработка не орошенных земель – у нас единственный род земледелия, и в этом сказывается фанатизм, вера в молитвы и небесные воды, а не в плодотворный труд рук человеческих. Реки высыхают летом, а когда они наполняются зимой, то наступают губительные наводнения. Есть достаточно камня для построек церквей, но нет – для плотин и бассейнов. Воздвигают колокольни и в тоже время истребляют леса, которые привлекали бы дождь.

Но самая ужасная язва нашего земледелия – рутинность крестьян, отвергающих всякие научные приемы во имя старых традиций. «Минувшие времена – самые благодатные; так возделывали землю мои предки – так буду возделывать ее и я». Невежество возводится в национальную гордость. В других странах рассадниками прогресса являются школы и университеты, – у нас же они создают интеллигентный пролетариат, который гонится только за местами и не желают никаких реформ. Учатся, чтобы иметь диплом, обеспечивающий заработок, а не для того, чтобы приобретать знания. Профессора и ученые, большею частью – адвокаты или доктора, занятые своей профессией и не интересующиеся наукой. Они читают лекции по часу в день, повторяя, как фонографы, то, что читали за год до того, а потом возвращаются к своим процессам и к своим больным, равнодушные к тому, что пишется после их вступления в должность. Вся испанская наука – из вторых рук, все переведено с французского, да и эти переводы мало кто читает, довольствуясь учебниками, читанными в детстве, и знакомясь с завоеваниями европейской мысли по газетам; все заняты практическими интересами; студенты абсолютно не развиты; их отрывают от детских игрушек, чтобы послать обучаться практическим знаниям, и после короткого ученья они становятся нашими управителями, законодателями и юристами. Разве это не смешно?

Габриэль не смеялся, но дон Антолин и другие восторженно внимали его словам. Старику священнику были приятны всякие нападки на современность, и он выразил одобрение Габриэлю.

– Бедовый ты! – сказал он Габриэлю. – Никому спуску не даешь.

– Наша страна обессилена, – сказал Габриэпь. – В других странах сохраняют остатки старины, берегут их и облегчают к ним доступ, a у нас, где процветали все виды европейского искусства, – римское, мавританское, – все гибнет от недостаточного присмотра. Народ уничтожает драгоценнейшие памятники старины. Вся Испания – запыленный и запущенный музей со старым хламом, не привлекающим даже туристов. Даже развалины у нас развалились!

Дон Мартин, молодой священник, молча глядел в глаза Габриэлю, и в его глазах светился восторг. Другие слушали, опустив голову, зачарованные смелостью речей, прозвучавших в церковных стенах. Один дон Антолин улыбался; его забавляли слова Габриэля, хотя он был уверен в их явной нелепости. Становилось уже темно, солнце зашло, и Марикита стала звать дядю домой.

– Сейчас, сейчас, иду, – сказал дон Антолин, – я только еще должен ему что-то сказать.

– Послушай, – сказал он, – обращаясь к Габриэлю – ты вот все так осуждаешь. Испанская церковь, развалившаяся от старости по твоим словам, обеднела; но и этого тебе мало. Какое же ты предлагаешь средство, чтобы поправить дело? Скажи нам, и потом пойдем домой. Становится холодно.

Он посмотрел на Габриэля, улыбаясь с отеческим сожалением, глядя на него как на ребенка…

– Увы, – ответил Габриэль, – я не знаю средства. Нас может исцелить только научный прогресс. Все народы шли одинаковым путем; сначала они властвовали мечем, потом их сила опиралась на веру, а затем уже на науку. Нами владели воины и духовенство. Но мы остановились на пороге современной жизни, не решаясь обратиться к науке, которая могла бы нас спасти. Испания слишком отдалилась от света науки, который доходит до нас только в холодных, слабых отблесках. Мы слишком горели верой, и теперь обессилели, как люди, испытавшие серьезную болезнь в ранней юности и навсегда оставшиеся бессильными, осужденные на преждевременную старость.