Промысел осьминога

[цикличное возвращение к самому началу, когда в жизни предыдущей была затеяна игра с поиском Марии, внезапно переросшая в целую философию и даже немного в религию]

Вот он подошел к человеку, спешащему по своим делам и легко одернул его за рукав. Нахмуренный человек повернулся, чтобы выслушать первый вопрос о Марии; цикличность работает следующим образом: он не видел ее, переспросил про цвет волос и ушел, оставив главного героя с вопросом, почему старик видел слишком много Марий и не видел одну, не видел ту самую. После главный герой подойдет, чтобы окликнуть другую спешащую по своим делам женщину, чтобы она чуть не вызвала полицию, полагая, что к ней пристают. Главный герой слабо улыбнулся, ужасно замерз, и не увидев на телефоне пропущенных от Иры, не смирившись с их отсутствием, вяло поплелся домой, чтобы раздеться, налить горячего напитка и решить, что абстрактное куда лучше реального, что абстрактное не делает больно отсутствием пропущенных, и так далее, так далее…

***

Антон старательно выводил на полях текста Романа, прикидывая, куда это можно воткнуть и немного не понимая, зачем он это делает; делал это он, однако, с удовольствием, потому что текст вместо женщин и так далее.

ГЛАВНЫЙ ГЕРОЙ и АВТОР:

Сиротин Антон Александрович, двадцать три года, не женат, одинок на подкожном уровне, проживает один, начитан (в минусы), иногда горд (в минусы), несчастен (в плюсы). Переживает кризис (а кризис ли, когда хорошо) безработицы, бесполезности, неудовлетворенности собой, переживает (в т. ч.) разрыв со своей второй половинкой в парке (см. главы 1—2), проведенный по его инициативе, имеет тягу к…

* (в т. ч.) – в том числе

** (в т. ч.) – вот так человек (второе значение)

…курению, слабо выраженной алкогольной зависимости, ментальной тяги к наркотикам (наркотиком может стать что угодно; подчеркнуть, ВАЖНО), высок, худ, меланхоличен по своей сути, замкнут, но на людях открыт – попросту защитная реакция, голос скорее тонкий, чем нет, не имеет политических убеждений, может быть глупым, застенчивым, очень тихим. Цвет волос – русые. Особенных пример нет.

Собирает библиотеку, домой никого не приводит. (ПОЧТИ ЧТО НИКОГО, АВЕ ИРА)

ИДЕЯ РОМАНА:

– показать суть поиска через интертекст, через самовосприятие и реализацию смыслового потенциала героя, соотнести Антона (меня) с другими персонажами (Безымянный мальчик, Луциан, полицейский)

– показать суть поиска через что-то иное, будь-то: осьминог, Мария, сицилиана, жизнь, любовь, цель, чтобы вывести в итоге нечто общее и значимое.

ЧТО ЭТО:

книга, не дающая ответов, книга-иллюстрация и наглядное пособие, помогающая… (ЧТО помогающая? – прописать!)

КАК ЭТО:

концепции нет; сделать так, чтобы было удивительно, чтобы было

[вау-эффект]

понятно каждому и не понятно никому, кроме одного лишь автора

***

Два дня спустя чашка была выброшена и забыта и двое вновь проводили время вместе.

(Посмотри на нее, Антон, ну же, дотронься пальцами до ее щек и проведи сверху вниз, а потом снизу налево, чтобы правая сторона ее лица осталась нетронутой, так ты покажешь ей, что ты человек и даже больше: человек со странностями, не любящий все правое и предпочитающий вновь и вновь уходить от иллюзий, да, от иллюзий существования правых сторон, ведь правые стороны – что это и зачем, как они существуют и ради какой цели, кроме как дополнять левую; понимаешь, что если правой бы не было, то не было бы и левой? Лишь центральная была бы, а тут уже ГОРАЗДО сложнее, потому как там нельзя вовсе не гладить что-то, не получится даже на глаз разделить, не выйдет никак сделать подобного, потому что… Давай без метафизики, в общем, гладь, докажи, что чашек никогда и не было, и униженного выдворения тебя не было тоже, докажи, что этим поглаживанием осталась бы только одна всего часть и твое чувство, а все остальное – так, в мире Марий и осьминогов)

Ира потянулась, улыбнулась и спросила, прищурив глаз, вылитый воробей, выглядывающий из кулака.

