Джон Китс и его поэзия

У Драйтона и Китса общее лишь в выборе сюжета и в описании праздника Пана, которым оба автора начинают поэму; быть может, Китс заимствовал у своего предшественника мысль подобного начала, но выполнил ее совершенно в другом духе, чем Драйтон; начало «Эндимиона» представляет одно из лучших мест всей поэмы.

Китс был прав, считая «Эндимиона» пробою своей творческой силы, так как «излагая одно единственное положение в 4000 стихах, он должен наполнить их поэзией». В самом деле, основное содержание поэмы весьма скудно; Эндимион, влюбляющийся в неизвестную ему богиню, странствует по неземным странам в погоне за нею; после разных испытаний он узнает, что возлюбленная его – богиня луны; она освобождает его от земной оболочки и возносит с собой на небо. С этим основным мотивом сплетены другие мифологические сказания об Аретузе, Цирцее и Главке и др. Но эпизоды рассказа до того запутывают содержание, что разобраться в нем становится крайне трудным. Недоброжелательные критики, современники поэта, отказывались следить за фантазией автора, подписывая ему этим свой приговор; но несомненно, что в этом запутанном рассказе, при всех его недостатках, есть большие красоты, и стоит дать себе труд внимательно прочесть «Эндимиона», уяснить себе его, чтобы убедиться, как поэт сумел проникнуться духом греческой жизни; весь этот мир с его неясными стремлениями к идеалу и наивными верованиями восстановлен пред нами в поэтической повести о судьбе Эндимиона. В первой части (их всех четыре) мы присутствуем на празднестве в честь Пана. Пастухи ликуют, поют хвалебные гимны покровителю их стад; все веселы, лишь царь пастухов, прекрасный Эндимион, не участвует в общем ликовании, огорчая подданных своим грустным видом. Среди празднества он удаляется с сестрой своей Пеоной на другой берег реки и, изнеможенный, засыпает. Пеона плачет о тайном горе брата, и тот, проснувшись, заметил её слезы; он открывает ей причину своей печали: ему во сне явилась женщина чудной красоты, которую он страстно полюбил и которая – он в этом уверен – не простое видение. Сон этот был непродолжителен, и после пробуждения он почувствовал себя крайне несчастным; сновидение повторилось еще раз, но опять его чудесная возлюбленная исчезла, как только он пришел в себя. Мысль же о ней не оставляет с тех пор Эндимиона, отравляя ему удовольствие, которое он прежде испытывал от своих занятий. Пеона старается утешить его, говоря, что для него, доблестного царя пастухов, любовь не может быть предметом подобных терзаний, что у него есть высшие цели, чем воздыхание по неведомой красавице. Эндимион уверяет, что его возлюбленная – существо необыкновенное, и решает вернуться к прежним занятиям, ожидая повторения сновидения.

Во второй части поэмы Эндимион продолжает думать о своей любви; однажды, срывая в роще цветок, он замечает выпорхнувшую оттуда бабочку, как бы манящую его за собой; он следует её полету и приходит к источнику; здесь он видит нимфу, которая ему предсказывает, что после долгих странствий он соединится с своей прекрасной и таинственной возлюбленной. Нимфа исчезает. Эндимион обращается с мольбой о помощи к Диане; в полузабытье он чувствует себя перенесенным на небо в колеснице богини, но слышит голос, повелевающий ему сойти в глубину земли. Он повинуется и, спустившись, странствует в полумраке среди покоев, выложенных драгоценными каменьями; затем он попадает в храм Дианы, и тут страшное чувство одиночества охватывает его; он хотел бы вернуться на землю, но, продолжая путь, попадает в зеленую долину, где забывает о своем желании. Он видит Адониса, спящего среди дремлющих купидонов, и один из них рассказывает Эндимиону историю зимнего сна и летней жизни божественного юноши; в это время Адонис просыпается, и Венера спускается к нему, обрадованная его возвращением к жизни; она говорит Эндимиону, что знает о его любви к одной из бессмертных, и обещает, что в будущем он достигнет счастья; затем богиня вместе с Адонисом поднимаются вверх на своей колеснице. Успокоенный Эндимион продолжает свой путь, но почувствовал усталость и хочет раньше отдохнуть. Вдруг он замечает возле себя присутствие своей возлюбленной, видит её светлый образ, слышит её дивный голос. Экстаз Эндимиона выражается в пламенных уверениях в любви, которые в поэме кажутся слишком напыщенными. Возлюбленная Эндимиона открывает ему, что она богиня, но не называет себя и обещает вознести его вскоре на Олимп. Они расстаются. Эндимион просыпается. Он возвращается в грот, откуда его выманила бабочка, и видит два ключа воды (Аретуза и Альфей), любовь которых друг к другу выражается в их пламенных, полных отчаяния, речах; Эндимион возносит к богам молитву об их соединении, продолжает путь и попадает в глубину океана.

