Она и Аллан (сборник)

Итак, отец мой, я остался жить, и воины повели меня обратно в крааль Чаки.

Мы добрались до него к ночи, так как солнце уже село, когда мы проходили ворота. Тем не менее, исполняя приказание, воин вошел к королю сообщить о нашем прибытии. Король немедленно приказал привести пойманного, и меня втолкнули в дверь большого шалаша. Посредине горел огонь, так как ночь была холодна, а Чака сидел в глубине, против двери.

Некоторые из приближенных схватили меня за руки и потащили к огню, но я вырвался от них, так как руки мои не были связаны. Падая ниц, я славил короля, называя его королевскими именами. Приближенные опять хотели меня схватить, но Чака сказал:

– Оставьте его, я сам допрошу своего слугу!

Тогда они поклонились до земли и, сложив руки на палках, коснулись лбами пола. А я сел тут же на полу против короля, и мы разговаривали через огонь. По приказанию Чаки я дал самый подробный отчет о своем путешествии.

– Хорошо, – сказал тогда король, – я доволен! Как видно, в стране моей еще остались честные люди! А известно ли тебе, Мопо, какое несчастие постигло твой дом в то время, как ты отправился по моим делам?

– Как же, слыхал! – ответил я так просто, как будто вопрос касался пустяков.

– Да, Мопо, горе обрушилось на дом твой, проклятие небес на крааль твой! Мне говорили, Мопо, что небесный огонь живо охватил твои шалаши!

– Слыхал, король, слыхал!

– Мне докладывали, Мопо, что люди, запертые внутри, теряли рассудок при виде пламени и, понимая, что нет спасения, закалывали себя ассегаями и бросались в огонь!

– Знаю все, король! Велика важность!

– Много ты знаешь, Мопо, но не все еще. Ну, известно ли тебе, что среди умерших в твоем краале находилась родившая меня, прозванная Матерью Небес?

При этих словах, отец мой, я поступил разумно, добрый дух вдохновил меня, и я упал на землю и громко завопил, как бы в полном отчаянии.

– Пощади слух мой! – вопил я. – Не повторяй, что родившая тебя мертва, о, Лев зулусский! Что мне все остальные жизни, они исчезли, как дуновение вихря, как капля воды, но это горе могуче, как ураган, оно безбрежно, как море!

– Перестань, слуга мой, успокойся! – говорил насмешливо Чака. – Я сочувствую твоему горю по Матери Небес. Если бы ты сожалел только об остальных жертвах огня, то плохо бы тебе было. Ты выдал бы свою злобу на меня, а так тебе же лучше: хорошо ты сделал, что отгадал мою загадку!

Теперь только я понял, какую яму Чака рыл мне, и благословил в душе Элозия, внушившего мне ответ королю.

Я надеялся, что теперь Чака отпустит меня, но этого не случилось, так как пытка моя только начиналась.

– Знаешь ли ты, Мопо, – сказал король, – что, когда мать моя умирала среди охваченного пламенем крааля, она кричала загадочные страшные слова. Слух мои различил их сквозь песню огня. Вот эти слова: будто ты, Мопо, сестра твоя, Балека, и твои жены сговорились подкинуть ребенка мне, не желавшему иметь детей. Скажи теперь, Мопо, где дети, уведенные тобой из крааля, мальчик со львиными глазами, прозванный Умслопогаасом, и девочка по имени Нада?

– Умслопогааса растерзал лев, о король, – отвечал я, – а Нада находится в скалах свази!

И я рассказал ему про смерть Умслопогааса и про то, как я разошелся с женой Макрофой.

– Отрок с львиными глазами в львиной пасти! – сказал Чака. – Туда ему и дорога. Наду можно еще добыть ассегаями. Но довольно о ней, поговорим лучше о песне, петой моей покойной матерью в треске огня. Скажи-ка теперь, Мопо, лжива ли она?