– А о чем ты сейчас думаешь?

– О всяком. – только и оставалось, что ответить ему. – О тебе и о твоем лице в основном.

– Мое лицо не такое интересное, – она зарделась. – я не вижу в нем ничего особенного.

– И зря. – чашка разлетелась в голове, ее перекошенное лицо выплыло само по себе. Первая ссора, первое уходи. Да, и таким твое лицо бывает, Ирочка.

Она остановилась, чтобы выдохнуть и что-то сказать, встретившись с ним глазами, осталась молчаливой.

Антон улыбался и пытался заставить себя гладить и правую сторону тоже, но у него не получилось. Взгляд ушел в сторону, ее лицо расплылось красивым пятном, свет освещал половину комнаты, не освещал другую половину, выхватывал четыре полки из пяти, одна находилась в слепой зоне прямо за его затылком, за окном плыл мимо город ледяным дождем, машины скрипели и бились друг об друга, самолеты поднимались в небо, чтобы врезаться в горы, люди влюблялись, чтобы расстаться, правые стороны не трогались никем, чтобы ощутить свою ненужность и подвести жирную черту под необходимостью левой стороны. Жизнь продолжалась. Ее лицо же было статично, вечно, потому что полки исчезали и появлялись вновь, свет загорался и гас, город за окном просыпался и засыпал, пока дождь то начинался, то прекращался, машины собирались на заводах, чтобы разбиться друг об друга, под тяжелым прессом превратиться в металл и снова стать машинами, самолеты смешивались с почвой, из которой однажды возведутся новые горы, люди умирали, чтобы дать пожить другим, правые стороны… а, к черту правые стороны. Словом, все изменялось, все двигалось по кругу, у всего была как причина, так и следствие, все не имело ни начала, ни конца – лишь вечный круговорот физики, химии и любви, смешанных, жизнеобразующих. Везде была динамика, везде было движение и жизнь, все существовало ради чего-то и зачем-то, но ее лицо теперь…

Оно было неизменно прекрасно. Антон смотрел и думал: «описать его – и лишить смысла», – поэтому описав, он бы стал бы ненавистен сам себе, стал бы считать себя слабаком и глупцом, потому что выразил бы алмаз через речной камень, божественное – через реакционное, алфавит через жесты и так далее, и так далее.

– Ну что? – Ира улыбалась так, что единственное слово, описывающее качество этой улыбки было лишь «теплая». Да, сказала теплой улыбкой. – Что ты так смотришь?

– Пошли гулять? – и не добавил про чашки и чтобы такого больше не было.

Она поднимается на локте и смотрит на него удивленно.

– Там же дождь?

Антон уже встал, чтобы начать одеваться.

– И даже уже немного снег. – и прибавил. – А мы под зонтиком.

***

– Посмотри на этот снег, как он прекрасен и какой он мокрый, как что-то необычное. – говорит он ровным голосом.

– Нет, он уже тает, он почти вода, мне скользко. Да и это всего лишь снег, вечно ты. – делилась очевидным Ира.

Антон хмыкнул.

– А кому не скользко? Но мы им даже дышим и он падает прямо на наши лица, чтобы растаять, чтобы обязательно…

Ира повторяет заклинанием:

– Растаять. Рас-та-ять. Слово иногда бывает таким смешным.

Антон продолжает:

– И остаться каплями, потому он и прекрасен, несет в себе цикл, что ли, или как это назвать, – затягивается и протягивает руку к ее лицу. – Вот тебе.

– Что там было? – спрашивает Ира, не смотря на него.

– Капля, которая только что была снегом. Вот он, цикл, прямо на твоем лице.

– Мое лицо, получается, создано для снега или для циклов.

– Круговоротов! – подхватывает Антон и добавляет. – А еще для поцелуев.

– Ну хватит, не глупи, посмотри лучше туда, – отмахивается от него Ира и показывает рукой на толпу детей, кричащих что-то на своем детском наречии.

