Ночь в гареме, или Тайна Золотых масок

Георг Борн

Ночь в гареме, или Тайна Золотых масок

Книга III

I

Новые сановники

За последние месяцы в Турции произошло много различных перемен. Сменились сановники, их место заняли другие, а народ по-прежнему стонал под тяжестью неимоверных налогов. Христианские страны, находившиеся под владычеством турецкого государства, испытывали горькую участь. Не будучи в состоянии переносить всех тяжестей поборов турецких чиновников, они восстали. Из всех племен, томившихся и теперь еще томящихся под игом турок, боснийцы и болгары первыми взялись за оружие, чтобы стряхнуть нестерпимое иго и положить конец неимоверным требованиям и несправедливостям турецких наместников и чиновников.

Повсюду стали появляться люди, которые готовили восстание и подстрекали недовольных к открытым враждебным действиям. Эти клевреты Мансура-эфенди и его сообщника делали свое дело так ловко и с таким успехом, что действительно случилось то, чего желали эти ревнители магометанства: восстание действительно вспыхнуло и дало туркам повод дать волю своей ненависти к христианам во славу пророка. Все их преступные идеи были приведены в исполнение.

Их мечтой было восстановление падшего могущества и величия Оттоманской империи. Они хотели заставить еще раз засверкать угасающее светило ислама и придать ему новый блеск и славу. Хитрые подстрекатели отлично понимали, что могущество и величие Востока переживает свои последние дни, если такие султаны, как Абдул-Азис, будут стоять во главе государства.

При жизни султана Абдул-Меджида многие возлагали большие надежды на Абдул-Азиса. Последние дни жизни Абдул-Меджида были только тенью прежнего султанского величия.

Бледный, изможденный деспот ужасающим образом предавался пьянству. Это он приказал воздвигнуть мраморный дворец Долма-бахче, стоивший восемьдесят миллионов франков; служившие в его свите офицеры в рваных мундирах сопровождали его величество, а по молочно-белым мраморным плитам больших лестниц дворца слонялась нерадивая прислуга.

Но вот наступила роковая ночь Рамазана, в которую Абдул-Меджид расстался с жизнью и таинственной кончиной завершил свое жалкое существование.

Абдул-Азис в последнее время более чем когда-либо предчувствовал, что он вместе со своей империей приближается к пропасти. В дружбу Запада он не верил, он знал, как дорого обходится эта дружба, и потому решил, чтобы утвердить свое величие и могущество, еще раз попытаться обратиться к князьям Востока, которые еще видели в султане преемника Магомета и Аллаха. Со всеми почестями встретил он у Золотого Рога посла кашгарского эмира Якуб-бея, осыпал любезностями генералиссимуса афганской армии Магомета Саддык-хана и даже принял одного подвластного ему шейха Гассира-пашу как своего гостя в Долма-бахче. Все эти дружественные отношения, как кажется нам, вытекали из необходимости искать себе опоры в среде своих соплеменников и единоверцев. Насколько Абдул-Азис действовал с успехом, стараясь воспрепятствовать разрушению Калифата, мы увидим впоследствии.

Султан проводил довольно скучные и однообразные дни в своем дворце, в кругу своих жен, а в дворцовой мечети наслаждался зрелищем петушиного боя. Абдул-Азис очень любил петухов. Его любимец носил орден Османии. Замечательно еще то обстоятельство, что этим орденом владели многие сановники Османской империи и их нисколько не оскорбляло то чувство, что и петух султана гордился тем же орденом.

Двадцать первого числа месяца джемади-эль-аваль[1] ежегодно совершалось в Константинополе празднество в честь восшествия на престол султана Абдул-Азис-хана. Если случайно какой-либо путешественник попадал на этот праздник, то его сердцем овладевали тоска и уныние. Он замечал напускную веселость и видел упадок могущества когда-то столь богатой и пышной империи Солимана. Все пропало. Турция доживает свои последние дни, и если еще держится, то только благодаря политическому равновесию, иначе соседние большие государства не замедлили бы присоединить ее к своим владениям.

Иностранец, посетивший город калифов, чтобы еще раз взглянуть на угасающий блеск бывшей мировой державы, оказывался среди торжественной вакханалии, по-видимому, назначенной для того, чтобы заглушить вопли бедствующего народа, и задумчивость охватывала его душу.

