Врачи двора Его Императорского Величества, или Как лечили царскую семью. Повседневная жизнь Российского императорского двора

Сегодня, на основании имеющегося протокола вскрытия, врачи по-иному оценивают сложившуюся ситуацию. Например, профессор М. Г. Рыбакова считает, что, с учетом медицинских практик середины XIX в., лейб-медик вел лечение верно и «страдание кишок» было вызвано именно проблемами с сердцем.[29]

Вероятнее всего, врачи квалифицированно объяснили Александру II причины, приведшие к смерти Александры Федоровны. Но с оглядкой на общественное мнение Карелля отправили за границу для того, чтобы все «возмущения» улеглись. Подтверждает эту версию то, что карьеры врачу[30] не сломали и он до своей смерти в 1886 г. сохранял звание лейб-медика.[31]

Составлялись ли обязательные ныне истории болезни (скорбные листы) высокородных пациентов

Записи медицинского характера врачами, в той или иной форме, конечно, велись. Например, в 1716 г., накануне поездки Петра I на воды в Бад-Пирмонт, лейб-медик Л. Л. Блюментрост составил документ, который, по большому счету, можно назвать историей болезни императора. В нем врач писал о нарушениях в деятельности желудочно-кишечного тракта, напоминающих хронический колит. При императрице Елизавете Петровне директор Медицинской канцелярии и лейб-медик П. З. Кондоиди составил инструкцию для госпитальных школ, обязав врачей составлять скорбные листы.[32]

Однако скорбные листы первых лиц составлялись очень редко. Связано это было с тем, что информация о заболевании монарха считалась секретной, поэтому врачи предпочитали держать ее «в голове». Иногда история болезни велась в виде записей для личного пользования, вне следования всякому стандарту. Как правило, более-менее системные записи медицинского характера начинали вестись врачами только в случае кризисного развития заболевания первого лица. Мотив вполне понятен – прикрыть себя в случае смерти больного.

Так, в январе—феврале 1824 г. доктор Д. К. Тарасов по собственной инициативе вел записи о развитии болезни Александра I, травмировавшего ногу. Когда Александр I умирал осенью 1825 г. в Таганроге, лейб-медик Я. В. Виллие вел дневник. Также фиксировал развитие болезни хирург Д. К. Тарасов. Еще раз отмечу, что это были не формализованные записи медицинского характера, а некие дневниковые записи с медицинскими и эмоциональными «включениями».

Любопытно, что после смерти Александра I эти документы так и остались не востребованными властями среди личных бумаг лечащих врачей. Только в 1844 г., накануне 20-летия смерти Александра I, министр Императорского двора затребовал от руководства Придворной медицинской части все медицинские записи, связанные со смертью императора.

Лейб-медик и управляющий ПМЧ Я. В. Виллие, который являлся семейным врачом Александра I, так характеризовал представленные им документы: «…журнал на латинском языке о последней болезни… Государя Императора Александра Павловича, веденный мною ежедневно до самой кончины Его Императорского Величества и подписанный находившимися тогда в Таганроге докторами: Штофрегеном, Рейнгольдом, Тарасовым и Доббертом. К журналу этому приложены: описание на латинском же языке, произведенного для бальзамирования анатомического вскрытия тела Его Величества и показание на немецком языке придворного аптекаря Прота о выписанных из придворной аптеки лекарствах в продолжение болезни Императора Александра Павловича, вместе с подлинными рецептами моими. Более никаких других актов у меня не имеется. Что же касается до требуемого Вашим Сиятельством акта о болезни блаженныя памяти Государыни Императрицы Елизаветы Алексеевны, то подобного акта у меня нет и никогда не было, ибо я, как Вам известно, и не пользовал Ея Императорское Величество и при кончине Ея Величества в г. Белеве не находился. И никаких сведений по сему я ни от кого не получал, а получил только, кажется, от Статс-секретаря Лонгинова один пакет, в котором заключались донесения Государыне Императрице о болезни Государя Императора Александра Павловича в 1824 г. и о состоянии здоровья Ея Величества в 1825 г. до поездки еще в Таганрог. Пакет этот, сохраненный мною доселе в том самом виде, как он тогда был ко мне доставлен, при сем прилагается».[33]

Еще раз подчеркну, что вплоть до конца XIX в. «истории болезни» монархов больше напоминали личный дневник врача с фиксацией происходивших событий, чем официальный документ. Например, такой дневник[34] в 1870–1880-х гг. вел С. П. Боткин, начав его после назначения домашним врачом императрицы Марии Александровны.