– Помилуй, король. Мать Небес обезумела, когда пела эту песню! – ответил я. – Слова ее непонятны!

– И ты ничего об этом не знаешь? – сказал король, странно глядя на меня сквозь дым костра. – Странно, Мопо, очень странно! Но что это тебе как будто холодно, руки твои дрожат! Не бойся, погрей их, хорошенько погрей, всю руку положи в огонь!

И, смеясь, он указал мне своим маленьким, оправленным в королевское дерево ассегаем на самое яркое место костра.

Тут, отец мой, я действительно похолодел, так как понял намерение Чаки. Он готовил мне пытку огнем.

С минуту я молчал задумавшись. Тогда король опять громко сказал:

– Что же ты робеешь, Мопо? Неужели мне сидеть и греться, пока ты дрожишь от холода? Встаньте, приближенные мои, возьмите руку Мопо и держите ее в пламени, чтобы он согрелся и чтобы душа его ликовала, пока мы будем говорить с ним о том ребенке, упомянутом моей матерью, рожденном от Балеки, жены моей, от сестры Мопо, моего слуги!

– Прочь, слуги, оставьте меня! – смело сказал я, решившись сам подвергнуться пытке. – Благодарю тебя, о король, за милость! Я погреюсь у твоего огня. Спрашивай меня, о чем хочешь, услышишь правдивые ответы!

Тогда, отец мой, я протянул руку в огонь, но не в самое яркое пламя, а туда, где дымило. Кожа моя от страха покрылась потом, и несколько секунд пламя обвивалось вокруг руки, не сжигая ее. Но я знал, что мука близка.

Некоторое время Чака следил за мной, улыбаясь. Потом он медленно заговорил, как бы давая огню разгореться.

– Так скажи мне, Мопо, ты, правда, ничего не знаешь о рождении сына у твоей сестры Балеки?

– Я одно знаю, о король, – отвечал я, – что несколько лет тому назад я убил младенца, рожденного твоей женой Балекой, и принес тебе его тело!

Между тем, отец мой, рука моя уже дымилась, пламя въедалось в тело, и страдания били ужасны. Но я старался не показывать виду, так как знал, что если я крикну, не выдержав пытки, то смерть будет моим уделом.

Король опять заговорил:

– Клянешься ли ты моей головой, Мопо, что в твоих краалях не вскармливали никакого младенца, мной рожденного?

– Клянусь, король, клянусь твоей головой! – отвечал я.

Теперь уже, отец мой, мучение становилось нестерпимым. Мне казалось, что глаза мои выскакивают из орбит, кровь кипела во мне, бросалась в голову, и по лицу текли кровавые слезы. Но я невозмутимо держал руку в огне, а король и его приближенные с любопытством следили за мной. Опять Чака молчал, и эти минуты казались годами.

Наконец он сказал:

– Тебе, я вижу, жарко, Мопо, вынь руку из пламени. Ты выдержал пытку, я убежден в твоей невиновности. Если бы затаил ложь в сердце, то огонь выдал бы ее и ты бы запел свою последнюю песню!

Я вынул руку из огня, и на время муки прекратились.

– Правда твоя, король, – спокойно ответил я, – огонь не властен над чистым сердцем!

Говоря это, я взглянул на свою левую руку. Она была черна, отец мой, как обугленная палка, и ногтей не оставалось на искривленных пальцах.

Взгляни на нее теперь, отец мой, я ведь слеп, но тебе видно. Рука была скрючена и мертва. Вот следы огня в шалаше Чаки, огня, сжигавшего меня много-много лет тому назад. Эта рука уже не служила мне с той ночи истязания, но правая оставалась, и я с пользой владел ею.

