Твой след ещё виден…

Она часто рассказывала ему, что перед Пасхой, накануне, в деревенском доме Наташи всегда становилось светлее, свежее и прохладнее. А ещё пахло выскобленными, мокрыми, полами. Впервые после зимы перебеливали с мамой печку. Потом вынимали вторые оконные рамы, отчего подоконники становились шире, и на них можно уже было сидеть, глядя через вымытые стёкла на вычищенную, нарядную от молодой зелени улицу. Накрывали, вышитой цветным мулине, скатертью, стол, протирали от зимнего забвения рамки с фотографиями: и сразу становилось светлее.

Ближе к вечеру, мама в который раз пересказывала, как Наташа родилась на этой вот печке в давнее пасхальное воскресенье. Свежее, даже иногда до ощущения новизны, прохладнее, становилось от открытых настежь окон и дверей. Сквозь них, особенно с реки Урги, с огорода, сквозь мостки в сенях, где стояли запотевшие прохладные вёдра с водой, – врывался ветер. По весне он гулял по церковной горе, шелестел в орешнике, переплетал нежные податливые ветви прибрежных ив. И на этих ветвях раскачивались птицы. Наташа выходила на огород, вдыхала неоглядную даль, спускалась узкой, вьющейся с горы тропкой, к реке, полноводной под Пасху. Птицы иногда вспархивали стаей, и от этого взлёта опять приходило ощущение свежести.

Она вспоминала это очень часто, и Кирилл, словно сам проживал заново всё.

– Может, отъедем куда-нибудь? – в голосе Наташи не было нетерпения, она не настаивала, а просила помощи.

– Да, конечно, – засуетился Кирилл.

Их машина стояла в тесном, грязном по весне дворе, упираясь бампером в мусорный бак, из которого порывы ветра выхватывали обрывки газет, пустые пластиковые бутылки, тут же топорщились иглами одноразовые шприцы. Далее – безликое здание больницы, на втором этаже которого, в открытом настежь окне, на подоконнике, на корточках в позе «серунов», как выражался Кирилл, сидели двое, покуривали. Ладно дочери среди них не обнарживалось.

Кирилл поглядел на Наташу. Её простое русское лицо было не то что бы усталым, но отрешённым. И без того правильные черты виделись жёстче, чем обычно, нос стал ещё прямее, губы – даже не накрашенные – чётче; и только пушистость ресниц контрастировала с серыми, холодными сейчас глазами. Усиливали впечатление недоступности короткие, подстриженные не ради моды, а лишь по случаю и забытые – волосы. Он включил заднюю скорость, машинально глянул в зеркало заднего вида, увидел там себя, вспомнил, что не брился уже три дня и редкая седая щетина, высвеченная солнцем, в других обстоятельствах делала бы его импозантным, сейчас – лишь усталым и неряшливым.

– В деревню бы тебя отвезти, на день рождения, – пытаясь размягчить Наташу, высказался он.

– Не проедешь туда, – не согласилась Наташа, но вздохнула, – обещаешь только.

– Съездим. Вот подсохнет, и поедем… – попытался искренне заверить он.

– За двести километров…

Но пугали всего семь километров глинистого бездорожья, которое отделяло родную Наташину деревню от ближайшей, маломальской путной дороги – по весне, для его «жигулёнка», непреодолимых.

Она лишь взглянула с признательностью в глазах, но ничего не сказала. А он постарался быстрее отъехать с этого двора…

– У реки постоим, воздухом подышим.

Там, где Кирилл свернул с шумной центральной магистрали, спуска к реке, вроде бы не было: сразу за автозаправкой начинался крутой склон, о чём и предупреждал знак, где над чёрным треугольником видно было число 37. «Раз есть знак, значит есть и спуск», – догадался Кирилл, и направил машину мимо заправки, прямо на крутой склон горы.

– Куда мы?! – испугалась Наташа.

Он взял её ладонь в свою, и Наташа доверилась его решению. Спуск оказался настолько узким, извилистым и крутым, что Кирилл, проехав метров двести, повернул руль вправо и приткнулся бампером к отвесному склону. Заглушил двигатель, поставил машину на скорость, подстраховался ручником. Прямо перед лобовым стеклом зависло небо. И они как бы повисли в пространстве. Кирилл вышел из машины, нашёл какой-то булыжник и положил его под колесо. Закурил. Наташа смотрела на него из машины. Ветер не справлялся с его короткими, упрямыми волосами, лишь вздувал замшевую куртку, да бросал сигаретный дым ему в лицо. Кирилл снял тёмные очки, посмотрел через стекло на Наташу, попытался улыбнуться, но глаза так и остались слишком открытыми и грустными. Кирилл что-то сказал ей, но она не расслышала, а он повернулся и, ссутулившись от встречного верхового ветра, медленно направился вниз.