С наступлением знойного летнего вечера, за которым внезапно следует ночь, восточный семихолмный город (как называют Константинополь в противоположность Риму), заливается морем света, волны которого отливают пурпуром. Необозримые потоки пламени бледными светлыми полосами обрисовывают на темном небесном своде городские кварталы, мечети, дворцы и даже безмолвные кладбища. Словно огненные волшебные корабли, скользят суда по спокойному морю, похожему на расплавленную бронзу… вот прекрасный сон, на несколько часов заменяющий ужасную действительность.

Местами расставлены по улицам отряды пехоты и кавалерии, последние, однако, отдыхают от продолжительной праздничной службы, слезают со своих роскошных коней и не спеша прогуливаются по улицам. Наряды эти занимают постоянно только одну сторону дороги, другая же предоставляется публике.

Какая пестрая картина открывается здесь взору! Европейцы по большей части избирают для своих прогулок главную улицу Галаты, большой мост и площадь перед Ислам-Джами в Стамбуле. У стен сераля теснятся типичные фигуры магометан: модничают разодетые турки в чалмах, персы в высоких конических шапках, курды, те же хивинцы, и татары в своих исполинских, закрывающих все лицо головных уборах. У ворот сераля, на насыпях из песка и камней развалившихся зданий, сидит толпа мусульманских женщин, с часу на час ожидающих появления «земного светила», широколицего турецкого повелителя, лицо которого освещено хоть и усталой, но исполненной сознания собственного достоинства улыбкой. Конечно, его величие лучезарно, но блеск алмазов и других драгоценностей, ослепляя сиянием обыкновенных смертных, не дает теплоты. Этот праздник султана служит для напоминания роду Оттоманской империи о древнем блеске и величии их государей и в то же время разжигает ненависть к гяурам.

Но прежнее величие давно уже кануло в вечность, могущество Турции, перед которым некогда трепетала почти вся Европа, потеряло свою силу. Двести лет тому назад тогдашний султан сделал следующее объявление войны немецкому императору:

«Мы, Волки-ханы, милостью Великого Аллаха на небе, и я, бог на земле и величайший державный император, отрада и спасение турок и язычников и губитель христианства», – это было вступлением, затем следовало само объявление войны и в заключение говорилось: «А потому ты должен вполне ожидать, что мы в скором времени осадим и займем своими силами всю вообще Германию, нашу империю, не желая держать у себя тебя и твоего брата Карла».

Теперь времена переменились. Звезда счастья Оттоманской империи закатилась. Могущество исчезло, блеск и слава потускнели – и потускнели навеки. Положим, что великий визирь и мог бы сделать объявление войны цветистым слогом, но ему недоставало одного – могущества. Европа с презрением отнеслась бы к его словам.

При дворе в продолжение последних месяцев после описанного нами в прошлой главе падения шейх-уль-ислама произошли многочисленные перемены. Мансур-эфенди хотя и пал, но только его личность, а не идеи. Мансур был низвержен, но дух его еще жил и царствовал. Новым шейх-уль-исламом назначен был Феми-эфенди, во всем следовавший советам Мансура, который умел распространять вокруг себя сияние тайного могущества. Важным шагом в пользу Мансура было назначение Рашида-паши министром. Рашид был слепым орудием Мансура, и назначение его визирем давало низверженному Мансуру в руки новые средства и впредь утверждать всюду свое могущество. Одного визиря он имел вблизи султана и именно такого, который во всем беспрекословно исполнял его волю. Теперь задачей его было приобрести второго.

В вечер султанского праздника, полгода спустя после своего низвержения, Мансур-эфенди бежал от торжественных огней, заливавших морем света все дома и площади города. Он отправился в развалины Кадри. Здесь все еще была его власть. Здесь был невидимый трон, откуда направлялись нити, более могущественные, чем кормило правления в руках министров. Когда Мансур вошел в галерею башни Мудрецов, то встретил там Лаццаро, который, озираясь, подходил к нему. Теперь хитрый грек находился на службе у Мансура, так как разгневанная принцесса Рошана прогнала его от себя. Сегодня Лаццаро нес важное известие Мансуру, которое добыл по поручению последнего.

Мансур дал знак следовать за ним, и оба вошли в зал Совета.