Важно напомнить, что информация о здоровье монархов носила закрытый характер как по медицинским соображениям, так и с точки зрения государственной безопасности, поскольку в самодержавной империи фактор здоровья первого лица не мог не учитываться в различных политических раскладах. Судя по упоминаниям в архивных документах, значительная часть этой закрытой медицинской информации была по тем или иным причинам уничтожена еще до 1917 г., как связанная с некими династическими «скелетами в шкафу». Тем не менее до нашего времени дошли истории болезни цесаревича Георгия Александровича (1890-е гг., заболевание туберкулезом) и Николая II (заболевание брюшным тифом в 1900 г.).

Существовал ли протекционизм при назначении на должности придворных лейб-медиков

Конечно, существовал (и в советские времена среди врачей «Кремлевки» бытовала поговорка: «Полы паркетные – врачи анкетные»). И даже высочайший уровень ответственности за здоровье первого лица не мог упразднить проявления протекционизма в той или иной форме. Высокопоставленные врачи часто пристраивали своих близких и неблизких родственников в придворную медицину.

Говоря о Придворной медицинской части Министерства Императорского двора, следует иметь в виду, что при подборе лейб-медиков во внимание принимались самые разные факторы. Решающую роль играла, конечно, квалификация врача, поскольку российские монархи по вполне понятным причинам желали лечиться только у самых лучших медиков. Свидетельством тому является придворная карьера основоположника петербургской терапевтической школы лейб-медика С. П. Боткина. Вместе с тем врачи подобного уровня, как правило, были чрезвычайно востребованы и сосредоточиться исключительно на лечении монархов и членов их семьи не могли. Поэтому на роль домашних врачей в XIX в. стали приглашать крепких профессионалов, которые вполне успешно справлялись с сезонными и возрастными заболеваниями.

Кроме профессионализма, при выборе семейного врача всегда принимались во внимание политическая лояльность и неболтливость кандидата, поскольку он, по роду своей профессиональной деятельности, был допущен в «ближний круг» императорской семьи. Особенно весомым становится в начале XX в. фактор политической лояльности, когда Российскую Империю начали сотрясать политические бури.

При замещении вакантных должностей на все придворные должности, включая медицинские, имелась и формальная составляющая, когда во внимание принималось так называемое «старшинство производства» в карьерной линии: врач – главный врач – почетный лейб-медик – лейб-медик. Хотя, как свидетельствует практика, для карьерного роста огромное значение имела и возможность «попасть в случай» – то есть удачно проведенная операция или лечение, приведшее к выздоровлению царственного больного. Однако фундаментом «случая» был опять-таки профессионализм врача.

Примеров тому тьма… Так, удачная катетеризация датского посла хирургом Я. В. Виллие сделала его лично известным императору Павлу I. Позже он не менее успешно прооперировал фаворита Павла I – графа Кутайсова. При Николае I немецкий врач М. М. Мандт «взлетел на придворный небосклон» после излечения императрицы Александры Федоровны. Во время одной из поездок по России Николай I сломал ключицу, и удачно наложивший повязку провинциальный лекарь Ф. Ф. Цвернер впоследствии занял должность гофмедика Зимнего дворца.[35] Ближайшее окружение нередко рекомендовало, и подчас искренне, самых различных врачей, которые гарантированно «лечили всё», первым лицам. Например, Николай II записал в дневнике: «утром пришел старик Арсеньев,[36] чтобы рекомендовать какого-то доктора для Аликс» (13 января 1910 г.).

Конечно, лейб-медики всячески покровительствовали «своим» и старались притормозить «чужих». Такая практика была одной из граней известного противостояния «немецкой» и «русской» партий в медицине. Например, эстонец лейб-медик Г. И. Гирш, лечивший двух императоров, стартовал на свою должность по протекции родственника, земляка-эстонца лейб-медика Ф. Я. Карелля. И тот, и другой представляли так называемую «немецкую партию».

