– Нечего делать. Оно, конечно, все равно, теперь или после; нельзя же без маленьких расходов. Так я уж медлить не буду: сегодня же легкой день; еду туда. Завтра в эту пору извещу обо всем. Прощайте, Федор Петрович!

Когда Василиса Савишна ушла, Федор Петрович долго ходил по комнате, потирая руки, посматривая на диван с боязнью прилечь на него, чтоб опять не испугал денщик внезапном требованием к полковнику. В иную минуту он готов был раздать все свои деньги, чтоб только увериться, что они действительно ему принадлежат; но вдруг находило на него сомнение: «Черт знает, не полковые ли это деньги и не потребуют ли в них отчета? Постой-ка, сколько я истратил?»

И начнет считать; но бумажки так и липнут друг к другу, – толку не доберешься.

Очень естественно, что Василиса Савишна не медлила явиться запыхавшись и к Софье Васильевне.

– Ну, матушка-сударыня, Софья Васильевна, клад вам бог посылает!

Надо вам сказать, что Софья Васильевна решительно принялась за попечение поправить дела свои выдачей которой-нибудь из дочерей замуж. Она Василисе Савишне прямо сказала:

– Послушай, мать моя, тысячу рублей и ежегодно пенсия хозяйственными припасами: муки, круп, капусты, грибов, всего вдоволь, только скорее отыщи жениха с хорошим состоянием.

Василиса Савишна поняла по-своему, в чем дело.

– Кто ж он такой? как же его видеть? – спросила торопливо и Софья Васильевна на радостное извещение о кладе.

– Полковой, сударыня, чином высокоблагородный, молодец собою, только что получил в наследство триста душ, да чистыми деньгами, матушка, двести пятьдесят тысяч!

– Как же бы на него посмотреть?

– Да прямо у вас в доме, чего ж лучше? Мы устроим дело: нет ли у вас чего-нибудь продажного в доме?

– Продажного… право, не знаю.

– Экипажей, лошадей или чего-нибудь, лишь бы была причина приехать в дом, как будто для покупки.

– Ах, в самом деле! Петр Григорьевич думал продать дорожную коляску да пару лишних лошадей.

– Ну, вот вам и казус.

– Когда ж?

– Без отлагательства, завтра же; это такой человек, что мешкать нельзя. Да позвольте же узнать, которую дочку вы прочите вперед выдать?

– Да если таков он, как ты описываешь, так старшую.

– Ну, конечно, уж, сударыня, старшую, – сказала Василиса Савишна значительно, – ей след выходить замуж. Меньшая ваша дочка еще ребенок, пусть себе еще понагуляется да понатешится.

– В которое же время? я думаю, перед самым обедом.

– Конечно, кстати можно пригласить и обедать. Пожалуйте же мне записочку, что вот там-то и там, у таких-то господ продается коляска и лошади.

Софья Васильевна пошла к Петру Григорьевичу в кабинет.

– Ты хотел продавать коляску и пару лошадей, я нашла купца; напиши только адрес; завтра он будет.

– Я и свою карету бы кстати продал, и все лишнее.

– Ну, тем лучше; но сперва напиши только, что продается хоть коляска; а потом, смотря по купцу, увидишь, что можно сбыть ему с рук.

На другой день около обеда Петр Григорьевич и Софья Васильевна похаживали вдоль по комнатам и посматривали в окна вдоль по улице. Только что какой-нибудь офицер пронесется в экипаже, то или Петр Григорьевич, или Софья Васильевна, кто прежде вскрикнет: «Не это ли он?»

– Да это не может быть! – повторял, между прочим, Петр Григорьевич.

– Отчего не может быть?

– Да оттого, что пустяки! Ну, возможно ли, чтоб человек с таким состоянием… вот едет!.. Ну, именно, дрянь какая-то, в скверной шинелишке, в измятой шляпе, вместо султана дохлая курица воткнута. Эй!.. вон приехал офицер, так проси!..

Вот явился Федор Петрович налицо. Воротник как петля задушил его, так что глаза выкатились; мундир перетянут в рюмочку. Но Федор Петрович прост, а не робок. Шаркнул поклон.

– Покорно просим! – сказал Петр Григорьевич довольно сухо. Где ж мужчине понимать людей. Софья Васильевна, напротив, очень приветливо повторила: «Покорно просим!»

Федор Петрович присел на кончик стула, вынул прежде всего платок и обтер лицо.

– Вам угодно купить коляску и лошадей? – спросил опять сухо Петр Григорьевич.

