Гугеноты

– Слушаю, монсеньор.

– Немедленно поезжайте в Париж и подготовьте население к радостной вести. Расскажите отцам города о том, что здесь произошло, но без ненужных подробностей. Вы поняли меня, Ренье?

– Очень хорошо, монсеньор. Я представлю дело так, будто зачинщиками были они.

– Вы должны прибыть в Париж раньше меня. Город должен встретить меня так, как встречают своего короля, только что разбившего сарацин. Возьмите в попутчики одного из ваших друзей.

– Я все выполню, монсеньор, вы будете довольны, – и два всадника тут же помчались по дороге, ведущей в Париж.

Они уже почти скрылись из глаз, как вдруг навстречу попался отряд в пятьдесят человек, скачущий со стороны Витри. Обе группы молча разъехались, каждая в свою сторону; через несколько минут герцог де Гиз узнал в подъезжавшем всаднике Франсуа де Монморанси.

– Именем короля приказываю остановиться! – закричал маршал.

Глазам подъехавших всадников предстало ужасное зрелище: повсюду на земле, перемешанной конскими копытами со снегом и кровью, лежали убитые или корчились в муках раненые протестанты. Среди мертвых были и женщины; некоторые из них в агонии прижимали к груди свое дитя, иные бились на снегу со вспоротыми животами и разрубленными головами; их дети, по счастливой случайности оставшиеся в живых, стояли теперь на коленях и плакали над еще не успевшими остыть телами своих родителей.

– Ба, да это никак Монморанси собственной персоной! – воскликнул Гиз.

– Кто позволил вам нападать на беззащитных людей? – вскричал маршал.

Гиз усмехнулся:

– Они нарушили эдикт, и я наказал их за это.

– Ваше самоуправство вам дорого обойдется! Вам и всей Франции!

– Вы о войне? – герцог пожал плечами. – Я к ней давно готов. Но чего ради, маршал, вам вздумалось тащиться в такую даль? Не для того ли, чтобы опередить меня и заслужить похвалу королевы-регентши? Вашему отцу это удавалось, хотя, чтобы стяжать славу военных побед, он даже не покидал своего кабинета в Лувре.

– Я сумею наказать вас за ваши слова, герцог, будьте уверены, – ответил Монморанси, – если Бог не накажет вас раньше за ваши злодеяния! Мы подали бы дурной пример, если бы обнажили шпаги на виду у наших солдат, а потому отложим это до более благоприятного случая.

– Как вам будет угодно, маршал, – ответил Гиз с легкой улыбкой и коротко поклонился. – Я всегда к вашим услугам.

– Я здесь по приказу королевы-матери. Она узнала о собрании протестантов в Васси и послала меня, чтобы я помешал вам обнажить оружие против них.

– С чего бы, интересно, регентша предположила подобный исход? – не удержался от любопытства Франциск де Гиз. – Я ведь мог возвращаться в Париж и другой дорогой.

– Возможно, от недостатка доверия к вам.

– Похоже на правду. В последнее время Екатерина и впрямь не балует меня своим расположением… И что же, маршал, ее приказ у вас при себе?

– Да. Но я, кажется, опоздал, и надобность в нем уже отпала… Впрочем, думаю, сей документ нам еще пригодится. Во всяком случае, для всех встреченных по пути в Париж мирных гугенотов он послужит надежной защитой от ваших бездумных выходок.

– О, так вы намереваетесь сопровождать меня в Париж в качестве конвоя?

– Увы, это будет выглядеть именно так.

– Какая честь, ха-ха! Вы слышали, Филипп? – повернулся Гиз к герцогу Неверскому. – И вы всерьез полагаете, маршал, – продолжил он, вновь обращаясь к Монморанси, – что с войском почти в полтысячи человек я подчинюсь вашему малочисленному отряду?