Н. А. Шестов

Вместе с тем стремительная карьера другого медика, занявшего должность домашнего врача цесаревича Николая Александровича, закончилась неудачно.

Историю назначения на придворную должность Н. А. Шестова так вспоминала фрейлина двух императриц, баронесса М. П. Фредерикс: когда решался вопрос о назначении врача к наследнику, «обратились к нашим медицинским светилам. Собрался ареопаг Лейб, Обер, Штатс, Гоф и проч. и проч. медиков для обсуждения, казалось бы, немаловажного дела, как избрание хорошего медика ко Двору наследника цесаревича. Но, к несчастию наследника всероссийского престола, у двух из Важнейших эскулапов оказались племянники, а именно, у лейб-медика Кареля был племянник доктор Гирш,[37] а у Председателя Медико-хирургической академии – Дубовицкого, был племянник Шестов. Старики заспорили, всякому из них хотелось поместить к новому двору своего родственника. Чтоб примириться, решено было ими бросить жребий, которому из племянников быть при наследнике; жребий пал на Шестова, и таким образом, не по учености или какой особенной практике, а по жребию, он был отрекомендован и возведен в звание медика государя наследника цесаревича. Мне жаль, что я должна дать такой неблаговидный отзыв о старом Кареле, который, безусловно, был хороший человек, и я к нему относилась очень дружелюбно; но дружба – дружбой, а правда – правдой».[38]

О стремительной карьере Н. А. Шестова свидетельствует его формулярный список. Когда в декабре 1859 г. 28-летнего батальонного лекаря Гренадерского короля Фридриха Вильгельма III полка Николая Александровича Шестова назначили на должность домашнего врача цесаревича, великого князя Николая Александровича, за его спиной уже имелся крепко сколоченный карьерный фундамент.

Н. А. Шестов происходил из семьи потомственных почетных граждан г. Москвы. Петербургскую Медико-хирургическую академию он окончил как вольнослушатель,[39] получив звание лекаря в 1854 г. В 1855 г. он защитил диссертацию на степень доктора медицины, и его оставили при Медико-хирургической академии «для соискания места адъюнкт-профессора» (1857 г.). Затем Шестов отправился на два года за границу «для изучения новейших специальностей», во время командировки прошел стажировку в ведущих клиниках Берлина, Вены, Лондона и Парижа. Отмечу, что этот научный отпуск был зачтен Шестову в стаж государственной службы. По возвращении из-за границы (1859 г.) Шестов несколько месяцев поработал в должности батальонного лекаря, а затем последовало его назначение на должность домашнего врача цесаревича. 19 декабря 1859 г. состоящий при цесаревиче генерал-адъютант Н. Зиновьев сообщил управляющему Придворной медицинской части, что «Государь Император соблаговолил словесно высочайше повелеть мне: определить доктора медицины, коллежского асессора Шестова доктором Государя Наследника Цесаревича».[40] Совершенно очевидно, что подобные карьеры сами по себе не складывались…

Добавлю, что после смерти 21-летнего цесаревича Николая Александровича в 1865 г. Н. А. Шестова удалили из дворца, но медицинской карьеры не сломали, и он с 1866-го и до смерти в 1876 г. работал ординарным профессором кафедры частной патологии и терапии Санкт-Петербургской Медико-хирургической академии.

Всегда ли карьера семейного врача первого лица была стабильной и успешной

Конечно, нет. Сам факт близости врача к первому лицу порождал многочисленные соблазны, за которые, в конечном счете, приходилось платить. Кроме этого, бывали врачебные ошибки, которые на этом уровне власти также не прощались. В этом контексте можно вспомнить судьбу придворных врачей Ивана III – итальянцев Леона и Антона, казненных по распоряжению великого князя в 1490 г. Причиной тому стала смерть наследника престола Ивана Младого,[41] заболевшего «камчюгою в ногах». Несмотря на все старания доктора «мистро Леона»,[42] вызванного Софией Палеолог из Венеции, Иван III посчитал, что врачи должны за эту смерть ответить головой.