– Так точно-с, имею желание.

– Так можно посмотреть.

– Вы, верно, недавно здесь? – спросила приветливо Софья Васильевна.

– Так точно-с, по делам.

– По делам службы?

– Так точно-с. Нет-с, виноват, я приехал по наследству-с.

– Вероятно, тяжба?

– Никак нет-с, получить деньги.

– Из Совета?

– Так точно-с.

– И не встретили затруднений? Кажется, большие суммы на некоторое время приостановлено выдавать.

– Точно так-с. Выдали покуда двадцать пять тысяч: вдруг, сказали, нельзя такой большой суммы выдавать.

– Вы намерены продолжать службу или останетесь жить в Москве?

– Ожидаю отставки-с.

– Да, здесь можно домком завестись, – сказал улыбаясь Петр Григорьевич.

– Так точно-с, думаю и дом купить-с.

– А вот, нравится ли вам этот дом?

– Очень-с, прекрасный дом.

– Да, дом не дурен, барский дом, я бы его продал.

– Ей-богу-с?

– Полно, Петр Григорьевич, что это ты шутишь; зачем нам продавать дом?

– Ах, матушка, затем, чтоб другой купить. Я бы его дешево отдал.

– А как-с, позвольте узнать?

– Да за пятьдесят тысяч, со всею мебелью.

– Что ж, если позволите, я куплю.

– Очень рад, что нашел такого скорого покупщика; остается вам осмотреть его.

Софья Васильевна просто пришла в отчаяние и готова была вцепиться в мужа. В ней кипело какое-то чувство ревности, как у купца, у которого отбивают покупщика: она пригласила человека, чтоб сбыть ему которую-нибудь из дочерей, а Петр Григорьевич воспользовался случаем и сбывает ему втридорога дом.

Извольте, господа, решать тяжбу между Софьей Васильевной и Петром Григорьевичем. Вопрос: имеет ли право так поступать Петр Григорьевич с Федором Петровичем? Но прежде надо определить, под каким именем вызвать Петра Григорьевича к суду: как хозяина дома или как отца дочери, которая могла выйти замуж за Федора Петровича. Вызовем как того, так и другого.

– Извольте, Софья Васильевна, отвечать: для какой целят вы пригласили в дом Федора Петровича?

– Как человека, который мог составить партию моей дочери, как жениха.

– Хорошо-с; теперь вы, Петр Григорьевич, отвечайте: с какой же стати, вместо жениха, вы приняли его за купца?

– А с такой стати, что он приехал в дом под видом купца, а не жениха, торговать коляску и лошадей. Кстати началась речь о покупке дома, я и предложил ему купить мой дом. Он с радостью согласился; а жена только что в волоса мне не вцепилась и расстроила дело.

– Слышите, Софья Васильевна? Какое ж право имели выйти из себя и расстроить дело?

– Слышите! человек обирает будущего своего зятя, а я молчи! Отец будет пить кровь своих детей, а мать – молчи!

– Что вы скажете на это, Петр Григорьевич?

– А то, что он мне не зять.

– Но он мог быть зятем, а ты расстроил дело; у тебя в голове были только свои собственные выгоды, а не счастие дочери!

– Как хозяин дома, я и должен был заботиться прежде об общем благе, а не о счастии одной дочери.

– Прежде всего надо быть отцом, а потом хозяином дома!

– Гм! если б ты была, кроме доброй матери, и хорошей хозяйкой, мне бы не нужно было думать о продаже дома.

– Гм! если б ты был, вместо дрянного хозяина, добрый отец…

Софья Васильевна не договорила, слезы хлынули градом, она зарыдала.

Судьи пожали только плечами. Тем и кончился воображаемый суд. Петр Григорьевич и Софья Васильевна сели за стол. Петр Григорьевич был очень доволен собою, а Софья Васильевна несколько сердита. Но чтоб успокоить читателей и уверить, что продажа дома не развела дела, затеянного Софьей Васильевной, – дорогой гость, купец и вместе жених, Федор Петрович, сидел за столом на почетном месте; подле него сидел хозяин проданного дома, напротив – Саломея и Катенька, две невесты на выбор или какую бог пошлет.