– У вас нет другого выхода, ваша светлость, – невозмутимо ответил маршал. – Невыполнение королевского приказа, как вам известно, карается весьма строго. Уверен, что участи мятежного феодала Карла Бургундского[42] вы предпочтете роль законопослушного вассала.

– Будем считать, что вы меня убедили, – после минутного раздумья снисходительно изрек де Гиз. – А поскольку я и без того уже собирался возвращаться в Париж, разрешаю вам и вашему отряду составить мне компанию.

– Благодарю за оказанную милость, ваша светлость, – с неприкрытой иронией парировал маршал, – благо, как только что выяснилось, маршрут у нас общий. Но прежде позвольте задать вопрос: не встретился ли вам в Васси состоящий у меня на службе дворянин по имени Франсуа Лесдигьер?

– Видимо, речь идет о том молодом человеке, который, вопреки моим уговорам, сражался на стороне еретиков? Да, я заметил на его мундире знаки принадлежности к вашей свите, герцог, и…

– Это Лесдигьер! – возбужденно перебил Монморанси. – Где он?

– Позорно бежал с поля боя. Я послал вдогонку четырех солдат, но они еще не вернулись. Кстати, ваш протеже, маршал, кажется, был ранен в схватке…

Монморанси обернулся к своему отряду:

– Де Монфор, возьмите нужное количество людей и выясните судьбу Лесдигьера! Доставьте его в Париж, в каком бы состоянии ни обнаружили. Мы уже выезжаем, но вы, надеюсь, нас догоните.

Гиз тем временем отдавал распоряжения герцогу Неверскому:

– Филипп, прикажите грузить на подводы раненых. Наших, разумеется. Скоро отправляемся…

Наконец, громыхая доспехами и вполголоса обсуждая минувшую битву, войско, словно огромная стальная гусеница, медленно тронулось с места и лениво поползло по раскисшей от начавшего таять снега дороге.

Гиз уже приготовился было пришпорить коня, дабы возглавить колонну, как вдруг с земли глухо, но отчетливо прозвучал чей-то голос:

– Ты еще вспомнишь этот день, герцог! Настанет час, и Господь покарает тебя. А орудием Его возмездия стану я, Польтро де Мере… Запомни это имя, де Гиз!..

Герцог остановился. Разглядев среди множества распростертых на земле тел истекающего кровью гугенота, он сплюнул в его сторону и расхохотался:

– Если прежде тебя не повесят на воротах собственного дома!

И, рассмеявшись собственной остроте, дал шпоры коню.

* * *

Услышав за спиной топот копыт, Лесдигьер оглянулся: его преследовали, потрясая в воздухе шпагами и пистолетами, четыре всадника.

Нестерпимо саднило и ныло плечо. Кровь из раны на шее медленно стекала за ворот и противно струилась по спине. Слабость нарастала с каждой минутой. Как назло, его обезумевшую лошадь вынесло на мягкую, вспаханную еще с осени землю, повсеместно покрытую темным ноздреватым весенним снегом, и копыта несчастного животного теперь то безжалостно проваливались в нее, то нелепо разъезжались в стороны. Утешало одно: преследователям приходилось не легче.

Позади раздался выстрел, и пуля пролетела над самой головой Лесдигьера. Потом грянул второй, и другая пуля, шипя, вонзилась в снег слева от лошади. Больше не стреляли: решили, видимо, подобраться поближе, чтобы бить наверняка.

И вдруг лошадь Лесдигьера сделала резкий скачок вперед. Он посмотрел вниз и увидел, что снег лежит какой-то особенной, светлой полосой, отличной от снега на полях. Выросший в сельской местности, Лесдигьер сразу понял, что поле кончилось, и он попал на дорогу, ведущую к домам, видневшимся далеко впереди.

Только таким путем теперь можно было уйти от погони, но этот же путь помог бы и солдатам Гиза догнать его, как только они выбрались бы на твердый грунт.