– Но мать мертва, – снова заговорил король. – Умерли в пламени и твои жены, и дети. Мы устроим поминки, Мопо, такие поминки, каких не было еще никогда в стране зулусов, и все народы земли станут проливать слезы. Мопо, на этих поминках будет выслеживание, но колдуны не созовутся, мы сами будем колдунами и сами выследим тех, кто навлек на нас горе. Как же мне не отомстить за мать, родившую меня, погибшую от злых чар, а ты, безвинно лишенный жен, чад, неужели не отомстишь за них? Иди теперь, Мопо, иди, верный слуга мой, которого я удостоил погреться у моего костра!

И, пристально глядя на меня сквозь дым, он указал мне ассегаем на дверь шалаша.

Глава 11. Совет Балеки

Я поднялся на ноги, громко славя короля, и вышел из королевского дома интункулу. Я до выхода шел медленно, но потом бросился бежать, терпя страшные муки. Забежав на минутку к знакомому и обмазав руку жиром и завязав кожей, я снова стал метаться от нестерпимой боли и помчался на место моего бывшего дома. Там я в отчаянии бросился на пепел и зарылся в него, покрыв себя костями своих близких, еще лежавших здесь.

Да, отец мой, так лежал я, последний раз лежал на земле своего крааля, и от холода ночи защищал меня пепел рожденных мной.

Я стонал от боли и душевного отчаяния. Пройдя через испытание огнем, я снова приобретал славу в стране, делался знаменитым. Да, я вытерплю свое горе, сделаюсь великим, и тогда настанет день мщения королю. Ах, отец мой, тут, лежа в пепле, я взывал к Аматонго, к духам своих предков, молился Элозию, духу-хранителю, я даже дерзал молить Умкулункулу, Великого Мирового Духа, живущего в небесах и на земле незримо и неслышно. Я молил о жизни, чтобы убить Чаку, как он убил всех дорогих мне существ. За молитвой я уснул, или, вернее, свет мыслей моих погас, и я лежал, как мертвец. Тогда меня посетило видение, посланное в ответ на мольбу, и, быть может, это был только бред, порожденный моими горестями.

Мне казалось, что я стою на берегу большой, широкой реки. Тут было сумрачно, поверхность реки слабо освещалась, но далеко, на той стороне, точно пылала заря, и в ее ярком свете я различил могучие камыши, колеблемые легким ветром. Из камышей выходили мужи, жены, дети, выходили сотнями, тысячами, погружались в волны реки и барахтались в них.

Слушай дальше, отец мой. Все люди в воде были черного племени, как и все выходившие из камышей. Белых, как твой народ, вовсе не было, так как в видении было зулусское племя, о котором одном сказано, что оно «будет оторвано от берега». Я видел, что из ступивших в воду одни быстро переплывали, другие не двигались с места, точь-в-точь как в жизни, отец мой, когда одни рано умирают, а другие живут долгие годы. Среди бесчисленных лиц я узнал много знакомых, узнал лицо Чаки и вблизи него себя самого, узнал также Дингаана, его брата, лицо отрока Умслопогааса, лицо Нады, моей дочери, и вот тогда-то впервые я понял, что Умслопогаас не умер, а только исчез.

Во сне своем я обернулся и осмотрел тот берег реки, где стоял. Тогда я увидел, что за мной поднималась скала, высокая, черная, и в скале были двери из слоновой кости. Через них изнутри струился свет, доносился смех. Были в скале и другие двери, черные, как бы выточенные из угля, и через них зияла темнота, слышались стоны. Перед дверями находилось ложе, а на нем восседала ослепительная женщина. Высокая, стройная, она сверкала белизной, белые одежды покрывали ее, волосы ее были цвета литого золота, а лицо светилось, как полуденное солнце. Тогда я заметил, что выходившие из реки, вода еще стекала с них, подходили к женщине, становились перед ней и громко взывали:

– Хвала Инкозацане зулусов, хвала Царице Небес!