Когда ухаживают за деньгами, тогда гладят и мешок, который заключает их в себе. Не удивительно, что и Федор Петрович, который, был чрезвычайно мешковат, показался Петру Григорьевичу и Софье Васильевне оригинальным человеком, с своими собственными манерами, с своими причудами казаться простяком и необразованным, и даже с своим собственным наречием. Катенька не рассуждала, каков он, но смиренно и внимательно слушала, что говорят папенька, маменька и что отвечает им гость. Саломея Петровна, напротив, не слушала ни папеньки, ни маменьки, но прищурясь, с сухою усмешкою осматривала председящего гостя и иногда только прерывала русский разговор французским вопросом у матери: «Что это за человек?» «Это какой-то медведь; откуда он приехал?» Или приказывала сестре налить себе воды.

Когда зашел разговор о баштанах и огородах, она спросила по-русски шепелявым языком на манер французского:

– Из чего делаются огородные чучелы?

Софья Васильевна покосилась на дочь, хотела замять ее вопрос каким-нибудь другим вопросом, но Федор Петрович, как учтивый кавалер и знающий, что такое чучело, не упустит отвечать:

– Огородные чучелы разные бывают-с: ворону дохлую вешают, или кафтан распялют на палке.

Без Софьи Васильевны положение Федора Петровича было бы затруднительно. Саломея Петровна загоняла бы его; Петр Григорьевич, как мужчина, своими рассуждениями поставил бы его в тупик, и Федора Петровича не заманить бы вперед и калачами; но Софья Васильевна так умела ловко спрашивать, подсказывать ответы, а иногда и отвечать вместо гостя; так умела внушить в него доверенность, что он мил, любезен, умен, остер; так умела поджечь душевное довольствие самим собой и всем окружающим, что Федор Петрович разгуторился, разговорился и так легко себя чувствовал, как будто в обществе своей собратий офицеров. О, это совсем не то, что у Петра Кузьмича, где он сидел как связанный, не зная что говорить с Аграфеной Ивановной и с ее жеманной дочкой. Там ему все как будто стыдно было, неловко, все хотелось уйти домой, да не пускают. Только Саломея Петровна как-то мешала ему: он на нее и смотреть боялся, смотрит только на Катеньку. После обеда предложили Федору Петровичу сесть в вист. Катенька села подле маменьки. Саломея Петровна ушла в свою комнату и занялась беседой с Маврой Ивановной, которую, вы помните, она решилась очаровать своим умом, добротой и великодушием, чтоб доказать ей, как глупы люди, которые хвалили дочку Софьи Васильевны, Катеньку, а не Саломею. Это чувство ревности к слухам глубоко затронуло ее, и она умасливала старушку своими ласками и вниманием донельзя, затерла в глазах ее Катеньку, не даст Катеньке слово промолвить с старушкой, не только что чем-нибудь угодить ей. Подобная предупредительность, при которой все другие остаются назади, имела свое влияние. Катенька перед Саломеей Петровной казалась девочкой самой обыкновенной, только что не деревенской. А Саломея Петровна, осыпая то ласками, то подарками, поневоле вызывала восклицание: «Какой ангел!»

Как ни удивлялась старушка Мавра Ивановна доброте Саломеи, как ни приятна ей была сначала эта доброта, в которой она видела уважение к своей старости, но вскоре что-то тяжелы стали Мавре Ивановне ласки Саломеи Петровны; точно как будто бы старушка становилась рабой прихотливой девочки: смертельно хочется домой отдохнуть, – «нет, нет, нет, не пущу вас, Мавра Ивановна!» – Мавра Ивановна и оставайся. Мавра Ивановна и ночуй, когда то угодно Саломее Петровне.

– Матушка, мне надо завтра рано вставать к заутрене; а вы долго изволите почивать: чтоб не потревожить вас.

– Нет, нет, нет! Я сама рано встану! – И уложив Мавру Ивановну подле себя, проговорит с ней целую ночь и уснет перед заутреней.

Мавра Ивановна и слышит колокол, да встать не смеет, чтоб не потревожить сладкого сна Саломеи Петровны.

Все это так тяжко Мавре Ивановне; да что будешь делать: за оказываемые ей ласки нечем платить, кроме повиновения. Иногда Мавра Ивановна утомится, сходит к празднику к обедне, рада бы соснуть; да Саломея Петровна карету прислала, просит к себе пожаловать, и поезжай! Совестно: как можно, чтоб даром карета прокатилась!

На другой же день Василиса Савишна успела побывать у обеих сторон.

– Ну, что, сударыня, Софья Васильевна, как вам понравились?

– Бог знает, милая, как тебе и сказать. Только уж во всяком случае это не жених Саломее. Катеньке – дело другое.

– Не понимаю, а кажется кавалер на редкость.

– Да не для Саломеи; ей избави бог и сказать об этом; она скорее умрет.