– Ну что, был ты в доме Гуссейна-Авни-паши? – спросил Мансур своего слугу.

– Дом военного министра могущественного Гуссейна-Авни-паши охраняется часовыми и слугами, – отвечал Лаццаро. – Мне удалось познакомиться с Ибрагимом, доверенным слугой паши, и я отправился к нему. Произошло нечто очень важное и благоприятное для тебя, мудрый баба-Мансур, – продолжал грек, лукаво прищурив глаза, – нечто такое, что совершенно отдает в твои руки благородного пашу.

– Я поручил тебе узнать, желает ли Гуссейн-Авни-паша иметь свидание со мной.

– И я принес тебе, мудрый баба-Мансур, ответ, что благородный паша считает за честь сегодня же вечером посетить тебя здесь.

Сам Мансур был, по-видимому, поражен таким успехом.

– Как же это случилось? – спросил он.

– Твой раб Лаццаро донесет тебе сейчас обо всем, мудрый повелитель, и посвятит тебя во все подробности. Гуссейн-Авни-паша, военный министр, теперь твой. Он безусловно примкнет к тебе и вполне подчинится твоим советам, так как ему нанесено оскорбление, изгоняющее его из внутренних покоев императорского дворца Беглербега.

– Ему нанесено оскорбление? Кем же? – спросил Мансур-эфенди.

– Тем, кому благородный паша был до сих пор самым ревностным слугой, принцем Юсуфом-Изеддином.

– Что ты сказал? Принцем?

– Ты знаешь, повелитель, что у Гуссейна-Авни-паши есть молодая прекрасная дочь, которую зовут Лейла. Благородный паша, желая обеспечить себе благосклонность султана и еще более расположение принца и приобрести на него влияние, отдал свою дочь Лейлу принцу Юсуфу в супруги. Принц, казалось, был тоже влюблен в дочь паши, но это было лишь мимолетное увлечение; сердце принца все еще пылает любовью к пропавшей без вести дочери Альманзора. Довольно того, что Юсуф приказал вчера одному из своих адъютантов отвезти прекрасную Лейлу обратно в дом ее отца.

– Да, это действительно ужасное оскорбление, – проговорил Мансур, злорадно усмехаясь. Его радовало это обстоятельство, так как его враги все больше и больше попадали в расставленные бывшим шейхом сети.

– По прибытии в гарем отца прекрасная Лейла упала на колени, рвала на себе волосы, так как не могла перенести позора. Может быть, это горе было бы перенесено ею легче, если бы она не любила так безумно принца. Кажется, вся жизнь ее принадлежит этому злодею, – докладывал хитрому Мансуру Лаццаро.

– Трагическая судьба, клянусь бородой пророка!

– Когда донесли об этом благородному паше, он поспешил к своей дочери. Постигший ее позор, отчаяние, свидетелем которого был он сам, все подошло одно к одному, чтобы возбудить в могущественном визире страшную злобу, однако как военный министр, член тайного совета сераля и один из высших сановников он преодолел свой гнев. Он заперся с дочерью и дал ей клятву мести. Это успокоило Лейлу. Сегодня ее видели в экипаже на главной улице Перы.

– А паша?

В эту минуту в зал Совета вошел молодой дервиш и с низким поклоном остановился перед Мансуром.

– Прости, мудрый баба-Мансур, что я должен тебя побеспокоить, – тихо сказал он. – Прибыл благородный Гуссейн-Авни-паша и спрашивает тебя.

– События опережают мой доклад! – с поклоном сказал Лаццаро.

– Проводи сюда господина военного министра, – приказал Мансур молодому дервишу и встал, чтобы принять высокого сановника, появление которого заставило его торжествовать в душе. В его руках были теперь все новые опоры трона, все могущественные визири, кроме Махмуда-паши, великого визиря. Феми-эфенди, Рашид-паша и теперь даже и Гуссейн-Авни-паша, самый влиятельный из всех, так как в его распоряжении было войско, кумиром которого он был.

Мансур сделал своему доверенному слуге знак удалиться, а сам пошел навстречу военному министру.

Тот только что вошел в галерею башни. Он был в европейском костюме и в красной чалме. На бородатом лице его лежала печать сильной энергии, но вместе с ней виднелась и мрачная суровость.