(туда и обратно маленьким человечком, Антон, с ней и без нее, Антон, ходи, молю тебя, ешь холодный снег и пей влагу губ ее, посмотри как она прекрасна и думай о чем хочешь, только не о ней, Антон, повторяй свое имя, говори о себе в третьем лице, ищи общества других, а не только ее, а то ты знаешь, чем все закончится – однажды она скажет ищи меня и давай выдумаем себе поддельные имена, чур я – Мария; почему бы не подумать обо всем, что рядом с тобой, что напротив тебя, гляди-ка: машины несутся навстречу друг-другу, светофоры меняют цвета, люди, ДРУГИЕ ЛЮДИ, А НЕ ОДНА ЛИШЬ ОНА, ходят навстречу вам и бегут от вас подальше, потому что вы ничем не интересны, совсем, кроме как значением, влиянием друг на друга, эй, прислушайся: уже у вас все темы сводятся у вас друг к другу и к тому, как вы друг в друга влюблены, нет ни одной темы на свете, которая бы не сводилась к этому, Антон, слышишь, понимаешь ли, дыхание – ради нее, подорожание продуктов – ах, как теперь нам с ней быть, кончились сигареты – что же нам теперь курить, скоротечность жизни – боже, что же делать нам друг без друга, вот и твой хваленый поиск, Антон, вот и твой хваленый осьминожий промысел, умоляю, не сближайся, не превращай ее в свою Марию, ты же знаешь, ты знаешь, чем все это кончится, ты же школьником уже выучил этот трудный урок!)

Дети сгрудились вокруг игрушечного самосвала, зелено-синего, стоящего в самом круге. Самосвал стоял недвижимо, дети кричали на него, заставляя сдвинуться с места. Все просто. Дети не были идиотами, они прекрасно понимали, что самосвал не поедет никуда, как не кричи, но эта игра доставляла им настоящее удовольствие неизвестно по каким причинам. Двое завороженно смотрели и восхищались этим безумным зрелищем.

– Как думаешь, знают ли они, – начал Антон. – что самосвал никуда не сдвинется с места?

– Я думаю, да. – задумчиво ответила Ира, с интересом поглядывая на них. – Но дети обычно глупые.

Антон покачал головой, потушил сигарету о дерево.

– Не обязательно. Они могут даже быть мудрее нас.

– Ты и из этого очередную философию выведешь? – насмешливо произнесла Ира. – Ты надоел их выводить, все это бессмысленно и только лишь тратит наше время, Антош, а ты вечно как начнешь придумывать…

– Значит, ты лгунья и куда-то торопишься? – еле сморщился Антон.

– Вовсе нет. Просто зачем тратить время, объясняя детскую глупость, подчиняя ее этим твоим терминизмом…

– Детерменизмом. – поправил человек с чужой рукой в своей руке.

– Им, да, и с помощью него или с помощью еще чего-нибудь объясняя простое – им так захотелось, вот и все, чего ты?

Мальчик в синем пуховике и с таким же носом плаксиво обернулся к ним; подслушивал, сука:

– Это не глупость, не глупость!

Антон улыбнулся ему:

– Ты прав, не глупость. – И продолжил объяснять Ире. – Да нет, послушай, все очень глубоко на самом деле, очень сложно и в то же время просто до безобразия: самосвал – игрушка, созданная для детских рук, которые почему-то в карманах, а не на ней. Вот и все. Их руки в карманах, потому что холодно, а самосвалу – никуда без детских рук.

– Выведешь в то, что каждый из нас – самосвал в неком центре, а руки наших кукловодов в карманах, поэтому мы и несчастны?

– А разве самосвал несчастен?

– Вполне может таким быть. – пожимает Ира плечами.

– Теория хорошая, но непродуманная и за уши притянутая. Я не об этом.

– А о чем? – отчаянно не понимала Ира. – Знаешь, тебя иногда очень трудно понять.

– Ну как, дети, круг, ненужный никому самосвал… им нет до него никакого дела. Стоят и кричат на него, зовут, ждут, что он поедет, понимая, что он никогда не поедет. Смотри, вон тот руки потирает, а тот хочет его ногой подтолкнуть, но они этого не делают, ставки слишком высоки.