В третьей части Эндимион продолжает свое путешествие, следуя за солнечным лучом, который освещает ему путь под водой. Он видит вскоре сидящего на утесе старца, который выражает Эндимиону благодарность за то, что он пришел и тем самым освободил его от долголетних страданий. Главк (имя этого старца) рассказывает, как Цирцея, околдовав его, обрекла на тысячелетнее томление на берегу моря, и как он достал волшебную книгу, открывшую ему, что чрез некоторое время явится к нему юноша, который может избавить его от проклятия Цирцеи. В Эндимионе Главк узнает этого юношу, ведет его с собой в потаенный грот, где он сохранил труп своей невесты Сциллы и тысячи других тел влюбленных, погибших в волнах океана. Исполняя ряд действий, предписанных волшебной книгой, Эндимион возвращает юность Главку и жизнь Сцилле и другим трупам. Все общество направляется во дворец Нептуна для поклонения богу моря; там же находятся Купидон и Венера, которая опять старается ободрить печального Эндимиона; она уже знает тайну Дианы и говорит ему в утешение, что скоро будет конец его страданиям. Во дворце Нептуна начинается пир, который не веселит, однако, царя пастухов; он впадает в забытье, и Нереиды переносят его в лес, расположенный вблизи озера; летая в воздухе, он слышит слова своей богини, обещающей вознести его на небо, но, проснувшись, видит себя среди глубокого леса.

Четвертая часть более интересна. Первый звук, который слышит Эндимион – женский голос, плач вакханки, следовавшей за Бахусом от самого Ганга и стремящейся назад, хотя бы для того, чтобы там умереть: «о, великие боги! дайте мне хоть один час подышать родным воздухом, дайте мне хоть умереть дома!» поет она жалобным голосом. Подойдя ближе в плачущей девушке, Эндимион пленяется её необыкновенной красотой и чувствует, что, поклоняясь своей богине, он вместе с тем страстно любит вакханку; он открывает ей свои чувства, хотя слышит издали голос богини: «Горе Эндимиону!» В это время является Меркурий с крылатыми конями, и Эндимион с вакханкой поднимаются вверх; на пути они видят Морфея, рассказывающего о том, что смертный должен вскоре жениться на одной из дочерей Юпитера; присутствие Морфея усыпляет лошадей и всадников, и Эндимиону снится, что он на небе в обществе бессмертных богов, между которыми находится Диана; он приближается в ней, но просыпается в это время, находясь по-прежнему на крыльях лошади вместе с вакханкой. Диану же он видит по-прежнему на небе; он целует свою спутницу и в то же время уверяет Диану в своей верности. Вакханка просыпается, и Эндимион, пораженный двойственностью своих чувств, хочет расстаться с ней, но показывается месяц, и она исчезает в его лучах; её лошадь опускается на землю, а Эндимион поднимается все выше и выше. От слышит небесных вестников, созывающих гостей на венчание Дианы, и в это время её конь опускает его на вершину горы, где он опять видит вакханку и ради неё отказывается от любви к таинственной богине; та отвечает, что воля небес не позволяет ей любить его. Здесь является Пеона, сестра Эндимиона, советует влюбленным не грустить и зовет их участвовать в празднестве в честь Дианы. Эндимион об являет свое решение оставить свет и удалиться в пустыню, сохраняя к Пеоне и к прекрасной индианке любовь брата; вакханка клянется посвятить себя Диане, и обе женщины удаляются. Эндимион проводит целый день в глубоких думах, а вечером направляется к храму и, увидев там своих сестер, говорит им, что решился вопросить небо о своей судьбе. Вакханка одобряет его решение и при этом наружность её видоизменяется, и изумленный Эндимион видит пред собой Диану; она объясняет, что все её превращения, доставлявшие ему столько страданий, помогли ему ценой этих страданий освободиться от земной оболочки. Эндимион преклоняется пред богиней и в это время оба исчезают. Пеона возвращается домой чрез темнеющий лес, изумленная всем случившимся.