А она, как это часто происходило в её теперешней жизни, постепенно осталась одна…

Обычно он угадывал её далеко от остановки. Как не пыталась она менять время отъезда на работу, – это позволялось, – он чувствовал, что она поедет в это время.

Тогда, к марту подтаяло. На речке, мимо которой она ходила к остановке, обдуло лёд, он остекленел, напоминая теперь первый, осенний; на нём остались лишь натоптанные тропы. Кое-где от них отделялись в сторону одиночные следы и хорошо просматривались. Видимо, кто-то пытался уйти своей дорогой.

Вспомнился пустой салон автобуса. Она у окна. Где-то посредине пути Кирилл сказал:

– Как быстро мчит.

Она посмотрела на него и ничего не ответила. А за окном было ветрено, слёзно, совсем скоро пролетит день и наступит долгий, долгий вечер.

Они сидели на повёрнутом ко всему салону кресле, а она не любила быть на виду у всех.

– Пересядем? – спросил он её.

Обрадовалась: – Вы будете меня встречать теперь?

– Нет, – ответил он, – пусть это происходит случайно.

При расставании тихо спросила: – Вы не выходите?

Он ничего не ответил, да и потом ни разу не попытался последовать за ней, но она была благодарна ему за это.

Наташе вдруг стало страшно одной в застывшей на крутом склоне машине. Ей начало казаться, что вместе с ней сама мешает кому-то. Сейчас подъедет кто-то и столкнёт вниз.

«Может, так и надо? – пробежал по телу холодок. – Господи, что со мной… – тут же поправила себя – … с нами? За что?»

Она вышла из машины. На взгорье дышалось легко, будто стояла на церковной горе в родной деревне, где никогда не бывало страшно, одиноко, даже и без Кирилла.

Рядом, буквально под ногами, слева, в глубоком овраге уже зеленели деревья, на верхушках которых сороки вили гнёзда. Казалось она стоит на этих кронах, а над ней уже только небо. Да так оно и было.

Кирилл тем временем спустился почти к реке, но остался на полпути, на взгорье, между рекой и Наташей, фигурка которой – если обернуться – виднелась высоко, нереально парила.

Над водой тучи бережно вбирали в себя солнце. Оно качалось в них, не падая вниз, хотя близился скорый весенний вечер. Уже через некоторое время его неяркий круг стал клониться ниже и ниже, в туманную дымку горизонта. Освещённые солнцем закраины туч, отражаясь в безупречной глади, осветляли её, делали глубже. И вся эта опрокинутая картина обманчиво не двигалась, была нереальной в своей красивости и тишине…

Совершенно неожиданно, – будто Бог свыше, – судьба свела Кирилла и Наташу в колхозе, куда их послали работать от двух разных организаций. В пору молодости такие поездки практиковались так часто, что и удивления стечению обстоятельств не вызывали. И всё-таки…

Август, электричка, машины на пыльной станции…

К компании, где и так почти не было знакомых, как-то незаметно присоединили человек пять с винзавода. Пока от электрички ехали на грузовиках в центральную усадьбу колхоза, «винзаводчики» ожесточённо набегали на магазины, орали песни и даже к сумеркам не угомонились.

Сразу по приезду прикомандированную «пятёрку» местные власти решили отправить в дальнюю деревню, километров за двадцать. Когда же в темноте и суматохе выбирали повариху для них, неожиданно выбор пал на Наташу. Кирилл увидел, как она растерялась, с надеждой оглядываясь по сторонам в поисках помощи, а крепкая по части вина группа даже перестала горланить свои песни, с интересом разглядывая неожиданную попутчицу. Кириллу стало не по себе от мысли, что она останется одна с этими парнями.

Он взял её рюкзак: «Идём со мной». Она, видимо привыкшая к исполнительности, робко воспротивилась:

– А как же?..

– Обойдутся, – и они пошли.

– Как мало я тебя знаю, – тихо сказала она тогда, – но как мне уже спокойно с тобой.