Чудная женщина держала в каждой руке по жезлу: в правой руке – белый жезл из слоновой кости, в левой – из черного дерева. Когда подходившие к трону люди приветствовали женщину, она указывала им то белым жезлом правой руки на белую дверь, на дверь света и смеха, то черным жезлом левой руки на угольные двери мрака и стонов. Тогда одни люди шли в одну сторону и вступали в свет, другие – в другую и погружались во мрак. Между тем еще группа людей вышла из воды. Я узнал их. Тут находились Унанди, мать Чаки, моя жена Анади, сын мой Муса, а также остальные мои жены дети вместе со всеми бывшими у них людьми. Они остановились перед лицом Небесной царицы, которой Умкулункула поручил охранять зулусский народ, и громко воззвали:

– Хвала Инкозацане зулусов, хвала!

Инкозацана указала им светлым жезлом на светлую дверь. Но они не двигались с места. Тогда женщина вдруг заговорила тихим, грустным голосом:

– Идите, дети моего народа, идите на суд, чего вы ждете? Проходите в дверь света!

Но они все медлили, и теперь Унанди сказала:

– Мы медлим, о, Царица Небес, медлим, чтобы вымолить правосудие над тем, кто умертвил нас. Я, прозванная на земле Матерью Небес, больше всех прошу этого!

– Как его имя? – спросил снова тихий, страшный голос.

– Чака, король зулусов! – отвечала Унанди. – Чака, сын мой.

– Многие уже приходили искать ему возмездия, – сказала властительница небес, – многие еще придут. Не бойся, Унанди, час его пробьет. Не бойся и ты, Анади, и вы все, жены и дети Мопо. Повторяю вам, его час пробьет. Копье пронзило твою грудь, Унанди, копье вонзится в грудь Чаки. А вы, жены, дети Мопо, знайте, что рука, наносящая удар, будет рукой Мопо. Я сама направлю его, я научу его мстить. Идите же, дети моего народа, проходите на суд, ибо Чака уже приговорен.

Так вот что снилось мне, отец мой, вот какое видение посетило меня, когда, несчастный, я лежал среди костей и пепла своего крааля. Так было мне дано узреть Инкозацану Небес на высоте ее величия. Позже, как ты узнаешь, я еще два раза видел ее, но то было на земле, наяву.

Да, трижды удостоился я узреть лицо, которого теперь уже не увижу до своей смерти, потому что больше трех раз смертные этого лица не видят.

Утром, проснувшись, я пошел к шалашу королевских «сестер» и подождал, когда они пойдут за водой. Увидев Балеку, я тихонько окликнул ее, и она осторожно зашла за куст алоэ, и мы уныло взглянули в глаза друг другу.

– Злосчастен день, когда я послушался тебя и спас твоего ребенка. Видишь, каковы последствия этого. Погиб весь мой род, умерла Мать Небес, все умерли, а меня самого пытали огнем! – Я показал Балеке свою сухую руку.

– Ах, Мопо, я бы меньше горевала, если бы знала, что сын мой, Умслопогаас, жив! Да и меня ведь не пощадят. Скоро я присоединюсь к остальным. Чака уже обрек меня на смерть, ее только отложили. Он играет со мной, как леопард с раненой ланью. Впрочем, я даже рада умереть, так я скорее найду своего сына!

– А если юноша жив, Балека, что тогда?

– Что ты сказал? – вскрикнула она, дико сверкнув глазами и бросаясь ко мне. – Повтори свои слова, Мопо, о, повтори их! Я готова тысячу раз умереть, лишь бы Умслопогаас остался в живых!

– Верного я ничего не знаю, но прошлую ночь мне приснился сон! – И я рассказал ей про видение и про то, что перед тем случилось.

Она внимала мне, как внимают королю, решающему вопрос жизни и смерти.

– Сон твой вещий, Мопо, – сказала она наконец, – ты всегда был странным человеком и обладал даром ясновидения. Чует мое сердце, что Умслопогаас жив!