Участвовали ли врачи первых лиц в придворных интригах, и насколько значительным было их политическое влияние

Врачи, войдя в «ближний круг» первого лица, как правило, придерживались рамок своих профессиональных обязанностей, поскольку положение придворного медика, причастного к самым интимным тайнам первого лица, особенно в XV–XVII вв., часто определялось формулой «вход – рубль, выход – два».

Следует также иметь в виду и то, что в XV–XVII вв. одним из распространенных методов политической борьбы, что в Европе, что в Московском царстве, являлись яды. Поэтому придворные группировки старались использовать положение домашнего врача первого лица в своих интересах. С учетом этого, лекарство, прежде чем оно оказывалось в руках царственного пациента, проходило многоуровневый контроль,[43] а Аптекарский приказ возглавляли либо родственники, либо доверенные сановники первого лица.[44]

Тем не менее история придворной медицины знает имена медиков, далеко выходивших за рамки профессиональной деятельности. Одним из таких врачей стал выпускник Кембриджского университета Елисей Бомель (Бомелий),[45] лечивший Ивана IV Васильевича.

До нас дошел совершенно демонизированный образ этого врача. Например, «Пискаревский летописец» называл его «лютым волхвом» и приписывал его влиянию зверства царя в период опричнины. О степени влияния Бомелия свидетельствует то, что он участвовал в принятии военных решений стратегического уровня в ходе Ливонской войны. В результате одного из таких «профессиональных» советов Бомелия пал Полоцк (1579 г.), после чего Иван IV, придя в бешенство, приказал Бомелия как «изменника» подвергнуть мучительным пыткам. В записках представителя Английской (Лондонской) Московской торговой компании Джерома Горсея упоминается, что «его руки и ноги были вывернуты из суставов, спина и тело истерзаны проволочным кнутом; он признался во многом таком, чего не было написано и чего нельзя было пожелать, чтобы узнал царь. Царь послал сказать, что его зажарят живьем. Его сняли с дыбы и привязали к деревянному шесту или вертелу, выпустили из него кровь и подожгли; его жарили до тех пор, пока в нем, казалось, не осталось никаких признаков жизни, затем бросили в сани и повезли в Кремль. Я находился среди многих, прибежавших взглянуть на него, он открыл глаза, произнося имя Бога; затем его бросили в темницу, где он и умер».[46] Говоря о медицинской составляющей этого эпизода, нельзя что, даже используя косметику и лекарства на ртутной основе, 26-летняя женщина не могла бы накопить в своем теле столько отравляющего вещества: «Ртуть зафиксирована не только в волосах, где она оказалась в огромном количестве – 4,8 миллиграмма (в перерасчете на 100 граммов навески), но и в обрывках погребальной одежды (0,5 миллиграмма) и в тлене (0,3 миллиграмма)» (см.: Панова Т. Уж приготовлен яд, пощады не проси // Знание – сила. 1998. № 7). не отметить высокую квалификацию палача, сохранившего искру жизни в подследственном после столь жестоких истязаний.

Портрет графа И. Г. Лестока

Другим придворным врачом, плотно увязшим в дворцовых интригах, был домашний врач императрицы Елизаветы Петровны, хирург Иоганн Герман Лесток (1692–1767). Еще совсем молодым врачом он сопровождал супругу Петра I, Екатерину Алексеевну, во время ее поездки в Голландию в 1716 г. В 1725 г. его назначили гоф-хирургом ко двору 16-летней принцессы Елизаветы Петровны. В этой должности он оставался вплоть до переворота 1741 г., то есть врач находился рядом с Елизаветой Петровной в самые тяжелые для нее годы.

Устойчивая легенда приписывает именно ему активные действия по втягиванию Елизаветы Петровны в переворот. В. О. Ключевский упоминает о легенде, согласно которой, Лесток накануне переворота набросал на листе бумаги два рисунка. На одной стороне – Елизавету, сидящую на троне, а на другой – ее же, лежащую на плахе с обритой головой. Показав оба рисунка Елизавете, Лесток произнес: «Если сегодня не это (он показал на Елизавету, сидящую на троне), то завтра будет непременно это (и он указал на Елизавету, лежащую на плахе)». Видимо, врач был очень неплохим психологом, воздействуя прежде всего на эмоциональную составляющую будущей императрицы.