…Утром его разбудил шум трактора. Заранее предчувствуя утреннюю свежесть, и потому осторожно ступая по прохладным половицам, он вышел на крыльцо. Отполированные деревянные перила и ступени густо запотели, но солнце уже снимало с них лёгкое дыхание августовской ночи. Оранжевый, цвета апельсина, трактор, свернул в длинный узкий проулок и заглох. Тракторист, крепкий парень в расстёгнутой на груди рубахе, сидел на гусенице и задумчиво счищал с траков чёрную, липкую землю, Кирилл видел, как солнце начинало играть на их шлифованных гранях.

За домом справа, синел лён, а вдалеке он переходил в сочную зелень хвойного леса. Вокруг было так мирно и просто, что захотелось зажить по-другому – не так, как в городе. И когда в соседнем доме, куда поселили девчонок, хлопнула дверь, и раздался голос Наташи, он обрадовался.

– Доброе утро, Кирилл!

– Здравствуй, Наташа. Хорошее утро!

– Удивительное. Что, пойдём на колодец или ты по привычке – из рукомойничка?

– Я мигом.

Колодец был на удивление новым, ладно срубленным, с чётко выделанными венцами. А в светлой окантовке сруба глубоко и тёмно холодилась вода. Кирилл, по-деревенски смочив росой ладони, бросил ведро вниз. Ворот колодца без скрипа податливо закрутился, с каждой секундой всё быстрее и быстрее, казалось, уже и не остановишь ничем. Но Кирилл обхватил ворот ладонями, их приятно зажгло, и ведро послушно остановилось у самой воды.

– Здорово у тебя получилось. В деревне рос?

– Если бы… К прабабке… иногда… на лето.

Умывались на лужайке. Весело. Она лила ему воду на спину, потом умывалась сама, пила из ковша, а он видел в воде её глаза, добрые и удивлённые…

– Где ты был!? Мне так вдруг страшно стало, – Наташа плакала редко, разве украдкой от него. При нём – редко. Сейчас слёзы стояли у неё в глазах. – Эта машина над обрывом, и ты ушёл… – она всё-таки заплакала.

Он обнял её, сразу почувствовав, как она постарела за последний год, как она одинока… даже с ним.

– Нам пора? – всё оттягивал он конец этого дня. – Может, в машине ещё посидим? Туман, зябко…

Возвращаясь, ехали к больнице медленно. Теперь они имели дочерей и даже внучку. Одной из дочерей скоро должны были поставить диагноз. Им могли его сказать и полтора часа назад, но в Светлый день – пожалели.

Сообщили позднее…

Посоветовали: «Как жили, так и живите». А как они жили?

Из счастливой семьи слонов собрался уходить ещё один – четвёртый…

СЛОН № 4

Одиночество

Иногда, в свободные часы, Маратха выбирался в Кранию, что совсем недалеко от шумного портового Коринфа.

Здесь, в публичной гимнасии, где часто выступали философы, он подгадывал время так, чтобы побыть одному. Садился на нагретое дневным солнцем каменное сиденье и долго наблюдал, как укорачивалась тень на солнечных часах. Подобно движению тени, мысли его текли неспешно.

После смерти Александра Великого наступило смутное время. Уже по привычке своей сутяжничать, возмущались против сторонников Македонии, афиняне. Перед тем, как упокоиться в Египте, ещё тридцать дней распухало в Вавилоне тело Александра, дожидаясь пока улягутся распри между бесчисленными телохранителями, сатрапами покорённых народов, регентами и другими – жаждущими власти и денег.

Маратха всё-таки жалел, что нелепый случай, позволивший пиратам захватить их маленький корабль, на котором он плыл в другое рабство, где ему суждено было быть в окружении Александра, – лишил его этой возможности. Лучше бы он был воином в войнах Александра. Тогда, может быть, ему представился бы случай отомстить ненавистным мидянам, выкравшим его сына Ратхаму.

На невольничьем рынке Крита, где он ожидал своей участи среди других «человеконогих», – а только так именовались рабы, – его выкупил богатый коринфянин, сказав:

– У меня есть умный раб. В моём доме с его приходом поселился добрый дух, но он считает бесполезными математику и астрономию, пренебрегает и музыкой. Пусть теперь у моих детей будет два учителя.

В доме Ксениада, а именно так звали хозяина Маратхи, ему и суждено было познакомиться с Диогеном.