– Какие ставки, Антош, дети просто кричат на самосвал… – подняла она брови.

– Брось, смотри глубже! Самосвал никчемен, важен не он, а его значение – законченности круга, тогда как крик их не означает крика – а тщетность того, что их руки, ожидающие в карманах, просто не способны…

Антон мог бы говорить, как обычно, долго, но Ира докурила и быстрым движением приложила палец к его губам. Подумала: «Замолчи уже» – а сама улыбнулась, потому что дети замолчали тоже и смотрели на них с интересом, а самый маленький ногой двигал самосвал, пока никто не видел. Чертенок с ногой-двигателем прогресса, замерзающий мальчик; на самосвал падал снег, а на пальце и на губах он отчаянно таял.

9

Снег и бесконечная грусть, смотря на нее; Антон, почему в душе тебе хочется плакать, а не смеяться, почему за улыбкой кошки царапают твое лицо и высунувшиеся из-под одежды кусочки души, почему тающий снег – всегда и обязательно так грустно, так печально, Антон? Вспоминаешь чашку и думаешь о своих героях: о Луциане и безымянном Мальчике с его выдуманным осьминогом, думаешь о тех детях, которые уже встретились и о тех, которые еще не встретились, думаешь о литературных героях и героях настоящей жизни, почему она – не литературный герой, почему она – не герой настоящей жизни, почему Мария, а не Ирина, ради чего вообще тебе нужна Мария, Антон?!

Закрой глаза, предайся размышлениям, выведи жизнь в нечто автоматическое: закрой глаза и наслаждайся, а открой лишь тогда, Антон, когда она будет спать рядом и, наверное, думать, что и ты спишь, Антон, пригладь ее короткие волосы и отбрось все незначительное, все, что не подходит под категорию размышлений, будь-то: темная комната, ночь, завывание ветра, воспоминание и предчувствие беды и будущих игр, предчувствие ночной близости или ночного отдаления…

Антон, мой Антон, снег падает за окном, чтобы растаять: он ненастоящ, он неискреннен, любой снег является выдумкой, нет, весь снег, который не тает на ее щеках – глупая выдумка, игра в видение снега и игра в принятие лжеснега, так же и с детьми, так же и с изгнаниями и со всем остальным; что же остается, когда твоя рука, Антон, обвивает ее шею, а она сопит рядом, предвосхищая завтрашний день, зная, что дальше обязательно будет что-то еще, что остается, когда рядом с ней ты забываешь, что значит говорить, что остается, когда вам попросту не нужна речь, а лишь одна слюна на двоих, один голос на двоих, один смех (твой или ее, Антон), поделенный и равноценно распределенный на вас двоих, что остается, когда мир начинается ею и заканчивается ею, а не должен, предчувствуешь же; что остается, когда делаешь вид, что спишь и боишься разбудить нарастающим желанием, Антон, о, мой Антон, что остается…

***

Антон шел по улице и подмечал все то, что оставалось неподмеченным прежде: углы панельных домов, корки льда и снега, покрывающих грязные улицы, мусор, узором раскиданный по парку, нумерология вывесок и музыка из проезжающих мимо машин; на углу пересечения двое курили, один из них размахивал руками и громко матерился, второй пил пластмассовое пиво (пластмасса – качество стакана, перетекающая и на все остальное вплоть до человека); старые люди шли мимо еле-еле, громко шаркая ногами, детская площадка была заброшена морозным утром, люди толпились в ожидании трамвая, сдвинув воротники чуть ли не вплотную к шапкам, светило солнце, начинался новый день, новый отсчет, а Антон шел мимо, чувствуя себя счастливым, несчастным, всесторонне развитым и замерзшим; начинался новый отсчет, когда ей нужно было на работу, а Антону не надо было никуда и вот снова он изгнан, хотя чашек не билось, но и с работы ради него не отпрашивалось – эгоизм ли, гуманизм ли, чувство собственника ли?