После успешного переворота 1741 г. начался стремительный карьерный взлет Лестока. Оставаясь домашним врачом Елизаветы Петровны в должности лейб-медика, он занял должность директора Медицинской канцелярии (1741–1748 гг.), то есть фактически «министра здравоохранения» Империи. Но самым примечательным в его карьере было то, что на протяжении длительного времени врач оказывал реальное влияние на принятие серьезных политических решений.

Однако столь плотная вовлеченность Лестока в политику лишила его некого иммунитета, который традиционно распространялся на придворных медиков. При этом сам Лесток отнюдь не был ангелом, фактически являясь агентом влияния двух государств – Пруссии и Франции,[47] получая от послов этих стран крупное содержание за оперативную политическую информацию.

Канцлер Российской империи А. П. Бестужев-Рюмин[48] в 1748 г. «свалил» Лестока, когда сумел убедить императрицу Елизавету Петровну, что ее домашний врач может совершить покушение на ее жизнь как человек, имеющий «доступ к телу». Кроме этого, сведения о тесных связях Лестока с иностранными дипломатами встревожили мнительную императрицу, поскольку Лесток знал ее тайны, в том числе носящие медицинский характер.

Лестока арестовали в ноябре 1748 г. и пытали на дыбе. На допросе в Петропавловской крепости у Лестока, среди прочего, спрашивали, «не искал ли он лекарством или ядовитым ланцетом или чем другим ее императорское величество священную особу живота лишить».

Екатерина II, вспоминая дни своей молодости при дворе Елизаветы Петровны, упоминает, как ей рассказывали, «будто граф Лесток, будучи заключен в крепость, в течение первых одиннадцати дней своего заключения хотел уморить себя голодом, но его заставили принять пищу. Его обвиняли в том, что он взял десять тысяч рублей от Прусского короля, чтобы поддерживать его интересы, и в том, что он отравил некоего Этингера, который мог свидетельствовать против него. Его пытали, после чего сослали в Сибирь».[49]

Впрочем, приведенные примеры участия придворных медиков в политике являются исключением, поскольку те обычно не выходили за рамки своих профессиональных обязанностей.

Подвергались ли семейные врачи первых лиц каким-либо преследованиям, связанным с их профессиональной деятельностью

Как упоминалось, в период Московского царства врачи за свои ошибки платили головой. В XVIII в. некие репрессии также бывали, но они, как правило, не были связаны с медицинской деятельностью.

Например, при императрице Елизавете Петровне заочно пострадал придворный врач Санхес Антониу Нуньес Рибейра (1699–1782). Он получил блестящее медицинское образование в Саламанкском университете (Испания), занимался медицинской практикой во Франции. Со времен императрицы Анны Иоанновны работал в России «при Сухопутном Шляхетском корпусе, при больницах и при войсках Российских, с которыми неоднократно бывал в походах».[50] В марте 1740 г. Санхеса назначили гоф-медиком, а вскоре – вторым лейб-медиком с чином действительного статского советника при правительнице Анне Леопольдовне и малолетнем императоре Иване VI Антоновиче. После переворота 1741 г. Санхес не только остался при Императорском дворе, но и сохранил свою должность лейб-медика.

Об этом враче самыми добрыми словами упоминает Екатерина II, которую он вылечил в 1744 г., когда та была еще девчонкой-невестой наследника престола.[51] По одной из дворцовых легенд, Санхес, осматривая выздоравливающую будущую императрицу, часто упоминал какую-то «фомозу». Как позже узнала императрица, это по-португальски означало «прекрасно».[52]

В 1747 г. Санхес подал в отставку и, получив пенсию, уехал из России. В именном указе Елизаветы Петровны от 4 сентября 1747 г. Санхеса называли «искусным доктором» и «честным человеком». Императорская Академия наук избрала его почетным иностранным членом с ежегодным жалованьем в 200 руб. Но буквально через год уехавший из России врач заочно «попал под указ» Елизаветы Петровны от 16 декабря 1743 г. о высылке всех евреев из России.[53] Кто-то из «добрых людей» в 1748 г. донес, что Санхес – скрытый иудей, и врача лишили академической пенсии.