– Велика любовь твоя, женщина, и она – причина наших горестей. Будущее покажет, что мы напрасно пострадали, злой рок тяготеет над нами. Что делать теперь – бежать или оставаться здесь, выжидая перемены судьбы?

– Оставайся на месте, Мопо! Слушай, что надумал король. Он, всегда бесстрашный, теперь боится, как бы убийство матери не навлекло на него гнева народа. Поэтому он должен рассказывать, что не он убил ее, а она погибла в огне, навлеченном колдовством на твой крааль. Никто не поверит этой лжи, но возражать не посмеют. Он устроит, как говорил тебе, выслеживание, но совсем нового характера, так как он сам с тобой станет находить колдунов. Так он предаст смерти всех ненавидящих его за жестокость и за убийство матери. Ты же нужен ему, Мопо, и тебя он сохранит.

Итак, не беги, а оставайся здесь, прославься, дождись великого мщения, о брат мой! Ах, Мопо, разве нет в стране других принцев? А Дингаан и Умхлангана, а Панда? Разве братья короля не хотят царствовать, разве, просыпаясь по утрам, они не ощупывают себя, чтобы убедиться, живы ли еще, разве, засыпая по ночам, они уверены, что разбудит их на заре: ласки ли жен или лезвие королевского ассегая? Добейся их доверия, брат мой, очаруй сердца их, узнай их замыслы или открой им свой. Только таким путем ты доведешь Чаку до того порога, который переступили твои жены, который и я готовлюсь переступить!

Вот что, уходя, сказала мне Балека и была совершенно права. Панду ни на что не подбить, он жил тихо и больше молчал, как слабоумный. Но Дингаан и Умхлангана из другого теста, их при случае можно вооружить таким ассегаем, который разнесет по ветру мозги Чаки. Время действовать еще не настало, чаша Чаки не заполнилась до краев.

Обдумав все это, я встал и пошел в крааль своего друга, где стал лечить обожженную руку. Пока я с ней возился, ко мне пришел посланный от короля.

Я предстал перед королем и припал к его ногам, называя его королевскими именами. Но он протянул руку и, подняв меня, ласково сказал:

– Встань, Мопо, слуга мой, ты много перенес горя от колдовства твоих врагов. Я потерял мать, а ты – жен и детей. Плачьте же, наперсники мои, оплакивайте мою мать, плачьте над горем Мопо, лишенного семьи через колдовство наших врагов!

Тогда приближенные громко завопили, а Чака сверкал на них очами.

– Слушай, Мопо, – сказал король, когда вопли прекратились. – Никто не возвратит мне матери, но тебе я дам новых жен, и ты обретешь детей. Пойди, выбери себе шесть девушек из предназначенных королю. Также возьми из королевского скота лучших сто волов, созови королевских слуг и повели им выстроить тебе новый крааль больше, красивее прежнего. Все это даю тебе с радостью, Мопо, тебя ждет еще большая милость, я разрешаю тебе месть.

В первый день новолуния я созову большой совет из всех зулусских племен. Твое родное племя лангени также тут будет. Мы все вместе станем оплакивать свои потери и тут же узнаем, кто виновник их. Иди теперь, Мопо, иди. Идите и вы, мои приближенные, оставьте меня одного горевать по матери!

Так, отец мой, оправдались слова Балеки, так благодаря коварной политике Чаки я еще больше возвысился в стране. Я выбрал себе крупный скот, выбрал прекрасных жен, но это не доставило мне радости. Сердце мое высохло, радость, сила исчезли из него, погибли в огне шалаша Чаки, потонули в горе по тем, кого я раньше любил.

Глава 12. Рассказ про Галази Волка

Я расскажу тебе про участь Умслопогааса с той минуты, как львица схватила его, расскажу так, как узнал от него самого много лет спустя.