Гуссейн-Авни-паша поздоровался с Мансуром-эфенди и быстро вошел с ним в зал Совета.

– Приветствую тебя, мой благородный паша, – сказал Мансур вкрадчивым тоном и с видом преданности. – Я не смел надеяться приветствовать тебя здесь. Тем более благословляю тот час, который привел тебя сюда.

Гуссейн-Авни-паша принял приглашение Мансура и сел рядом с ним.

– Благородный Рашид-паша сообщил мне, что ты приглашаешь меня на встречу, – отвечал он. – Настал для меня час последовать твоему приглашению.

– И это случилось в день султанского праздника? – пытливо спросил Мансур-эфенди.

– Объясняй себе это как угодно, Мансур-эфенди.

– В таком случае я объясню это в свою пользу или, лучше сказать, в пользу дела, которому я служу, – сказал Мансур. – Ты самый могущественный и усердный поборник желания султана изменить порядок престолонаследия и оставить престол принцу Юсуфу. Я желал бы обменяться с тобой взглядами по этому делу, и твое посещение доказывает мне, что ты желаешь удостоить меня этой чести, в то время как султан из окон сераля любуется ликующей толпой.

– Одни ли мы и не подслушивает ли нас кто-нибудь? – спросил Гуссейн-Авни-паша.

– Никто нас не видит и не слышит.

– Так знай же: я был сторонником желания султана, о котором ты сейчас говорил, мудрый Мансур-эфенди.

– Так ты уже более не поборник этого нововведения? – спросил Мансур, по-видимому, крайне удивленный. – Должен ли я верить своим ушам? Давно ли благородный паша, военный министр, надежда армии, так счастливо изменил свое мнение? Давно ли желания султана потеряли свою самую могущественную опору? Ты видишь меня радостно удивленным. Никакая другая весть не могла бы меня так осчастливить: ты должен знать, что желание это было оставлено всеми остальными вельможами империи. Один ты защищал его, и я боялся тебя, нет, позволь мне говорить с тобой откровенно: я боялся за тебя, ибо при падении султана это желание увлекло бы за собой всех своих приверженцев. Теперь я вдвое радостней приветствую тебя, благородный паша! Одно твое содействие, одна твоя помощь нужна нам для поддержания старых традиций нашего могущественного государства, находящихся в тесной связи с религией.

– Я пришел предложить тебе руку помощи, мудрый Мансур-эфенди, я стал другим. Я вижу теперь, что изменение закона о престолонаследии может привести к гибели. С этого дня я непримиримый враг этой перемены и мое единственное желание – употребить все средства для того, чтобы помешать исполнению этого.

– Позволь мне обратить твое внимание на то обстоятельство, что люди сживаются со своими желаниями, – отвечал Мансур. – Султан и принц Юсуф всей душой преданы своему желанию, и они употребят все для того, чтобы привести его в исполнение.

– Тогда они погибнут вместе со своим желанием, – мрачно сказал Гуссейн-Авни-паша.

Глаза Мансура сверкнули при этих словах. Он дружески обратился к военному министру.

– Намерен ли ты сдержать это свое слово, желаешь ли ты способствовать нашему делу? – спросил он.

– Я уже сказал тебе это.

– В твоей власти погубить султана и принца Юсуфа. В твоей власти низвергнуть их обоих.

Гуссейн-Авни-паша, казалось, ужаснулся чудовищности этого плана.

– Государственная измена… – прошептал он. Мансур дьявольски улыбнулся.

– Это пустой звук, подобные слова часто пугают нас, – сказал он, – тогда как мы не отступаем перед самим делом, если оно подвернется нам. Пойми меня как следует, благородный паша: не ты, не я, не мы все низвергнем султана и принца – они сами погубят себя. Желание отмены древних законов приведет их к падению. Твое дело будет только подстрекнуть и поощрить их к этому государственному перевороту. Партия наша велика, она охватила весь Стамбул и все государство – это партия принца Мурада, законного наследника престола. Спрашивается только, желаешь ли ты тайно примкнуть к этой партии. Если да, то в таком случае ты должен пытаться поддержать и укрепить в султане его желание и привести к нужному результату.

– Я готов на это.

– Ты важен для султана, так как в твоем распоряжении войско, – продолжал Мансур. – Дай понять ему, что, действуя силой, он и принц скорее всего достигнут своей цели.