Как бы там ни было, Лесдигьер помчался вперед к тем далеким домикам в надежде, что там окажутся гугеноты, хотя по опыту знал, что среди крестьян почти нет протестантов. Протестантская религия была порождением города, а значит, дворянства, а крестьяне всегда видели в нем исконного врага, беспрестанно и беззастенчиво грабившего их.

По другую сторону дороги почва была испещрена небольшими бугорками с редкими деревьями меж ними, среди которых торчали высохшие стебли прошлогодней травы и камыша. Лесдигьер сообразил, что это – обширное болото, и у него моментально созрел план. Он продолжал скакать по твердой дороге до тех пор, пока не увидел, что кочки исчезли, а вместо них появилось поле, покрытое ровным слоем потемневшего снега. Лесдигьер сразу же свернул, и снова его лошадь замедлила шаг, увязая в глинистой почве. Было необходимо отъехать как можно дальше от дороги, чтобы мысль о погоне по наикратчайшему пути сама пришла противнику в голову.

Так и случилось. Все четверо тут же бросились наперерез, и двое всадников, опередившие товарищей, моментально увязли в болоте. Бедняги не учли, что морозы давно кончились, и корка льда, что покрывала болото, уже основательно подтаяла. Минуту-другую они отчаянно барахтались в черной жиже, перемешанной со снегом, погружаясь все глубже вместе с лошадьми и тяжелым снаряжением. Наконец прозвучали их последние крики о помощи, и безжалостная черная зыбь, словно врата ада, навсегда сомкнулась над ними.

Двое других, видя печальную участь товарищей, поспешили отъехать от проклятого места и вновь бросились в погоню, но уже тем путем, каким проехал их враг.

Лесдигьер не торопился, хотя и значительно оторвался от своих преследователей; наоборот, он молча ожидал обоих всадников, которые быстро приближались. Это был его последний шанс.

Когда расстояние сократилось до десяти туазов, Лесдигьер поднял пистолет, который баронесса де Савуази предусмотрительно засунула ему в кобуру на луке седла, и выстрелил. Один из всадников схватился рукой за грудь и упал с лошади, другой остановился в нерешительности, но Лесдигьер уже выхватил шпагу и помчался на него. Отступать было поздно, пришлось принять бой. Он закончился для солдата так же плачевно, как и для его товарища. Через минуту солдат замертво свалился на землю, судорожно хватая скрюченными пальцами мокрый снег.

Лошадь постояла с минуту, пока всадник размышлял о превратностях судьбы, заставляющих французов убивать друг друга только потому, что они по-разному веруют в Бога, и одни предпочитают проповедь, другие – мессу. Потом, в надежде успеть оказать помощь кому-либо из оставшихся в живых гугенотов, Лесдигьер повернул лошадь обратно. Но, едва выехав на тракт, разделяющий поле и болото, он почувствовал, что помощь нужна ему самому. Ослабев от потери крови и измученный болью в плече, он начал уже сползать с седла и, последним усилием воли направив коня в сторону деревни, потерял сознание, упав на гриву лошади и инстинктивно вцепившись в нее руками…

Очнулся Лесдигьер только под утро в теплой постели. Раны его кто-то заботливо перевязал, и они уже не так болели. Он открыл глаза и увидел человека, сидящего за столом и чистящего морковь. Юноша осмотрелся и понял, что находится в доме крестьянина. Посреди жилища громоздился стол, сколоченный из грубо отесанных досок. Вдоль стола, соразмерно его длине, – скамья, к стене прибита полка, на ней стояли горшки и миски, у некрашеной печи – кровать, у перекосившейся и растрескавшейся двери пристроились деревянные ведра, стянутые обручами. В углу – старый, видавший виды сундук из дубовых досок, на нем валялся ворох тряпья и драный полушубок; одежда гостя лежала тут же, у изголовья, на табурете, – вот и все, что было в доме.