– Вот, сударыня, Софья Васильевна, и затруднение! Сами вы говорили, что старшую наперед отдадите, я так и дело вела; о Катерине Петровне и слова не было. Уж знать бы, так Саломею Петровну и не показывать на первый раз. Катерина Петровна красавица, нечего сказать, да очень молода и не кидается в глаза.

– Ты, Василиса Савишна, перерви как-нибудь дело.

– Право, сударыня, я уж и отчаиваюсь, уж знаю вперед, что такой человек, как Федор Петрович, прельстился Саломеей Петровной; и как заберет в голову, так не скоро выбьешь.

– Гм! – грустно произнесла Софья Васильевна, – правда твоя, – при Саломее Кати не заметишь. Я же ее по сю пору ребенком держу.

– Вот то-то и есть! Поеду, узнаю, что и как.

– Поезжай, да тотчас же приезжай сказать мне.

– Не буду медлить. На всякий случай придумаю какую-нибудь штучку, чтоб отклонить его от Саломеи Петровны.

– Зови его сегодня на вечер к нам; я Саломею куда-нибудь отправлю.

– Уж, конечно, матушка: нет солнца, и месяц светел. Прощайте покуда, сударыня…

Федор Петрович мечтал, расхаживая по комнате, когда Василиса Савишна явилась к нему.

– Здравствуйте, батюшка, Федор Петрович! По лицу вижу, что вы веселы и радостны. Как изволили ночевать, не было ли чето в думке, не приснился ли кто-нибудь? Довольны ли, сударь, знакомством?

– Очень-с! Не прикажете ли чайку?

– Не лишнее. Ну-с, как же вы провели время?

– Очень, очень хорошо-с, прекрасные люди! Уж видно, что знатные.

– Что ж вам особенно-то понравилось, Федор Петрович?

– Все понравилось! Признательно сказать, что уж тут похулить нечего.

– Да особенно-то что?

– И дочка понравилась! такая миленькая! Не понравилась мне только француженка, гувернантка, что ли.

– Какая француженка?

– Да все по-французски говорила: мадам Саломэ, кажется.

– Мадам? Что вы это, Федор Петрович, это старшая дочка.

– Неужели? Так которая ж невеста-то?

– Обе невесты, да вам бог верно судил и само сердце избрало меньшую.

– Меньшую? Катеньку? славная девочка! а правду сказать, и та хороша, на вид еще авантажнее. Ну! какого же я промаху дал! Вообразил, что она француженка.

– Э, ничего, Федор Петрович, что за беда такая.

– Как что за беда! как-то стыдно.

– Ведь я не перескажу.

– Пожалуйста, не сказывайте; а то я в глаза не взгляну, право!

– Не бойтесь. Так дело решенное. Софья Васильевна просит вас сегодня на чашку чаю.

– Да как же, Василиса Савишна, за которую же вы будете меня сватать?

«Вот тебе раз! – подумала Василиса Савишна, – уж я знаю, что он привяжется к Саломее Петровне!..»

– Помилуйте, Федор Петрович, не на обеих же вам жениться! Ведь вам понравилась Катерина Петровна; чай, вы уж и присматривались в нее…

– Оно так, да та повиднее, и голос-то какой! уах!

Федор Петрович совершенно смутил этими словами Василису Савишну; она боялась противоречить ему и отклонять его воображение от повиднее. Совет ни к чему не вел с таким человеком, а начать хулить Саломею и расхваливать Катеньку также неудобно: подумает, что хотят Катеньку насильно навязать на шею.

– Насчет выбора невесты, Федор Петрович… Не мы выбираем, а сердце, говорю вам.

– Оно так, Василиса Савишна, да как узнать-то: кто ее знает, которая лучше приходится… Нечего сказать, Катенька хороша, да не так видна.

– Молода еще, молода; посмотри-ко, как она выправится, как выйдет замуж!

– Дожидай, покуда выправится; а та уж выправилась, – царицей! А голос-то какой! уах!

– Что правда, то правда, – отвечала Василиса Савишна, которая видела, что плохо дело, – зато рассматривайте сами: одной семнадцатый годок, только что расцвела; а другой, Софья Васильевна говорит, двадцать пятый, ан и все двадцать восемь. По годам-то, может быть, и старенька уж для вас. Вам сколько лет?

– Тридцать пять.

– Вот видите ли! десяток еще пройдет, вы-то будете во всей красе мужчина; а супруга-то ваша в сорок-то лет бабий век кончит.