Львица, отскочив, побежала, держа в зубах Умслопогааса. Он попробовал вырваться, но та так больно укусила его, что юноша уже не двигался в ее пасти и, только оглядываясь, видел, как Нада отбежала от колючей изгороди и громко кричала: «Спасите его!» Он видел ее лицо, слышал крик, потом перестал что-либо видеть или слышать.

Немного погодя Умслопогаас очнулся от боли в боку, укушенном львицей, и до него долетели какие-то окрики. Он осмотрелся: близ него стояла львица, только что выпустившая его из пасти. Она хрипела от ярости, а перед ней стоял юноша, высокий, сильный, с угрюмым видом и серовато-черной шкурой волка, обмотанной по плечам таким образом, что верхняя челюсть с зубами находилась на его голове. Он стоял, покрикивая, перед львицей, держа в одной руке воинственный щит, а в другой сжимая тяжелую, оправленную в железо палицу.

Львица, страшно рыча, присела, готовясь прыгнуть, но юноша с палицей не стал дожидаться ее нападения. Он подбежал к ней и ударил ее по голове. Удар был сильным, метким, но не убил львицу – она поднялась на задние лапы и набросилась на юношу. Он принял ее на щит, но, придавленный страшной тяжестью, не удержался на ногах и упал, громко воя, как раненый волк. Тогда львица, прыгнув на него, стала его теребить. Благодаря щиту ей не удавалось покончить с ним, но Умслопогаас видел, что долго так не может длиться, щит будет отброшен в сторону, а незнакомец загрызен львицей. Тогда Умслопогаас вспомнил, что в груди зверя осталась часть его сломанного копья, решил еще глубже вонзить лезвие или умереть. Юноша живо встал, силы вернулись к нему в трудную минуту, и подбежал к месту, где львица теребила человека, прикрывавшегося шитом.

Она не замечала его, так что он бросился на колени и, схватив рукоятку сломанного копья, глубоко пронзил зверя и еще повернул копье в ране. Тогда львица увидала Умслопогааса, прыгнула на него и, выпустив когти, стала рвать ему грудь и руки. Лежа под ней, он услыхал невдалеке могучий вой и вдруг… Что же он увидел?

Множество волков, серых и черных, бросились на львицу и стали рвать и теребить ее, пока не растерзали на куски.

После этого Умслопогаас лишился чувств, глаза его закрылись, как у мертвого. Когда же он очнулся, то вспомнил про львицу и оглянулся, ища ее. Но вместо этого он увидал себя в пещере, на сеннике, вокруг него висели шкуры зверей, а около стояла кружка с водой. Он протянул к воде руку, выпил ее и тут заметил, что рука его исхудала, как после тяжкой болезни, а грудь покрыта чуть зажившими рубцами.

Пока он лежал, раздумывая, у входа в пещеру показался тот самый юноша, которого подмяла под себя львица. Он нес на плечах мертвую лань и, сбросив ее на землю, подошел к Умслопогаасу.

– Ага, – сказал он, вглядевшись в него, – глаза смотрят! Незнакомец, ты жив еще?

– Жив, – отвечал Умслопогаас. – Жив и голоден!

– Пора и проголодаться! – сказал опять тот. – С того дня, как я с трудом донес тебя сюда через лес, прошло двенадцать суток, и ты все лежал без сознания, глотая одну воду. Я думал, что львиные когти прикончили тебя. Два раза я хотел тебя убить, чтобы прекратить твои страдания и самому с тобой развязаться. Но я останавливался из-за слова, сказанного мне кем-то, кого уже нет в живых. Набирайся сил, потом мы поговорим!

Тогда Умслопогаас стал есть и с каждым днем поправлялся. Как-то, сидя у огня, он разговорился с хозяином пещеры.

– Как тебя зовут? – спросил Умслопогаас.

– Имя мое – Галази Волк, – ответил тот. – Я зулусской крови, из рода короля Чаки. Отец Сензангаконы, отца Чаки, приходится мне прадедом.

– Откуда же ты, Галази?