К лучшим местам поэмы принадлежит, как мы отметили выше, её начало, гимн Пану, который мог бы сойти за оригинальное произведение Сафо; это – красивый образчик языческой поэзии, как охарактеризовал его Вордсворт. Достойным дополнением к нему является песнь вакханки в четвертой части; она воплощает в себе глубокую меланхолию и страстность востока и вместе с тем особое наслаждение в сознании страдания, столь знакомое Китсу и облеченное им здесь в чудные звуки.

«Приди же, печаль, дорогая печаль! Я буду лелеять тебя на груди, как родное дитя. Я думала оставить тебя, изменить тебе, но теперь я люблю тебя больше всего на свете. Нет никого, о, совсем никого, кроме тебя, чтобы утешить бедную одинокую девушку. Ты её мать, её брат, ты её возлюбленный».

Китс, как видно из пересказа поэмы, не достиг в «Эндимионе» намеченной им цели; его «изобретение» (invention) не выдерживает строгой критики; запутанное содержание, стремление наполнить его пробелы чистой поэзией приводят его к реторике, особенно в любовных сценах, которые удаются ему менее всего. Мы видели, до каких странностей он договаривается в объяснении Эндимиона с Дианою; столь же холоден и риторичен разговор с Пеоной в первой части. Увещания Пеоны слишком отзываются прописной моралью, когда она говорит брату, открывшему ей свою тайну: «Это и есть причина? Это все? Как странно и как грустно, увы, что тот, кому следовало бы пройти по земле, как пребывающему на ней полу-богу, оставив память о себе в песнях бардов, будет воспеваться лишь одиноким и робким девичьим голосом; она будет петь о том, как он бледнел, как бродил, сам не зная куда, как готов был отрицать, что причина этого любовь, хотя оно было так на самом деле, ибо что же другое могло это быть, кроме любви? Она будет петь, как горлица уронила ивовую ветку пред ним и как он умер и что вообще любовь губить молодые сердца, как северный ветер – розы: песнь о его грустной судьбе закончится вздохом сожаления».

Столь же мало удовлетворителен ответ Эндимиона, что он отказался от прежних стремлений к мирской славе (честолюбие у царя пастухов!), так как видит счастье лишь в слиянии с высшим божественным существом. Но при всех этих недостатках поэма Китса свидетельствует об одной особенности его таланта, которую он еще ярче обнаруживает в более зрелых произведениях, превосходя в этом отношении всех современных и позднейших поэтов Англии. Это – понимание греческой жизни, уменье всецело проникнуться её духом и воспроизводить ее с таким совершенством, что читатель забывает о веках, лежащих между поэзией Китса и описываемым им миром. Критики, серьезно и беспристрастно разбиравшие творчество Китса, как Суинбёрн, Брандес, Матью Арнольд, не обращают достаточного внимания на эту яркую черту его музы; они считают его представителем английского натурализма par excellence, отличающимся от старших поэтов «озерной» школы своим пантеизмом, и видят в воспевании Греции один из элементов этой любви к природе в её самых совершенных воплощениях. Несомненно, что Китс понимал и жил жизнью природы более, чем иные из величайших поэтов, но воспроизведение античного мира лежит вне его натурализма: это самый могучий стимул его творчества, создающий ему совершенно особое положение в английской поэзии.

Мы еще возвратимся к вопросу об эллинизме Китса при анализе «Гипериона», а теперь постараемся осветить внешнюю историю появления «Эндимиона», получившую печальную известность, благодаря, быть может, излишнему усердию друзей поэта.