О нём грустил теперь Маратха, потому что вместе с его странной смертью, когда его нашли завёрнутым в плащ вот здесь, в гимнасии Крании, пришло ощущение одинокой бесполезности. В сравнении со многими велеречивыми греками – с их вечными, шумными праздниками, танцами и песнями в такт подбитым железом сандалям, с завыванием риторов или словоблудием софистов – Диоген был прост, как его бочка, в которой он иногда проводил остаток жизни. Подражая Диогену, Маратха носил грубый короткий трибон, надетый на голое тело, суму через плечо, имел посох, который был символом и орудием от наседавших иногда прохожих, мешавших их публичному завтраку на площади и кричавших вслед: «Собаки!»

– Это вы собаки, – отвечал им тогда Диоген, – потому что толпитесь вокруг нашего завтрака. Почему ты не отвечаешь им? – спрашивал он Маратху.

– Потому, что – невольник и изгнанник.

– Но благодаря изгнанию я стал философом, гражданином мира и понял, что самое хорошее в людях – свобода речи.

Маратха не возражал, только грустя, смотрел в даль моря, за которым – через континенты – существовало другое, Великое море, текли широкие спокойные реки, хранил могучие тайны других цивилизаций и рас – синий Тибет…

Он вспоминал другого себя ещё не наказанного богами, независимого, властного, вкушающего жизнь постепенную и несуетную.

Чем занимался он теперь, на земле эллинов, сам будучи ещё недавно мудрецом, а теперь внимающий сыну менялы, его язвительному – ко всем – презрению, его странным поступкам, могущим удивить, насмешить и привести в ярость? И всё же он внимал Диогену, даже любил его, хотя тот и посмеивался иногда над Маратхой, особенно над его увлечениями астрономией.

– Давно ли ты спустился с неба? – почёсывая голый живот, останавливал он рассуждения Маратхи о небесных явлениях. – Ты приносишь жертвы богам, моля их вернуть сына? А чтобы сын стал хорошим человеком, ради этого, ты жертв не приносишь. А если они вернут тебе урода, или, что ещё горестнее, пустого снотолкователя и прорицателя, или чванливого удачника власти и богатства? Когда я вижу таких людей, мне кажется, будто ничего не может быть глупее человека. Если бы я был учителем Александра, а не шепелявый льстец, разряженный одеждами, перстнями и причёсками, Аристотель, я бы учил сына Филиппа другому.

– Чему? – горестно сжималось сердце Маратхи при воспоминании о своём потерянном сыне.

– Философии.

– Что же дала она тебе?

– По крайней мере, готовность ко всякому повороту судьбы. Вырастут другие поколения, и на смену нашему учению придёт иная философия. Но в ней будет заложен наш спартиатский дух. Наши последователи не будут одеты в сидонские роскошные ткани, и рабы станут представлять их. Они будут есть простую пищу и воду, не захотят носить украшений, хитонов и сандалий, по улице решат ходить молча и потупив взгляд – «лишённые крова, города и отчизны…» – Диоген поднимал голову, вперяя взгляд в окружавшее их. – Видишь мальчика, пьющего воду из горсти?

– Вижу.

– Он превзошёл меня простотой жизни, и я никогда более не использую питьевую чашу.

Маратха слушал и выкладывал рядом с собой три камня, в раздумье, переставляя, написанное на них.

Он всегда начинал с имени сына, гадая далее: а есть ли у него продолжатель рода – внук, пытаясь, в математических вероятностях, определить его имя.

10

Таис долго не решалась позвонить Кириллу Николаевичу. Эти несколько дней, которые она мучалась сомнениями, казались длительнее многих лет, что они не виделись. И всё-таки позвонила.

– Да, – услышала она в трубке знакомый голос.

И это его короткое «да» снимало кучу дежурных и ставших ненужными вопросов. Ответ был получен сразу на все: «Вы живы, здоровы?», «Вы меня узнали?», «У вас есть время для разговора?» «А для встречи?»

– Это я – Таис.

Кирилл Николаевич долго молчал. Потом произнёс:

– Да.

– Зачем Вы это сделали?

– Что?

– Этот портрет Маши… на выставке.

– Ты звонишь, чтобы упрекнуть меня?

– Нет. Я хотела бы встретиться с вами.

– Где?

– У меня бабушка умерла и теперь в её квартире вроде мастерской. И она назвала ему адрес.

– Хорошо, я приеду.