– Да, да! Твоя правда! – воскликнул Гуссейн-Авни-паша.

– Уверь султана, что войско безгранично преданно ему и готово содействовать в перевороте, который должен оставить престол принцу Юсуфу. Это ободрит его и побудит к решительным действиям…

– Это будет предательством, – пробормотал паша.

– В твоей власти возвести на престол принца Юсуфа или…

– Ни за что! Никогда не бывать этому! – поспешил воскликнуть Гуссейн.

– Тогда прими во внимание мой совет: заставь султана поверить в успех насильственной меры, и он ухватится за нее, если ты только обнадежишь его в содействии войска. Больше тебе ничего не надо делать, благородный паша: султан и принц Юсуф сами бросятся в пропасть, дело обойдется без нашей помощи.

– Пусть будет так. Я ваш, – отвечал военный министр, и этим словом была решена участь султана и Юсуфа.

– Они падут, чего они вполне заслуживают, благородный паша.

– В добрый час, – заключил Мансур этот тайный и столь обильный последствиями разговор.

Затем он вместе с военным министром вышел из зала Совета и провел его через всю галерею до самого выхода. Там они расстались.

Мансур-эфенди, торжествуя, вернулся в башню Мудрецов, а Гуссейн-Авни-паша в своем экипаже поехал в город, который все еще утопал в море света – уныние и неудовольствие толпы заглушались блеском праздника.

II

Предатель

Между тем Сади так сильно возвысился в милости не только у великого визиря, но и у султана, что уже причислялся к визирям, не нося еще в действительности этого титула. Сильное, непреодолимое желание подниматься все выше и выше на пути к славе наполняло его душу, и в сердце его не было другой мысли, как только сделаться необходимым султану. Но великодушие Сади побуждало его сверх того преследовать еще и другую цель – облегчить нищету и бедствия народа. Махмуд-паша, великий визирь, нисколько не заботился о том, что положение низших классов в целом государстве с каждым днем становилось все ужасней, он преследовал только свои дипломатические планы, о внутренних же делах государства он очень мало беспокоился и менее всего думал о судьбе несчастного народа. Сади счел задачей своей жизни внять этим мукам, он хотел воспользоваться своим высоким положением не для своего личного обогащения, как это делало большинство других сановников, но для облегчения нужд и бедствий народа.

Эти стремления возбуждали в высших кругах только затаенный смех, а муширы и советники шептали друг другу, что эти человеколюбивые стремления молодого паши еще улягутся. Другие же полагали, что он должен питать слишком смелые замыслы на будущее, стремясь сделаться любимцем народа, и что это легко может ему удастся, так как вместе с рукой принцессы ему достанутся несметные богатства. Новый визирь Рашид-паша, а также и Гуссейн-Авни-паша выказывали ему большое расположение, а Сади был слишком доверчив, чтобы видеть за этим что-нибудь другое, кроме желания подружиться с ним. Сади сам был чужд всякого лукавства. Его исполненная благородных планов и стремлений душа, его жаждущий великих подвигов ум и в других не подозревал ничего дурного, а потому он чистосердечно и с радостью примкнул к новым друзьям.

Что он в этом бурном порывистом стремлении к славе и почестям забыл Рецию, что бледный образ ее только по ночам еще являлся ему во сне, виной тому было проснувшееся в нем честолюбие, которое заглушало все остальные чувства, но все-таки не могло уничтожить его благородства и великодушия. Первое время часто по ночам, когда он покоился на своих мягких подушках, когда блеск и свет угасали, и безмолвие ночи окружало его, в воображении его рисовался прекрасный образ Реции, слышался ее нежный голос, называвший его по имени. Он вскакивал с постели, и имя Реции замирало у него на устах. Утром же образ ее бледнел перед хлопотами во дворцах, перед просьбами бедных просителей, которым Сади покровительствовал, перед беседами с визирями и министрами, перед блеском трона, к ступеням которого он мог приблизиться. Потом образ исчезал, воспоминание терялось, внутренний голос, напоминавший ему о Реции, был заглушен суетой мира, жаждой подвигов. Упоенным взорам молодого паши представлялись ослепляющее сияние трона, заманчивая высота, и он чувствовал, что здесь найдется для него столько дела, сколько едва могли перенести его силы. Он чувствовал, что здесь на высоте необходимо честное сердце, бьющееся для блага народа и султана. И на нем, вышедшем из народа, прежде других лежала обязанность занять это место, которого недоставало при дворе, и выполнить все связанные с ним обязанности.