Хотелось курить и (что самое важное), у Антона было курить, но он не курил, потому что было холодно, а все углы продувались насквозь, казалось, будто бы день говорил: «брось ты это дело, братан» – и советам дня необходимо было следовать; однако хотелось курить до ужаса и открывать новые грани самого себя и людей вокруг, хотелось встретить что-то необычное, вроде вчерашних детей с самосвалом, но такого не встретишь утром, как не ищи, дети в школах, если опять не объявили карантин, хотя точно не объявляли – Ира бы обязательно сказала, не зря же учит; курить хорошо под протекающее мимо тебя событие, происшествие; в остальных же случаях – ужасно, невообразимо холодно.

Сюжет сводится к категории факта: переборов себя, Антон курит. Садится в другой трамвай, не в под номером тринадцать (ах, нумерология в жизни Антона!), а в единичку. Людно. Антон читает Казандзакиса – нет, не читает, а начинает читать, что несомненно важнее, и тут же греческое солнце освещает запотевшие стекла.

Человек говорит по телефону:

– …буду через десять минут, да, ну подожди, чего ты!

А Антон смотрит на него три секунды и думает о тщетности обещания: десять минут могут не наступить, если трамвай (например) сойдет с путей и этот закутанный в черную кожу человек не выживет, умрет в давке старых ног старых людей, и на встречу через десять минут

– [увы и ах!] —

никто не придет. Антон улыбается, а человек кладет трубку и ловит на себе его взгляд. Хмурит брови и задает извечный, почти шекспировский вопрос, возвращающий Антона к прозе, а не поэзии, никак не к ней:

– Хуль смотришь?

Нет, решает Антон, – Казандакис все же интересней, а вопрос человека торопящегося лучше обдумать, когда никого не будет рядом. Глубокие мысли лучше всего обсасывать тогда, когда движениями своих щек ты никого не можешь оскорбить, даже если и не особенно-то и пытаешься. Категория другого факта: Антон едет тринадцать с половиной минут, чтобы выйти на одной из площадей, несущей в себе значимость советского пространства, Антон выходит из подземки, спотыкаясь на пятой сверху ступени и чуть не падая, Антону подмигивает некрасивая женщина, проходящая мимо него, пока он курит, дрожа – влюбилась или же она принадлежит к секте невротиков? Антон идет еще четыре минуты до своего университета, чтобы узнать, что его почти что отчислили за непосещаемость. Заходит, видит толпу людей, бегущих куда-то и улыбается, наблюдая за ними. В его голове размышления. Улыбнувшись еще шире и усмехнувшись чему-то, выходит. Проверяет пачку, дважды пересчитывает четырнадцать желтых сигарет, кивает сам себе и уходит мерзнуть к реке, где будет промерзать до костей и смотреть на встающее солнце, проклинать белый свет за такой холод, но,

– ах, как же там прекрасно, —

никуда не станет уходить он, пока лицо не перестанет шевелиться. Путь, поиск, эстетическое восприятие холода и морозной реки, грекам такое и не снилось, че, им остается лишь покрывать белой краской Парфенон и мечтать о русских морозных реках, ах, где же Ира, когда она так отчаянно нужна?!

***

За короткий месяц волны не выходят за берега, люди не выходят за рамки, остаются людьми, а я, пьяная и в маске, зову его по имени,

– Луциан-

,смотрю, оборачиваясь, на лицо моего Антона и с высоты четвертого этажа вниз, на шоколадную глядь ночной воды, канал плещется, в нем плавает использованная защита от детей (не погремушка), белым призраком плывет, рассекая шоколадную гладь, в небе немного стреляет фейерверк, двое в синих масках на углу смотрят на меня, чувствуют, как я мешаю их связи только тем, что ищу в них отклик моего

– Луциана-

,ищу его под их масками и немного под своей, но мои пьяные пальцы не ощупывают поверхность, а лапками паучка-сенокосца впиваются в подоконник, а трезвые антоновские держат меня за плечо (пять левых или правых, не могу сообразить), другие пять где-то под моим платьем, что-то ищут свое, как и мой

– Луциан-

ищет свой дурацкий танец; наверное, ища его, он ищет меня и не признается себе в этом, хотя прекрасно знает, где меня нет, а где я есть и жду его, о мой маленький и бесконечно глупый, глупый,

– Луциан-

глупец.