Китс, издавая «Эндимиона», чувствовал недостатки своей поэмы и предвидел неблагоприятное отношение в ней со стороны критики, но не хотел сделать в предисловии обычной просьбы о снисходительности. «Во мне нет ни тени чувства смирения пред публикой, – пишет он Райнольдсу 19-го апр. 1818 г., – ни пред чем бы то ни было в мире, кроме вечного духа, идеи красоты и памяти великих людей. Предисловие к публике, на которую я не могу смотреть иначе как на врага, и к которой не могу обратиться без враждебного чувства… Я согласен подчиниться и смириться пред друзьями, но у меня нет ни малейшего желания унижаться пред толпой; я никогда не писал ни одной строчки с мыслью о публике. Я ненавижу отвратительную популярность и не могу преклоняться пред толпой». По настоянию друзей, однако, Китс согласился предпослать «Эндимиону» краткое предисловие, где высказывает открыто свое мнение о несовершенстве поэмы и свое равнодушие к посторонней критике; многие из его неосторожных слов были подхвачены рецензентами и послужили против него орудием. Так, Китс сознается, что «как первые две части поэмы, так и две последние, недостаточно закончены, чтобы оправдать свое появление в печати», и говорит далее, что «нет большей муки, чем сознание неудачи великого замысла»; конечно, он подразумевает терзания собственного недовольства собой, а не нападки журналистов, и спешит прибавить, что он ничуть не думает предупредить отзывы критиков, а хочет примирить с своим творением тех, «которые достаточно компетентны, чтобы следить ревнивым оком за славой английской литературы». Это, не лишенное сознания своего достоинства, предисловие послужило исходным пунктом для нападок в торийских журналах. Преследуя при каждом удобном случае поэзию и теоретические взгляды Гента, редактор «Quarterly Review», Джиффорд, обрадовался возможности язвить его в лице предполагаемого адепта издателя «Examinera». Джиффорд начинает с признания, что из четырех частей поэмы прочел только одну, но так как он не имеет о ней более ясного представления, чем об остальных, нечитанных им, то заключает, что читать их бесполезно, тем более, что автор сам говорит, что все части одинаково никуда не годятся. «Самый сюжет, – продолжает Джиффорд, – нам показался мало понятным; он, по-видимому, взят из мифологии и, вероятно, относится к истории любви Эндимиона и Дианы». Главное содержание статьи направлено против школы Гента. «Мы не говорим, что м-р Китс (если это его настоящее имя, потому что трудно предположить, что человек в своем уме подпишет своим именем подобную поэму) не обладает известною силою языка, воображения и проблеском таланта, – он их несомненно имеет; но он, к несчастью, воспитанник новой школы, названной кем-то Cockney-school, которая занимается воспроизведением нелепых идей возмутительно странным языком». «Этот автор – подражатель Гента», говорит далее критик, «но он еще более непонятен, столь же неотесан, вдвое туманнее, в десять раз скучнее и нелепее, чем его прототип; последний, хотя имел смелость посягать на звание критика и судить о своей поэзии по своему же собственному критерию, высказывал при этом все-таки некоторые самостоятельные суждения. Г. Китс не предпосылает никаких принципов, которые он взялся проводить в литературе; его бессмыслица поэтому совершенно добровольная; он пишет ее для собственного удовольствия и по просьбе мистера Гента». «Если кто-нибудь будет иметь смелость купить эту поэму и будет столь счастлив, что составит себе о ней суждение, мы его просим познакомить вас с результатами; мы тогда вернемся к задаче, которую оставляем теперь за невозможностью разрешения, и постараемся удовлетворить мистера Китса и нашить читателей» [14].

К «Quarterly Review» присоединился «Blackwood Magazine», где статья против Китса была продолжением ряда статей под названием «Cockney-school of poetry». Она тоже направлена, главным образом, против Гента, а разбор «Эндимиона» ограничивается насмешками по адресу Китса, причем автор презрительно называет его Джонни Китсом и отсылает обратно в аптеку «толочь лекарства».