За дверью замычала корова. Услышав это, крестьянин покачал головой. Увидев, что раненый пришел в себя, хозяин подсел к нему, прихватив с собою морковь, нож и миску с водой.

– Ну, вот вы и очнулись, господин. Вам лучше? – заботливо спросил он.

Лесдигьер перевел взгляд на незнакомого ему человека, сидевшего рядом с ним на низенькой табуретке. Тот был в серой рубашке из грубого полотна, рукава ее засучены выше локтя. На ногах – линялые суконные штаны, во многих местах неумело заштопанные. Обут в растрескавшиеся от времени башмаки, завязанные веревкой.

– Да, – ответил Лесдигьер. – Кто ты?

– Никто. Простой крестьянин.

– Ты здесь живешь?

– Это мой дом.

– Как я тут очутился?

– Ваша лошадь подвернула ногу и упала, потом и вы с нее свалились. Хорошо еще, что она не придавила вас.

– Где она сейчас?

– Издохла и лежит в сарае. Мы с соседом оттащили ее от дороги, кое-как погрузили на телегу и привезли сюда. На ее теле мы нашли множество ран; непонятно, как она еще вас везла. Но теперь у нас будет мясо.

– Как жаль… она спасла мне жизнь… – Лесдигьер тяжело вздохнул. – А что было потом?

– Но сначала я принес вас сюда, раздел, обмыл раны и приложил к ним холстину, пропитанную настоем трав. Вы все время бредили, что-то кричали, кого-то рвались спасать. Я уж думал, не помешались ли вы, случаем, в уме. А потом вы уснули. И проспали до утра.

– Как тебя зовут, добрый человек?

– Жан Даву.

– Как думаешь, Жан, я смогу встать?

– И не думайте, раны сейчас же откроются.

– Сколько же времени понадобится, чтобы они зажили?

– Дней десять, не меньше.

– Я не могу столько ждать. Насколько опасны мои раны, Жан? – спросил молодой гугенот.

– Опасна та, что в плече. Чуть ли не сквозная. Клинок порезал кость. Мне случалось лечить такие раны, когда зверь рвал мясо, ломая кости.

– И что же?

– Выживали. А уж вы-то и подавно. Молодой, крепкий – видно, что не барского покроя.

– Действительно, я с юга, у моего отца замок и крестьяне. Там кругом деревни. Как ты узнал?

– Говорите просто. Руки не белые, грубые, знакомые с работой. На щеках хоть слабый, но румянец – не от пудры и помад, а от здоровья. В королевских дворцах такого не наживешь.

– Это верно.

– Лежите, ваша милость. Вам надо лежать. Видно, здорово вам вчера досталось.

– Не одному мне.

– Знаю. Слухом земля полнится.

– Кого же ты осуждаешь?

– Никого. Кто вас разберет, дворян, за что вы воюете. Нам, крестьянам, это ни к чему. Но раз вы добрый и простой человек, значит, ваша была правда, так я скажу.

– А вера?

– Какая мне разница, чьей вы веры, ведь не сарацин же. Богу сверху виднее, и коли Он вам помог, прислав меня в ту минуту, когда вы упали с лошади, значит, ваша вера Ему угодна.

– Спасибо, Жан. Как, оказывается, просто.

– Я почищу морковь, хотя не обессудьте, что ее мало. Урожай был плох. Да церковь забрала, да сборщики приехали… Коли не припрятал бы…

– Кто еще с тобой живет, Жан?

– Я один. Все умерли.

И больше ни слова. Значит, не хотел говорить. Допытываться Лесдигьер не стал.

– Чем ты живешь?

– Рыбу ловлю, зверя бью.

– В господских лесах и прудах?

– Где же еще? Но если узнает герцог, мне несдобровать.

– А хлеб? Зерно есть у тебя?

– Уже нет. Можно купить у мельника или в монастыре. Муки, крупы, овощей… Да только где ж денег взять?