– Гм! – произнес Федор Петрович, задумался и начал гладить затылок.

– Лучше всего положимся на божию волю. Вот побываете еще разика два, три, увидите сами. Чему быть, тому не миновать: увидите, которой и вы понравились. Нельзя же жениться без обоюдной любви.

– Так!.. да черт знает, как же заметить, которой из них понравишься? А если той и другой?

– Этого не бывает.

– Как не бывает! – вскричал Федор Петрович, – да у нас в полку было: в прапорщика Душкова влюбились две сестры. Да еще как подрались-то за него!

– Ах, батюшки, казус какой!.. Ну, верно уж это случилось где-нибудь на городке.

– На городке! нет, не на городке, а в поместье.

– Этого, Федор Петрович, здесь не случится: надо вам и ту правду сказать, что старшая-то дочка Саломея Петровна, кажется, и не расположена замуж выходить, потому что двум женихам уж отказала.

– Вот видите ли! – сказал Федор Петрович, – что ж за охота свататься; а как она и мне откажет?

– Катерина Петровна не откажет.

– Это все уж не то: наверняка не так забирательно.

– Вот опять не то; ну, увидим, как будет, – сказала Василиса Савишна, чтоб скорее отделаться от нерешительности Федора Петровича, в семь часов вас ждут, ровнехонько в семь часов. Пожалуйста, не промешкайте; в таком случае не годится промешкать. А теперь съездите-ко к Иверской да отслужите молебен, так дело-то будет лучше. Или, уж позвольте, я за вас отслужу.

– Сделайте одолжение, Василиса Савишна!

– Да не скупитесь, сударь: всякой раз, как приедете в дом, жалуйте людям на чай, – лучше прислуживать вам будут.

Василиса Савишна, не распространяя вдаль разговора, поскакала с вестями к Софье Васильевне и напугала ее.

– Я Саломею отправлю на вечер к тетке, – сказала она. – И всякий раз, когда буду приглашать его, Саломеи не будет в доме, чтоб он из головы ее выкинул. А Катю принарядим; наложу ей локоны, чтоб не казалась слишком молода.

Как сказано, так и сделано. Когда Федор Петрович явился, это засадили тотчас же за вист, и в продолжение целого вечера он не видал мадам Саломэ, а Катенька, в накладных огромных локонах, но разрумянившись живым румянцем молодости, просидела весь вечер подле матери, просмотрела от нечего делать весь вечер на гостя, не зная того, что он ей суженый.

Несколько уже вечеров Федор Петрович провел в доме, не видя Саломеи Петровны и не заботясь о ней, потому что Катенька так показалась ему хороша в локонах, что уж лучше нельзя быть.

– Что ж это вы мало говорите с невестой? – повторяла Василиса Савишна.

– Да как-то все еще не пришлось. Сегодня непременно пущусь в разговоры с ней.

– Пора решить дело; Софье Васильевне неловко начинать самой. Сперва покажите ваше внимание дочери, а потом и к маменьке подсядьте, да без больших церемоний, Федор Петрович: отказа не будет.

– Да что ж это старшая-то, как бишь ее?

– Об ней нечего и говорить. Между нами сказать, Софья Васильевна объявила сначала ей, что вот бог посылает жениха – она и слышать не хотела и не хочет показываться на глаза.

– Э, да что она мне! я так, из любопытства.

– Так вы просто скажите Софье Васильевне, что, дескать, вам известно, Софья Васильевна, мое желание, – она уж поймет.

– Я долго не буду откладывать, – сказал Федор Петрович, – чем скорее, тем лучше!

Так бы и сделалось, да не сделалось так.

Сперва домашняя челядь между собою: шу-шу, шу-шу! Потом спальные девушки нашушукали Мавре Ивановне, что, дескать, у нас, сударыня, в доме жених; хотя невзрачен, да очень богат. Всякой раз, как ни приедет в дом, бросит в передней двадцать пять рублей. За него прочат Катерину Петровну, потому что Саломея Петровна отказалась и видеть его не хочет: как приезжать ему, так она и вон из дому.

Мавра Ивановна при первом же случае, оставшись ночевать у Саломеи Петровны, проговорилась ей.

Саломее Петровне спать не хотелось.

– Расскажите что-нибудь, Мавра Ивановна.

– Да что ж рассказать-то вам, сударыня моя?

– Ну, хоть как вы замуж вышли.

– Что ж тут рассказывать-то, вышла да и вышла; а вот вы-то не выходите.

– Это не так легко.