Влияние этих враждебных статей на Китса было, вероятно, преувеличено его друзьями, которые после смерти поэта (через три года после появления «Эндимиона») доказывали, что болезнь его началась вследствие удручающего впечатления, произведенного на него отзывами «Quarterly» и «Blackwood». Гент и Газлитт беспощадно обрушились на несправедливость этих журналов к поэту, но самым резким осуждением злополучных статей является предисловие в «Адонаису», поэме Шелли на смерть Китса. «Гений глубоко несчастного юноши, – пишет Шелли, – памяти которого я посвятил эти недостойные строки, был столь же нежен и хрупок, как прекрасен, и не мудрено, что там, где изобилуют точащие черви, этот нежный цветок погиб, не успевши расцвесть. Жестокий отзыв о его «Эндимионе», появившийся в «Quarterly Review», произвел потрясающее действие на его чувствительную душу; от этого волнения порвался один кровеносный сосуд в легких, последовала скоротечная чахотка. Позднейшие благоприятные рецензии более справедливых критиков, признание настоящего величия его таланта, не могли уже залечить рану. Можно по справедливости сказать, что те жалкие люди не знали, что творили; они направляли свои оскорбления и клеветы, не разбирая, попадет ли ядовитая стрела в сердце, сделавшееся нечувствительным от множества ударов, или в душу, созданную, как у Китса, из более тонкого материала. Что касается «Эндимиона», то каковы бы ни были недостатки поэмы, какое право имели относиться к ней насмешливо ценители и прославители «Париса», «Женщины», «Сирийского рассказа», и г-жи Лефан, и м-ра Говарда Пэна, и целого ряда сомнительных знаменитостей? Имеют ли это право те, которые в своем продажном благодушии проводят параллель между почтенным м-ром Мильманом и лордом Байроном? Презренные люди! вы, самые низкие из творений Бога, дерзкой рукой посягнули на одно из его самых благородных созданий. Вас не оправдывает и то, убийцы, что, не умея действовать кинжалом, вы действовали словами» [15]. Основываясь на этом резком обвинении в предисловии «Адонаиса», Байрон говорит в 11-ой строфе «Дон-Жуана» с некоторой иронией относительно Китса, которого он недолюбливал при жизни и долго не признавал настоящим поэтом: «Он угас от журнальной статьи».

Как ни симпатична защита Китса друзьями, нельзя, однако, согласиться с преувеличенным значением, которое они приписывали статьям Джиффорда и «Blackwood-Magazine». Письма Китса в этот период свидетельствуют, что впечатление вовсе не было так сильно. В октябре 1818 г., т.-е. чрез месяц после появления рецензий, Китс пишет: «Похвала или порицание производят лишь минутное впечатление на человека, который, поклоняясь лишь идее красоты, сам строго судит свои произведения. Моя собственная домашняя критика доставила мне несравненно больше страданий, чем могли произвести «Blackwood» или «Quarterly»; с другой стороны, если я чувствую себя правым, никакая внешняя похвала не может мне доставить такого наслаждения, как мое собственное удовлетворение и одобрение того, что в самом деле прекрасно» [16]. «Мне кажется, что имя мое останется в числе поэтов Англии после моей смерти, – пишет он брату Георгу около того же времени: – даже относительно настоящего, попытка «Quarterly» уничтожить меня повела лишь к большей моей известности… Стремление унизить меня и выставить в смешном виде ничуть не повредило мне в обществе». Защита поэзии Китса в печати последовала еще до его смерти и ранее появления поэмы Шелли, в статье Джеффри в «Edinbourgh Review». Джеффри видит в Китсе начало нового литературного течения и считает хорошим признаком его увлечение Елизаветинскою эпохою: «подражание нашим старинным писателям, – говорил он, – и в особенности прежним драматургам, чему мы тоже несколько содействовали, вызвало как будто вторую весну в нашей поэзии, и не многие из её цветов дают более блестящие надежды, чем находящийся в наших руках сборник». Не скрывая недостатков «Эндимиона», которые он приписывает юности поэта, Джеффри видит в этой поэме и других ранних произведениях Китса большие художественные достоинства: «в них такие богатые проблески воображения, столько поэтических красот, что, даже запутавшись в их лабиринте, невозможно противостоять опьяняющему действию их сладости, невозможно закрыть сердце очарованию». По адресу критиков «Quarterly» и «Blackwood» он прибавляет: «Тот, кто считает поэму нестоящей внимания, или не имеет никакого понятия о поэзии, или совсем не заботится об истине» [17]. Любопытно, что Байрон, впоследствии большой поклонник Китса, когда появилась статья Джеффри, был полон негодования к его снисходительности и адресовал издателю журнала целый ряд едких писем по этому поводу: «Пожалуйста не говорите больше о Китсе, – пишет он, – уничтожьте его при жизни; если никто из вас этого не сделает, я должен буду сам снять с него кожу. Невозможно выносить идиотской болтовни этого карлика». В следующем письме он продолжает на ту же тему: «о похвалах маленькому Китсу (little К.) я могу заметить тоже, что Джонсон, когда он узнал, что актер Шеридан получил пенсию. «Что, он получает пенсию, значит, пора мне отказаться от своей». Никто не гордился так, как я, одобрением «Edinbourgh», никто не преследовал так его врагов, как я в «English bards and Scotch Reviewers». Теперь все те, которых вы хвалили, унижены этой сумасшедшей статьей. Почему вы не даете отзыва и не восхваляете «Guide to health» (руководство к здоровью) Саламона? В нем столько же смысла и поэзии, как у Джонни Китса» [18]. Очевидно, раздражение Байрона заводит его слишком далеко, и, как свидетельствует Гент, он впоследствии очень жалел об этих письмах.