– А корова? Много ли молока дает?

– Куда ей. Кормить для этого надо, а чем? Я сена заготовил с осени, но приехал аббат со слугами, стог разметали, да весь и забрали… Теперь голодная, слышите, мычит?.. Пойду сейчас в поле, может, под снегом чего-нибудь насобираю. Вам молоко нужно, оно дает силу.

– Чего же ты сейчас насобираешь? Пожухлую траву, тростинки камыша? Есть ли тут постоялый двор?

– Корчма есть. Хозяин не бедствует, есть у него и сено, и кони даже.

– А далеко ли это?

– Рядом совсем. Деревня-то наша небольшая.

– Хорошо. А теперь подай-ка мою одежду, Жан, – Лесдигьер попробовал высвободить руку из-под одеяла, да только застонал от боли. – Нет, сам не смогу. Залезь в карман моих штанов, Жан, и вытащи кошелек.

Крестьянин сделал то, о чем просил Лесдигьер, и теперь молча, раскрыв рот от изумления, глядел на увесистый кошелек, лежавший на его ладони. Впервые в жизни он видел такое чудо.

– Ты мог бы украсть его у меня. Почему ты этого не сделал? – спросил Лесдигьер.

Жан покачал головой:

– Мы честные люди, а не какие-нибудь разбойники. Возьми я ваши деньги, как бы стал глядеть вам потом в глаза?

Лесдигьер был растроган до глубины души. Этот человек был прост и чист – большая редкость в это неспокойное время.

– А теперь выложи монеты и сосчитай.

Жан долго шевелил губами, перекладывая монеты, морщил лоб, наконец вздохнул и признался:

– Не умею я считать, ваша милость. Одно знаю: этого мне хватило бы на целый год, даже больше.

– А дворянину в королевском дворце – на один день.

У бедного крестьянина от удивления отвисла челюсть.

– Да неужто? – только и смог выговорить он, тупо уставившись на монеты, рассыпанные по одеялу.

А Лесдигьер подумал о том, что ему немедленно надо попасть в Париж и рассказать королеве, что не гугеноты были зачинщиками вчерашней бойни. В том, что Гиз именно так преподнесет ей объяснение о событиях в Васси, Лесдигьер нисколько не сомневался.

– Я должен ехать в Париж, – сказал Лесдигьер и посмотрел на Жана. – Немедленно.

– Вы убьете себя.

– Пусть так, но эта смерть будет во имя истинной веры Христовой, а значит, угодна Богу.

Крестьянин только вздохнул в ответ.

– Мне нужна лошадь. Дня за два-три я должен добраться до Парижа.

– Раньше, чем через десять дней вам нельзя выезжать, – сказал Жан. – Раны ваши откроются, и никто не сможет вам помочь, когда окажетесь один на безлюдной дороге.

Выбирать не приходилось. Лесдигьер был единственным свидетелем событий в Васси, который мог описать правдивую картину случившегося; кроме него, это не сделает никто. И ради того, чтобы не допустить торжества Гиза, надо было поступать так, советовал Жан Даву.

– Хорошо. Возьми деньги и через десять дней купи мне лошадь. Не скупись, выбери лучшую, сам знаешь, какой путь мне предстоит.

– На эти деньги можно купить всех лошадей у хозяина корчмы.

– Остальные забери себе и распоряжайся по своему усмотрению. Оставь мне немного на дорогу, чтобы я в пути не умер с голоду.

– Я буду благодарить небо за то, что оно послало мне вас, ваша милость!

…Через десять дней Лесдигьер почти оправился от ран и чувствовал себя вполне прилично, хотя все еще немного побаливало плечо. На одиннадцатый день он поднялся рано утром, оделся, простился с Жаном, сел на лошадь и отправился в Париж.