– Я не докончила Ваш портрет…

– Да, – Кирилл Николаевич прервал её на полуслове.

В ожидании встречи Таис достала подрамник с холстом, где оставался незаконченным портрет Кирилла Николаевича. От долгого безделья ткань холста чуть провисла. Таис взяла молоток, обрезок деревянного бруска и стала выполнять мужскую работу. Наставила брусок на клин подрамника – подстучала, на другой – опять подстучала. Когда холст натянулся и почти зазвенел, Таис водрузила подрамник на станок, выбрала нужный угол наклона, отошла в сторону.

Тут же и вспомнила, как всё начиналось.

Это был девяносто пятый год. Начало лета.

Страна встала, словно на распутье. Ощутив своё очевидное бесплодие, государственная машина, далёкая от декларированной ещё недавно демократии, патологически стремилась к силовому или хотя бы административному решению любых проблем. Миллионы нищих «миллионеров» населяли страну, не понимая, что с ними происходит. Люди складывали в умах шестизначные числа, которые символизировали их заработную плату, путались в «нулях», пытаясь запомнить: сколько этой невыплаченной зарплаты им задолжало государство; всё ещё веря, что именно оно и руководит производственными процессами. Переводили суммы на один килограмм колбасы, который был эквивалентен цифрам с пятью «нулями». Маятник качался, естественным образом и люди качнулись «влево», обозначив свои пристрастия на выборах различного уровня.

Таис сидела в приёмной Кирилла Николаевича и через дверь слышала, как он горячо доказывал кому-то.

– Удивительно другое: почему ещё экономика не околела от налогового беспредела. На сегодня декларировано восемнадцать законов по налогообложению. Задействовано в жизнь – тридцать девять видов налогов: федеральных, региональных, местных. А деньги дерут по восьмидесяти восьми позициям! Как понять этот беспредел! – Кирилл Николаевич показался в приёмной. Белая, с короткими рукавами, рубашка. Чуть приотпущенный тёмный галстук в мелкую белую крапинку. Выглядел он злым и стремительным. – Таня, – обратился он к секретарю, – я на обед сегодня не поеду, пусть без меня, – взглянул на Таис. – Какими судьбами? – улыбнулся и несколько обмяк. – У меня тут корреспондент из газеты. Хотите поприсутствовать?

Они прошли в кабинет. Как художник, Таис ожидала другого. Хотя бы в колорите кабинетных стен. Может быть, от недостаточной силы света в зашторенные окна или неправильного подбора цветовых сочетаний, но колорит казался приглушённым, блеклым. Светлым локальным пятном выглядел только сам хозяин кабинета, яркий красный телефон на столе, да кусок голубого неба в окне.

– Я продолжу, – обратился Кирилл Николаевич к сидящему за длинным столом-приставкой корреспонденту. – Законных налогов – 39, а фактических, от которых никуда не убежать, иначе счёт накроют – 88! И нужны они властям вовсе не для того, чтобы население поддержать, бюджет и товаропроизводителя, а чтобы свои же дыры, образовавшиеся от непрофессионального хозяйствования, скорее залатать. За счёт производства. Беда – в беспределе власти. Суть разногласий между властями всех уровней и хозяйственниками в том, что приоритет первых – сохранение власти, а вторых – сохранение производства.

Таис, вовлечённая в действие, достала небольшой альбом, где она делала наброски и зарисовки. Итальянским карандашом (так назывался, хотя и был похож на обыкновенный), быстрыми линиями попыталась зафиксировать не только общее впечатление, но и отдельные части человека, который теперь представлял для неё натуру или модель…

Она и сейчас выложила рисунки на журнальный столик, рядом с мольбертом. Смотрела на причудливые линии, в большинстве своём угловатые, ломаные, жёсткие, но, тем не менее, передающие настроение того Кирилла Николаевича – директора. Включила музыку. Пел Garou, одну из лучших своих вещей – «Je N attendais Que Vous». Пел по-мужски и с таким надрывом, что хотелось встать рядом с ним и понять: как вообще можно петь таким голосом? Густым, хриплым, грубым, и оттого удивительным в своих нежности и отчаянье. «Я ожидаю тебя» – «Жё натандэ кё ву». Александр, в своих электронных письмах из Италии писал сухо: «Я жду тебя», – но не было надрыва в голосе. Гару кричал издалека, с другого континента, но его было слышно.