– Что ты высматриваешь там? – шепчет Антон, закалывая мои плечи своей щетиной, жарко дыша и оставаясь все таким же, как и годы назад, все с тем же латиноамериканским дыханием, которым однажды дыхнул на меня и покорил. Он прекрасно все понимает. – Все веселье тут…

– Он где-то там.

– Он всегда где-то там, а не здесь, и что с того? – Он оскорбляется, как оскорбляется тысячу раз до этого, но виду не подает, разве что пальцы чуть сжимаются, делая и больно и приятно одновременно, но тут же возвращаясь в привычный свой уровень нажима. – Все как обычно.

– Твои пальцы немного левее обычного, – с грустью говорю я, почти ничего не соображая. – и немного грубее.

Парочка на углу забывает обо мне, их глаза наверняка полузакрыты – синие маски сливаются в поцелуе. Вздыхаю, наклоняю голову и ежовья щетина проводит по моей спине, тоже что-то ища.

– Я закрываю глаза и вижу его стоящим у Канала, – начинаю я тихо-тихо. – грустного, как обычно, курящего и стряхивающего пепел в воду. Он смотрит на черный канал, на луну, надеясь увидеть солнце, чувствует запах озона и одновременно не чувствует, думает почему-то про греков и невольно сравнивает их выжженные души со своей затопленной, ну, знаешь, христианство и грог, караваи и…

– Да понятно. – прерывает меня Антон. – Почему в этот раз греки?

– Он никогда не думает об одном и том же, а про греков не думал никогда.

Фейерверк заканчивается, а я смотрю на луну. Капли дождя все еще мокрым остатком покрывают мое лицо; бедный мой, старый мой,

– Луциан-

,которому остается мокнуть и совсем этого не замечать, а бродить в своем карманном аде, рожденным тем, что представляет из себя наша выдуманная Венеция, ведь со стороны Дзетти слышны крики, а с Руцци – веселый пьяный смех, на этаже ниже – охают от удовольствия, а синие маски на углу поправляют друг другу эти самые маски, чтобы не дай Бог не увидеть лица друг друга, Антон все крепче держит свои правые пять на моем плече, чтобы не упала, а другими пятью все настойчивее что-то ищет под платьем, как

– ОН-

,ищет свою глупую сицилиану…

– Греки отвратительны, королева, – трезво шепчет Антон и я улыбаюсь, потому что королевой он называет меня так редко, так неожиданно; диадема на дне Канала, я – на дне Канала. – гораздо лучше обсуждать итальянцев.

– Это ужасно типично и глупо, – отвечаю так же тихо я, полуоборачиваясь. – и он не говорит о них никогда и почти никогда не думает, греки – отличный выбор, почему бы грекам не быть в его мыслях?

– Пусть будут греки, если велишь, ма…

– И он со своими придуманными греками смотрит на Канал, – продолжаю. – видит, что он черного цвета и заброшен следами нашей итальянской любви, что в каналах плавает все, от дождевых капель, до элементов костюмов, будь-то: куски ткани, ретуз, сломанные шпаги, высокая обувь, техника, даже почти обнаженные утопленники, в эту ночь решившие соблазнить сам Канал, Антон, в этом Канале плавает почти все, а он смотрит и ничего к черту не видит…

– Почему почти все, королева, чего в этом Канале нет? – спрашивает он, зная ответ.

– Синих масок, конечно.

– И его сицилианы?

– И его сицилианы, и еще ужасных спрятанных пластинок.

Не хочу говорить ничего Антону, но говорю, мы продолжаем обсуждать то, что может случится, может окружать другого в эту прекрасную ночь, что повторяется год от года, Антон говорит о греках, прекрасно понимая, что суть вовсе не в них, суть не в венецианцах, итальянцах, аргентинцах, китайцах или в загадочных русских; этнос не является по моему мнению чем-то значимым, а он наоборот возводит это в определенную степень, вот он подслушивает мои мысли и говорит:

– Греки хороши для придумывания, а такой, как он, живо может себе их вообразить, придумать имя образу и наделить его черной бородой или кучерявой бородкой с широкими бровями, тогда как нам этот навык недоступен.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.