Он прибыл туда поздно вечером шестнадцатого марта и по оживленному гулу на улицах и площадях, по тому, как парижане громкими криками приветствовали торжество католической религии и предрекали смерть гугенотам, Лесдигьер сразу же понял, что случилось. Чтобы убедиться в своей догадке, он решил спросить об этом у одного из горожан, по виду сапожника, стоявшего прямо под вывеской, изображавшей огромный сапог с высоким каблуком и шпорой.

– Как, сударь, вы не знаете? Да ведь сегодня возвратился из похода де Гиз! – получил он ответ на свой вопрос.

Вот как. Значит, они прибыли в один день.

– Сожалею, но мне еще не довелось видеть его светлость, я только что вернулся в Париж из дальних странствий.

– Надеюсь, ваша милость – добрый католик, коли вы так уважительно отзываетесь о нашем герцоге?

– Ты можешь быть спокоен, я сейчас же поеду в Лувр засвидетельствовать свое почтение монсеньору де Гизу. Но я должен знать, что произошло, чтобы не попасть впросак, ты понимаешь меня?

– Я охотно расскажу вам, ваша милость, – ответил горожанин. – Сегодня в город приехал герцог де Гиз со своим отрядом – человек сто, не более. Так вот, весь Париж встречал нашего герцога как героя. Заметили вы флаги и штандарты, развешанные вдоль улицы Сент-Антуан? Это отцы города повелели украсить Париж в честь прибытия победителя гугенотов.

– Разве он сражался с гугенотами?

– Да еще как, ваша милость! Говорят, их было не меньше тысячи, и они предательски напали на герцога и его людей, когда те возвращались из Нанси.

– Где же это случилось?

– Это произошло близ Васси. Он разбил их наголову и вернулся с победой, наш доблестный герцог. А по дороге в Париж еретики снова хотели напасть на него в Витри и Шалоне, но побоялись. Хвала Создателю и слава герцогу де Гизу!

В том, что говорил сапожник, была известная доля истины. Когда Гиз в сопровождении маршала Монморанси подъезжал к Витри, дозорные, высланные вперед, сообщили, что близ города их ждут вооруженные протестанты числом не менее в полтысячи. Такое же войско ждало их и в Шалоне. Весть о резне в Васси распространилась молниеносно, и теперь гугеноты жаждали отомстить.

– Ну, – повернулся Монморанси к герцогу, – что теперь скажете, вы, закованный в латы победитель безоружных?

Гиз, нахмурившись, молчал. В его расчеты такая встреча не входила. Итог предстоящего сражения представлялся сомнительным, ибо силы были равны. Хватит с него и Васси, он должен живым и со всем отрядом победоносно вернуться в Париж; а если его обвинят в трусости, он сошлется на Монморанси, имевшего приказ регентши о запрещении применять оружие против протестантов.

Так он и сказал маршалу, только теперь оценив всю выгоду его появления вместе с королевским приказом.

– Что вы намерены предпринять? – спросил Монморанси.

– Повинуясь приказу, я должен избежать неминуемой стычки, а посему мы объедем Витри и Шалон другой дорогой.

– С чего бы это вдруг? – насмешливо произнес маршал. – Почему бы вам снова не напасть на протестантов, или вас смущает то, что теперь они вооружены?

Кровь бросилась герцогу в лицо при этих словах. Конь его заржал и взвился на дыбы, повинуясь руке всадника, а сам он в гневе воскликнул:

– Господин маршал! Ни один человек во Франции не смеет упрекнуть герцога де Гиза в трусости и малодушии, даже муж дочери короля! Вам хочется посмеяться надо мной? Что ж, в таком случае я немедленно брошу свою конницу вперед, и вы воочию убедитесь в справедливости моих слов!

– Нет, черт вас возьми! – воскликнул маршал. – Я послан королевой-регентшей не для того, чтобы позволить вам устраивать потасовки по пути следования! И если вы вздумаете перечить приказу королевы, то я обязан буду вас немедленно арестовать. Если же вы хотите оказать сопротивление, то я предлагаю вам, герцог, как дворянину, спешиться и обнажить оружие. Только так мы сможем уладить этот конфликт.

