Домби и сын

Но когда Точильщикъ сунулъ шиллингъ въ ея руку, Алиса, быстро обернувшись назадъ, выхватила монету и бросила на полъ.

– Какъ, матушка! – вскрикнула она, – опять деньги! деньги съ начала до конца! Развѣ ты забыла, что я говорила тебѣ только-что? Молодой человѣкъ, можете взять вашу монету.

Старуха страшно застонала, когда y нея вырвали деньги, но, не смѣя прекословить, поковыляла за своей дочерью въ переулокъ, выходившій отъ этого двора. Ошеломленный Точильщикъ, наблюдавшій ихъ съ своего мѣста, всксрѣ увидѣлъ, что обѣ женицины остановились и вступили между собою въ жаркій разговоръ, при чемъ молодая не разъ дѣлала рукою грозное движеніе, относившееся, вѣроятно, къ предмету ея рѣчи.

– Вотъ тутъ и валандайся съ этой сволочью, – думалъ Точильщикъ, продолжая свои безмолвныя наблюденія съ высоты каменной скамейки. – Не было печали, черти накачали. Ну, если этой вѣдьмѣ когда-нибудь придетъ въ голову выполнить свои угрозы… a впрочемъ чего я робѣю? не Маѳусаиловы же вѣка проживетъ. негодная старушенка: авось какъ разъ издохнетъ черезъ годъ, a можетъ, и раньше, и тогда всѣ концы въ воду.

Успокоивъ себя такими основательными предположеніями, Робинъ соскочилъ со скамейки и весело направилъ шаги къ конторѣ Домби и Сына въ полной готовности дожидаться новыхъ приказаній своего грознаго владыки.

Однако, при взглядѣ на грознаго владыку, засѣдавшаго въ конторѣ, Точильшикъ затрепеталъ и затрясся всѣми суставами, ожидая заслуженныхъ упрековъ за сношенія съ м-съ Браунъ. Но упрековъ не было. М-ръ Каркеръ, по обыкновенію, вручилъ своему слугѣ утреннюю пачку бумагъ для м-ра Домби и записочку для м-съ Домби, при чемъ только кивнулъ головою, рекомендуя быть осторожнѣе и держать ухо востро: таинственное предостереженіе, стоившее всякихъ угрозъ и наказаній для запуганнаго парня.

Оставшись опять одинъ въ своей комнатѣ, м-ръ Каркеръ принялся за дѣла и проработалъ цѣлый день. Онъ принималъ посѣтителей, пересматривалъ документы, обозрѣвалъ снаружи, вдоль и поперекъ, колеса и пружины меркантильной машины, и мысль его во время этихъ занятій ни на минуту не уклонялась въ сторону отъ обдуманнаго плана. Наконецъ, когда на письменномъ столѣ не оставалось болѣе ни одного клочка дѣловой бумаги, м-ръ Каркеръ еще разъ погрузился въ глубокое раздумье.

Онъ стоялъ на своемъ обыкновенномъ мѣстѣ и въ своей обыкновенной позѣ, уставивъ глаза на коверъ передъ каминомъ, когда вошелъ въ комнату его братъ съ пачкою писемъ, полученныхъ въ продолженіе дня. М-ръ Каркерь, переставъ наблюдать конторскій полъ, обратилъ геперь все свое вниманіе на брата, и когда тотъ, положивъ письма на столъ, хотѣлъ уже идти, главный приказчикъ остановилъ его вопросомъ:

– Зачѣмъ ты приходилъ сюда, Джонъ Каркеръ?

Его братъ указалъ на письма.

– Странно, любезный, ты ходишь сюда каждый день и ни разу не освѣдомишься о здоровьи нашего хозяина.

– Сегодня поутру говорили въ конторѣ, что м-ръ Домби поправляется, – отвѣчалъ братъ.

– Какая, подумаешь, кроткая овечка! – улыбаясь возразилъ приказчикъ. – Если бы этакъ м-ръ Домби схватилъ горячку или, чего добраго, отправился на тотъ свѣтъ, ты, конечно, мой милый, стосковался бы съ печали: не такъ ли?

– Я былъ бы очень огорченъ.

– Онъ былъ бы огорченъ! – возразилъ приказчикъ, указывая на брата, какъ будто тутъ стоялъ еще человѣкъ, къ которому онъ обращался. – Онъ былъ бы очень огорченъ! Ай да братецъ! И эта ветошь, эта гадина, прибитая носомъ къ стѣнѣ уже чортъ знаетъ сколько лѣтъ и чортъ знаетъ для чего, тоже хвастается своей преданностью, благодарностью, уваженіемъ и, пожалуй, самоотверженіемъ! И ты думаешь, любезный, что, вотъ такъ тебѣ и повѣрятъ!

– Я ни въ чемъ тебя не увѣряю, Джемсъ. Будь, ради Бога, справедливъ ко мнѣ, какъ и къ другимъ. Ты предлагаешь вопросъ, и я отвѣчаю; это, кажется, въ порядкѣ вещей.

– И тебѣ точно не на что пожаловатьсн, мокрая ты курица! – закричалъ приказчикъ съ необыкновенной запальчивостью. – Гордое обхожденіе тебя не раздражаетъ, глупые капризы, надутая важность, дерзкіе выговоры, упреки, – все это тебѣ ни по чемъ! Да кой чортъ! человѣкъ ты или мышь?