– Да что ж тут и трудного-то; вот меньшая-то сестрица выйдет замуж, а вы опять будете сидеть в девках, сударыня; э-хе-хе! разборчивы оченна!

– Нисколько не разборчива; да, слава богу, и выбирать не из чего.

– Полноте говорить, Саломея Петровна! к вам небось никто не присватывался?

– Присватывался! – произнесла с презрительной усмешкой Саломея Петровна.

– Ну, вот видите ли, зачем же отказываться от того, что бог посылает? Вот сестрица-то, наверно, не откажется; невзрачен, да зато очень богат.

– Кто? – спросила с удивлением Саломея Петровна.

– Чай, вам лучше известно.

Этих слов достаточно было для Саломеи Петровны, чтоб понять, в чем дело.

«А! так это жених Кати! – подумала она с чувством озлобления, – от меня скрывают!.. чтоб я не помешала!.. Хорошо! Мне в десять лет не нашли жениха… а любимая дочка, только что из пеленок, уж ей и жених готов!..»

– Вам кто сказал, Мавра Ивановна, что он очень богат?

– Кто ж скажет, как не люди; говорят, так и сыплет деньгами.

– Счастье Кате: не всякой удастся выходить замуж без приданого.

– А дом-то, сударыня, не много не приданое да сорок тысяч деньгами.

– О, так вы всё знаете! – проговорила Саломея Петровна дрожащим от досады голосом.

– И, сударыня, что от людей укроется: при них ведь водили по всему дому и показывали все углы.

– Покойной ночи, – сказала Саломея Петровна Мавре Ивановне.

В душе ее громовые тучи ходили, вся внутренность бушевала.

«Вот как! для меня нет ничего, а для Кати дом в приданое и деньги нашлись!»

Злоба сосала сердце Саломеи; она беспокойно проворочалась на постели остаток ночи. Все утро просидела она в своей комнате, жалуясь на головную боль; вышла к обеду, и как будто ни в чем не бывало.

– У княгини сегодня вечер, так ты, душа моя, поезжай опять с теткой и извинись, что сама я никак не могу быть; скажи, что с неделю мне очень нездоровится.

– Да не лучше ли и мне дома остаться?

– Что тебе делать дома, будешь скучать. Поезжай, поезжай, друг мой!

– Хорошо, я поеду! – сказала Саломея. И точно, поехала.

Часов в семь явился Федор Петрович. Катенька, разряженная, ожидала уже его с трепещущим сердцем: маменька объявила ей уже, что Федор Петрович жених ее и потому она должна принять его как можно ласковее, говорить с ним как можно приветливее, а если он объявит ей желание свое, то сказать, что это зависит от папеньки и маменьки и что с своей стороны она готова принять с удовольствием предложение.

Сердце и рассудок Катеньки не умели прекословить воле родительской.

Федор Петрович явился. Дверь в залу распахнулась перед ним с возгласом: «Пожалуйте». Федор Петрович вошел тихонько в гостиную; в гостиной только Катенька сидит уединенно с книгой в руках, разряжена, в локонах, только что не при пудре.

Вся вспыхнув, она встала и с трудом проговорила:

– Маменька скоро войдет, покорнейше прошу.

Федор Петрович сел, откашлянулся, хотел говорить, да чувствовал, что надо обождать немножко, потому что вся кровь вступила в лицо и совсем задушила – слова нельзя сказать не откашлянувшись.

– Жаркое время, – сказала Катенька.

– Очень-с, – отвечал Федор Петрович.

– Сегодня, кажется, в воксале бал?

– Не могу знать… наверно-с.

После этого краткого вступления в разговор пролетел, как говорится по-русски, тихий ангел.

– Вы видели эти картинки? – спросила снова Катенька, взяв со стола тетрадку видов Рейна.

– Нет-с, не видал, – отвечал Федор Петрович, взяв тетрадку в руки.

– Прекрасные картинки.

– Кто это делал-с?

– Это в Англии гравировано.

– В Англии-с? Это удивительно!

– Бесподобная гравировка!

– А позвольте узнать, что они представляют?

– Разные виды.

– Виды-с? – сказал Федор Петрович значительно, – в первый раз вижу-с, бесподобно.

Но Федор Петрович смотрел и ничего не видал; наконец, положив книгу как вещь, которая была не по его части, уставил снова глаза на Катеньку и снова стал откашливаться; а Катенька снова потупила стыдливый взор в землю. Живой румянец играл на ее щеках, она была очень мила.

<1...3 4 5 6 7...13 >

На страницу:

Перейти

5 из 13