Герцог презрительно усмехнулся и равнодушно передернул плечами:

– Что ж, поступайте, как знаете. Я солдат, и мой долг – повиноваться вам, ибо вы действуете по приказу королевы-регентши. Но впредь не провоцируйте меня, не то мы перережем друг другу глотки.

Монморанси дал знак, и отряд двинулся в обход Витри…

– Как же парижане узнали о событиях в Васси? – недоумевая, спросил Лесдигьер сапожника.

– С неделю назад или того раньше приезжал гонец от его светлости, он и привез радостную весть. Уж будьте спокойны, ваша милость, Париж достойно встретил своего героя. Были даже представители Университета, ректоры, деканы, святые отцы городских монастырей и все служители из городского управления, а встречал его сам коннетабль. Эх, ваша милость, чего бы вам приехать немного раньше, вы увидели бы это собственными глазами. Его встречали залпами из аркебуз, а под копыта коня бросали цветы первые красавицы Парижа. Верите ли, сударь, так не встречали еще ни одного короля, и если уж честно говорить, то мы не желали бы другого монарха. А вы как думаете, ваша милость?

– И я думаю так же, – хмуро ответил Лесдигьер.

– Да здравствует герцог де Гиз! – воскликнул сапожник, сияя счастливой улыбкой.

– Ну вот, теперь я в курсе дел, – сохраняя выдержку, сказал Лесдигьер. – Возьми эту монету, приятель, она послужит тебе наградой за твой рассказ.

– О, да я еще не обо всем сказал вам, ваша милость, – обрадовался сапожник, поймав монету на лету.

– Что же ты забыл?

– Что наш купеческий прево[43] господин Жанторо предложил его светлости от имени города двадцатитысячный отряд! Вы представляете? Такого никогда не было даже у короля! С таким войском ему не страшен и сам дьявол с его преисподней.

И сапожник осенил себя крестом.

– Это верно, – невесело пробормотал Лесдигьер. – И что же, герцог согласился, надо думать?

– Не знаю точно, ваша милость, но полагаю, что так. А еще святые отцы из аббатств целестинцев, Святой Женевьевы и Сен-Мартен вкупе с прево предложили герцогу два миллиона ливров для борьбы с гугенотами.

– Два миллиона ливров? Ого, целое богатство!

– Еще бы! Теперь у монсеньора хватит сил и средств, чтобы искоренить еретическую заразу по всей стране…

У Лесдигьера зачесались руки от желания выхватить плетку и оттянуть ею этого рьяного католика вдоль спины, чтобы надолго запомнил день встречи с настоящим протестантом.

Сапожник между тем продолжал, не замечая, как у всадника от злобы заскрипели зубы:

– Теперь-то уж можно не таиться и в открытую убивать гугенотов; говорят, что настоящая война скоро начнется.

Лесдигьер не стал дальше слушать горожанина и вонзил шпоры в бока лошади, направив ее в сторону Лувра, а сапожник так и остался стоять с раскрытым ртом, не понимая, почему сиятельный вельможа, к разряду которых он причислил Лесдигьера, не положил в его ладонь еще одну монету.

Глава 4. В Лувре. Как нажить за один вечер сильных врагов и обрести не менее сильных друзей

Все было так, как поведал Лесдигьеру горожанин. Гиза действительно встречали со всеми почестями, оказываемыми в торжественных случаях знатнейшим людям королевства, и после резни в Васси, о которой трубили уже на всех улицах, он выглядел в глазах народа подлинным героем, настоящим Аяксом Теламонидом[44]. И когда Лесдигьер шел по галереям Лувра в поисках Монморанси, он видел, что повсюду – у стен, у колонн, у перил – придворные передавали друг другу весть о победе Гиза над армией протестантов.