История, связанная с появлением «Эндимиона», весьма характерна для своего времени; ожесточенная борьба политических партий обратила в общественное событие появление новой поэмы и сделала из её автора мученика идеи. Должно было пройти много времени, пока беспристрастная критика оценила истинное достоинство этого спорного «Эндимиона». Далекий от инсинуаций торийских журналов, но не безусловный поклонник всего, написанного Китсом, Суинбёрн находит, «что в лучших своих местах «Эндимион» достигает высоты лучших произведений Барнфильда и Лоджа, с которыми, еслибы Китс не написал ничего больше, его можно было бы сопоставить, а это между поэтами второго разряда очень завидное место» [19]. К этому суждению примыкает и м-с Олифант, которая говорит, что «Эндимион» не великая поэма; она несовершенна даже относительно стиха, но полна проблесков и образцов поэтической гармонии [20]. Для Китса с «Эндимионом» кончилась пора литературных неудач; все, что он пишет после, безусловно одобряется читателями и критикой, и он сразу становится в числе лучших поэтов Англии.

Сноски

1

Отдельные статьи о нем находятся в «Hauptströmungen dee Litteratur des 19 Jabrh.» Брандеса, в очерках Луи Этьена и Филарета Шаля в «Revieu des Deux Mondes», в книге Роша: «Les écrivains anglais au XIX s.»; но все они не исчерпывают предмета и, за исключением статьи Брандеса, уступают английским исследованиям.

2

W. М. Thackerey, «The four Georges», стр. 109.

3

Th. Е. May. Verfassungsgeschichte Englands seit der Thronbesteigung «Georg III». В. II, 1 Abth, стр. 389.

4

Brandes, Hauptströmungen. В. IV, 8. 141.

5

Cockney – насмешливое прозвище уличного лондонского языка и лондонца низших классов.

6

Clarke. Recollections, etc, р. 156.

7

Leigh Hunt. Byron and some of his contemporaries, p. 138.

8

Imagination and fancy, p. 125.

9

Rossetti. Keats, стр. 21.

10

Colvin, Keats, стр. 47.

11

«Sleep and poetry». Poetical Works of John Keats with notes of Palgrare. L. 1884. Macmillan. Другие извлечения мы делаем по изданию Ward's с примечаниями Россетти.

12

Colvin, b. 65.

13

Историческая ошибка: Дария (Панама) открыта Бильбоа, Кортес же открыл Мексику.

14

«Quarterly Review». Sept. 1818. «Endimion», а poetic romance.

15

Shelley, Worn, стр. 323.

16

Millnees, Life, Letters etc, стр. 214.

17

«Edinbourgh Review», August, 1820.

18

Millnese, стр. 205.

19

Encyclopedia Britannica, art Keats.

20

Mrs. Oliphant, «Literary history of England», т. III, стр. 110.