Лейб-медик Санхес Антониу Нуньес Рибейра

Любопытно, что Екатерина II оказалась благодарной пациенткой: придя к власти (28 июня 1762 г.), она вспомнила спасшего ее врача и приказала (12 ноября 1762 г.) вернуть Санхесу диплом почетного иностранного члена Императорской Академии наук, которого он был лишен распоряжением Елизаветы Петровны в 1748 г. Кроме этого, врачу вновь начали выплачивать академическую пенсию уже в 1000 руб. в год «по смерть его». Императрица упоминает, что это она делает «для того, что он меня, за помощью Божию, от смерти спас».[54] По легенде, Санхес, узнав о возвращении ему пансиона, воскликнул: «Формоза!».

Кто занимался лечением императрицы Елизаветы Петровны после отставки Лестока

После опалы Лестока и отъезда Санхеса из России Елизавету Петровну с 1747 г., в качестве домашнего врача, лечил лейб-медик Герман Бургав Каау, которому платили по 7000 руб. в год. Одновременно Бургав занимал кресло главы Медицинской канцелярии, сменив на этой должности Лестока.

Лейб-медик Герман Бургав-Каау

В сентябре 1760 г. императрица Елизавета Петровна «всемилостивейшее пожаловала докторов Монсе и Шилинга своими лейб-медиками с чином действительных статских советников и с жалованьем по четыре тысячи рублей в год каждому». Этим же указом лечивший императрицу француз лейб-хирург В. Фусадье (1709–1773) был пожалован чином статского советника «с прибавкой к его жалованью по тысяче рублей в год».

Затем начала восходить звезда Карла Фридриха (Карла Федоровича) Крузе (1727–1799).[55] Начало его придворной карьере положила женитьба на дочери лечащего врача императрицы Елизаветы Петровны – лейб-медика Бургава-Каау. В результате в 1753 г. 26-летнего лекаря сначала назначили главным доктором войск гвардии, а затем, с 18 июля 1761 г. – лейб-медиком с чином действительного статского советника и жалованьем в 4000 руб. в год. Именно К. Ф. Крузе состоял при Елизавете Петровне во время ее последней болезни. Император Петр III уволил Крузе от службы 19 апреля 1762 г. Но уже 16 июля 1762 г. императрица Екатерина II, после успешного переворота (28 июня 1762 г.), приняла Крузе на прежнюю должность, но с определением лечащим врачом к своему маленькому сыну – великому князю Павлу Петровичу. Лейб-медик Я. Ф. Монсей 22 июля 1762 г. был отправлен в отставку с пенсией.

Бывали ли нарушения дисциплины в Придворной медицинской части

В Придворной медицинской части служили десятки специалистов разного уровня, и за многолетнюю историю структуры в ней случалось всякое, поскольку человеческий фактор никто не отменял. Например, в архиве отложилось дело об увольнении лекарского помощника Андреянова «по неблагонадежности и предосудительному поведению» (1873 г.). Причиной тому стало появление лекарского помощника на дежурстве в нетрезвом виде.[56] Или произошел возмутительный случай, когда аптекарский помощник «не отдал чести Государю императору», проходя мимо Александра II во время его утренней прогулки на Дворцовой площади.[57]

Впрочем, такие происшествия были очень редкими, поскольку за свои места врачи и фельдшера держались. Были и те, кто, даже не имея специального образования, пытался выстроить свою карьеру «рядом с медициной». Так, в августе 1857 г. старший врач Петергофского Дворцового лазарета почетный гофмедик Гильтебрандт подал рапорт на имя управляющего Придворной медицинской частью лейб-медика М. А. Маркуса, в котором просил определить истопника Петергофских дворцов Александра Гаврилова в лекарские ученики. Как следует из рапорта, А. Гаврилов служил при дворцовой аптеке истопником с 1841 г. Мало-помалу он стал помогать аптекарю и «с особенным усердием и пользою заниматься по дворцовой аптеке в течение 16 лет, числясь истопником». Врач просил определить истопника на вакансию аптекарского ученика, поскольку истопник не только ухаживал за больными, но даже проводил малые хирургические операции – оспопрививание, кровопускание местное и общее. Однако законы Империи этого не позволили. Не помогло даже ходатайство управляющего Царским Селом и Петергофом генерала Я. В. Захаржевского.[58]