Через несколько дней после султанского праздника Гассан и Сади сошлись в Беглербеге.

– Очень рад, что встретил тебя, – сказал Гассан, входя вместе с Сади в пустую комнату по соседству с кабинетом султана.

– Ты хочешь что-нибудь передать мне?

– Предостеречь тебя, – отвечал Гассан.

– Предостеречь? И какой у тебя торжественный вид!

– Это потому, что мое предостережение очень важно.

– Относительно кого же намерен ты предостеречь меня, Гассан?

– Относительно новых друзей.

Сади с удивлением вопросительно поглядел на своего товарища.

– Я все еще не понимаю тебя, – сказал он.

– Ты собираешься примкнуть к Рашиду и Гуссейну.

– Они весьма предупредительны по отношению ко мне.

– И притом фальшивы.

– Ты меня удивляешь.

– Тем не менее, это правда, Сади, я не доверяю этим обоим визирям, они преследуют свои планы и замыслы. Рашид давным-давно является орудием Мансура.

– Мансур перестал иметь орудия, друг мой. Мансур не имеет уже более власти.

– Открыто – нет, это правда, но втихомолку он все еще раскидывает свои сети. Ты знаешь, что Рашид-паша ему одному обязан своим теперешним положением и всем, что имеет? Рашид и теперь еще орудие Мансура.

– Ты, Гассан, глядишь на все слишком уж мрачным взглядом.

– Не отвергай моего предостережения. И Гуссейн-Авни-паша с некоторых пор изменился. Причина понятна: ты знаешь, принц был настолько неосторожен, что отослал дочь его Лейлу в дом отца. Гуссейн никогда не забудет этого оскорбления, но он слишком умен и осторожен, чтобы хоть чем-нибудь обнаружить происшедшую с ним перемену.

– Мне кажется, Гассан, ты слишком далеко заходишь в своих подозрениях, тем не менее благодарю за предостережение. Рашид никогда не будет моим другом, я отвечаю только на его любезность, как того требует долг вежливости, Гуссейн же – другое дело, он военный министр и благоволит ко мне.

– И постарается употребить тебя для своих целей, – запальчиво перебил Гассан своего товарища. – Он знает, что ты в последнее время стал правой рукой великого визиря, и хотел бы через тебя получить необходимые сведения о подробностях и решении разных дел. Остерегайся его, вот мой совет. Сейчас тебя позовут к султану.

– Право, я не знаю, по какому делу.

– По твоему собственному, как ты увидишь. Вчера я получил от Зора первое письмо. Кажется, в Лондоне он запутался в приключениях и интригах, – сказал Гассан. – По крайней мере, из письма его видно, что он завален делами, постоянно в обществе и окружен удовольствиями. Любовь же его к леди Страдфорд, кажется, еще усилилась: он бредит ее красотой, умом и любезностью. Хорошо, если только он не игрушка в ее руках.

– Ты всюду видишь ложь и измену.

– Нас окружает много лжи, друг мой, – отвечал Гассан, который в последнее время часто бывал угрюмым и сосредоточенным: пророчество старой Кадиджи не выходило у него из головы.

– Мне кажется, – продолжал он, – что в будущем нас ожидают мрак и печаль.

– Нет, Гассан, брось эти глупости! – улыбаясь, воскликнул Сади. – Отгони от себя эти мрачные мысли и образы, прежде они не так одолевали тебя.

– Тише, звонок, я должен вернуться в кабинет, – прервал Гассан разговор и, оставив своего друга, поспешил на зов султана в его кабинет.

Через несколько минут он снова вернулся к Сади.

– Султан зовет тебя, – сказал он и отвел Сади в маленький, красивый тайный кабинет, где Абдул-Азис сидел на диване.

– Я приказал позвать тебя, Сади-паша, чтобы объявить тебе о решении, принятом мной и касающемся тебя, – начал султан, окинув испытующим взглядом красивого молодого пашу. – Мне докладывают, что принцесса Рошана намерена вступить в брак и что она желает отдать тебе свою руку.