– Я пришел из страны свази, из племени халакази, которым должен был бы управлять. История моя такова: Сигуяна, дед мой, приходился младшим братом Сензангаконе, но, поссорившись с последним, ушел и стал странником. С некоторыми людьми из племени умтетва он кочевал по стране Свазиленд, жил у племени халакази, в их больших пещерах. В конце концов он убил предводителя племени и заступил на его место. После его смерти управлял мой отец, но образовалась целая враждебная партия, ненавидевшая его за зулусское происхождение и желавшая возвести в правители кого-нибудь из древнего рода свази. Сделать это они не могли – так боялись моего отца. Я же родился от его старшей жены, так что в будущем мне предстояло быть вождем, и потому представители враждебной партии также ненавидели меня.

Так обстояло дело до прошлой зимы, когда мой отец задумал во что бы то ни стало лишить жизни двадцать военачальников с их женами и детьми, потому что узнал о составленном ими заговоре. Но военачальники, проведав, что им готовилось, убедили одну из жен отца отравить его. Ночью она его отравила, а поутру мне пришли сказать, что отец лежит больной и зовет меня. Я пошел к нему в шалаш и нашел его в корчах.

– Что случилось, отец?! – вскрикнул я. – Кто виновник злодейства?

– Я отравлен, сын мой, – проговорил он, задыхаясь. – Вот мой убийца!

Он указал на женщину, стоявшую у дверей с опушенной головой и с дрожью следившей за плодами своего преступления.

Эта жена отца была молода и прекрасна, мы дружили с ней, однако, я, не задумываясь, кинулся на нее, так как сердце мое разрывалось. Схватив копье, я подбежал к ней и, несмотря на ее мольбы о пощаде, заколол ее.

– Молодец, Галази! – крикнул мне отец. – Когда меня не станет, позаботься о себе, эти собаки свази прогонят тебя отсюда, не дадут властвовать. Если ты останешься в живых, поклянись мне, что не успокоишься, пока не отомстишь за меня!

– Клянусь, отец мой! – ответил я. – Клянусь, что истреблю все племя халакази до последнего человека, кроме сродников своих, и обращу в рабство их жен и детей!

– Громкие слова для молодых уст, – сказал отец, – но я верю, что ты это выполнишь. В свой предсмертный час я предвижу твое будущее, Галази. О, сын Сигуяны, перед тобой несколько лет странствования по чужой земле, а потом смерть мужественная, не такая, как моя, от руки этой ведьмы!

С этими словами он поднял голову, посмотрел на меня и с громким стоном скончался.

Я вышел из шалаша, таща за собой тело женщины. Много военачальников собралось тут в ожидании конца.

– Предводителя, отца моего, не стало! – громко крикнул я. И я, Галази, заступая на его место, убил его убийцу! – Я повернул тело так, чтобы они могли видеть лицо. Тогда отец женщины, толкнувший ее на убийство и находившийся тут, обезумел от такого зрелища.

– Как, братья?! – воскликнул он. – Мы допустим над собой господство этого зулусского пса, умертвившего женщину? Старый лев издох, долой львенка!

И он подбежал ко мне, занося копье.

– Долой его! – закричали остальные и тоже подбежали, потрясая копьями.

Я выждал, не торопясь, так как знал из последних слов отца, что мой час не пробил. Я дал первому подойти ко мне, он бросил копье, я отскочил в сторону и заколол его.

Отец упал, мертвый, на труп дочери.

Тогда я с громким криком прорвался мимо остальных. Никто меня не тронул, никто не смел меня поймать. Нет ведь человека, который бы меня обогнал, когда я примусь бежать.

– Не попробовать ли мне? – сказал, улыбаясь, Умслопогаас, слывший у зулусов за скорохода.

– Прежде окрепни, а потом беги! – отвечал Галази.

– Продолжай рассказ, – попросил Умслопогаас, – он веселит меня.