Звонок в дверь прозвучал настойчиво. После короткой паузы – ещё раз. Таис дежурно глянула на себя в напольное зеркало: джинсы делали её стройнее; белая прозрачная блузка – почти той же девчонкой, какою она предстала в первый раз перед Кириллом Николаевичем. Она только беспечно расстегнула на кофточке ещё одну пуговку, обнажив желобок на груди.

– Вам кого? – открыв дверь, не узнала она Кирилла Николаевича. И осеклась. – Извините, проходите пожалуйста.

Перед ней стоял седой, прячущий глаза за тёмными стёклами очков, худощавый, усталый человек. Таис нервно попыталась застегнуть пуговицы на блузке, но они словно рассыпались по полу, и она их не находила.

Он, будто извиняясь за себя, другого, не такого, каким его видела Таис семь лет назад, предупредил:

– Я как частное лицо. И уже давно не директор завода.

Кирилл Николаевич прошёл в комнату, увидел холст на мольберте, встал перед ним, скрестив на груди руки.

– Может, бросим всё? Зачем тебе это, Таис?

Она пожала плечами, поняв, что надо начинать заново. Всё, что было сделано ранее: компоновка в лист, построение головы, пропорций; найденная граница, где свет переходил в тень; тональный разбор, – теперь казалось разработкой другого человека.

– Кирилл Николаевич, чай будем пить или кофе?

– Кофе, крепкий. Курить-то у тебя можно?

Таис усадила гостя в кресло, рядом с открытым настежь окном, а сама вышла на кухню. Человек, которого она наблюдала сейчас со стороны, виденный ею несколько раз в жизни, был-то её покровителем и защитником первые два года учёбы. Потом Академия перевела Таис на бесплатное обучение. Но тогда, в развалившейся вдруг стране, ни родители, ни власти, не могли найти денег на её поступление, а он, поверив на слово в «талант» и порядочность друзей её рекомендовавших, – помог. Всего-то навсего расправил крылья, а уж полетела она сама. Пожелал только в ответ на сбивчивые благодарности: «Смотри, не улетай далеко».

Сидеть в кресле Кириллу Николаевичу, видимо, не хотелось. Он встал около окна, скорее всего не подозревая, что был похож сейчас на того, с портрета…

…Когда она вернулась, Кирилл Николаевич стоял у мольберта, глядел на холст, курил.

– Серьёзную ты картину тогда задумала. На дипломную работу могла потянуть. Даже без меня.

А его пока и не было на полотне, хотя в малом мире, отражённом в картине, его присутствие чувствовалось и имело трёхмерную форму, пока не выделенную цветом, а только линией со своим ритмом. Таис смотрела со стороны, вспоминала как начиналось, как шёл процесс, диалог, и появлялись первые успехи. Вот широко расправлены брови, не нахмурены, межбровных складок нет – это он спокоен здесь. А вот брови чуть прикрывают глаза, взгляд ясный, пронзительный, прямой, значит – неравнодушен, открыт окружающему его миру. Несколько зарисовок глаз, они подвижны – хочет идти дальше, открывать новые горизонты.

Почему же она не сумела закончить тогда задуманное? Поджимало время? И это тоже. Но главное было в другом. Варианты портрета Кирилла Николаевича получались разными и противоречивыми, как и мироощущение самой Таис. Сомнение, разочарование, давящий воздух того времени, – всё это мешало выбрать нужный стиль. И если за окном, которое в картине обеспечивало перемещение из одного пространства (кабинета) в другое (заводского двора) и далее, в недалёкий за рабочим посёлком лес, – была написана пастораль, то неустойчивое настроение самой Таис, как автора, накладывалось на главный план – на портрет директора. Сейчас она заново присматривалась к Кириллу Николаевичу.

– Расскажите о себе, – мягко попросила она.

– Нынешнем?

– Это, как Вам хочется. А я постараюсь сделать новые зарисовки. Почему-то, не хочу рисовать Вас усталым, какой вы пришли ко мне. Вспомните что-нибудь дорогое для Вас.

* * *

«– Цыган, топи его быстрее, в кино опоздаем! – кричал мне сосед Витёк, порываясь доделать задуманное самостоятельно.

Мы стояли на берегу невзрачной речушки, чуть дальше впадавшей в озеро. Нам обоим исполнилось по семь лет. Недавно нам купили брюки с ширинкой на пуговицах, а это уже не шаровары на резинке. Поэтому мы считали себя вполне взрослыми.