– Было бы очень странно, если бы два человѣка, прожившіе вмѣстѣ цѣлые годы и поставленные въ отношеніи одинъ къ другому какъ начальникъ и подчиненный, не находили другъ въ другѣ какихъ-нибудь поводовъ къ неудовольствіямъ, особенно если взять въ разсчетъ предубѣжденіе ко мнѣ м-ра Домби. Но кромѣ того, что моя исторія здѣсь…

– Его исторія здѣсь! – воскликнулъ Джемсъ. – Это твой всегдашній конекъ. Ну, продолжай!

– Кромѣ того, что моя здѣшняя исторія обязываетъ меня собственно быть благодарнымъ, я увѣренъ, что во всемъ торговомъ домѣ не найдется ни одного человѣка, который бы не находилъ повода къ признательности. Не думай, братъ, чтобы здѣсь оставались хладнокровными къ судьбѣ м-ра Домби; совсѣмъ напротивъ, несчастное приключеніе съ почтеннымъ представителемъ фирмы огорчило болѣе или менѣе каждаго изъ насъ.

– Да, y тебя особыя причины быть благодарнымъ! – воскликнулъ Джемсъ презрительнымъ тономъ. – Глупецъ! неужели ты не видишь, зачѣмъ ты удержанъ въ этой конторѣ? Ты ни больше, ни меньше, какъ дешевый урокъ для всей остальной сволочи и вмѣстѣ великолѣпнѣйшій образчикъ милосердія Домби и Сына, которымъ очень нужны такіе образчики для увеличенія кредита.

– Я думаю, напротивъ, – отвѣчалъ братъ кроткимъ тономъ, – что фирма удержала меня по другимъ, болѣе безкорыстнымъ причинамъ.

– По какимъ это, интересно бы знать? Ужъ не по чувству ли христіанскаго милосердія и любви къ ближнему? Глупецъ!

– Послушай, Джемсъ. Хотя узы братства между нами разорваны давнымъ-давно…

– Кто же разорвалъ ихъ, почтеннѣйшій?

– Я, дурнымъ поведеніемъ. Я ни въ чемъ не обвиняю тебя.

– Это очень мило съ твоей стороны не обвинять меня, – возразилъ главный приказчикъ, выставляя на показъ свои блистательные зубы. – Ну, продолжай!

– Хотя узы братства, говорю я, давно разорваны между нами, однако я убѣдительно прошу не осыпать меня безполезными упреками и не перетолковывать моихъ словъ. Я хотѣлъ только замѣтить, что несправедливо было бы съ твоей стороны предположеніе, что только ты одинъ лично уважаешь м-ра Домби, хотя, разумѣется, ты болѣе всѣхъ насъ имѣешь причинъ дорожить благосостояніемъ фирмы: ты поставленъ здѣсь выше всѣхъ, удостоенъ полной довѣренности, обогащенъ и осыпанъ всѣми милостями, и м-ръ Домби обходится съ тобою, какъ съ товарищемъ и другомъ. Но, при всемъ томъ, я нравственно убѣжденъ и повторяю еще, что всѣ здѣсь уважаютъ представителя фирмы.

– Ты лжешь! – закричалъ приказчикъ, вспыхнувъ отъ гнѣва. – Ты подлый лицемѣръ, Джонъ Каркеръ, и я повторяю, что ты лжешь!

– Остановись, Джемсъ! что ты разумѣешь подъ этими обидными словами?

– A вотъ видишь ли, любезный, что я подъ этимъ разумѣю, – отвѣчалъ приказчикъ, показывая брату оконечность указательнаго пальца. – Ты можешь сколько тебѣ угодно надѣвать маску подлѣйшаго лицемѣра, я вижу тебя насквозь и знаю наизусть свычаи и обычаи всей конторской сволочи. Нѣтъ здѣсь ни одного человѣка, отъ меня до послѣдняго молокососа, который бы сколько-нибудь уважалъ хозяина этихъ заведеній. Всѣ ненавидятъ Домби и втихомолку посылаютъ ему тысячи чертей. Чѣмъ кто ближе къ его милостямъ, тѣмъ ближе къ его нахальству. Всѣ и каждый удаляются отъ него по мѣрѣ приближенія къ нему, и будь y кого побольше смѣлости, тотъ открыто возсталъ бы противъ этого гордеца. Вотъ какой здѣсь законъ!

Джонъ, начинавшій, въ свою очередь, горячиться, до того былъ теперь изумленъ послѣдними словами брата, что нѣсколько времени не могъ выговорить ни слова.

– Не знаю, – сказалъ онъ наконецъ, приходя мало-по-малу въ себя, – не знаю, кто такъ неудачно принялъ на себя трудъ нашептывать тебѣ всѣ эти небылицы, и не понимаю, зачѣмъ именно меня, a не другого кого ловишь ты на удочку… Не запирайся, я очень хорошо вижу, что ты испытываешь меня и вывѣдываешь. Твое обращеніе и манеры, совсѣмъ тебѣ несвойственныя, ясно подтверждаютъ это. Но какъ бы то ни было, ты обманутъ, Джемсъ Каркеръ.

– Разумѣется, я очень хорошо знаю, что обманутъ.

– Только не мною, въ этомъ можно присягнуть. Обманываютъ тебя или шпіоны, если оии y тебя есть, или собственныя мысли и подозрѣнія.

– У меня нѣтъ подозрѣній, – съ живостью возразилъ главный приказчикъ. – Мои догадки – достовѣрность. У всѣхъ васъ одна и та же пѣсня. Всѣ вы – низкія, презрѣнныя, гадкія собаки, воете на одинъ тонъ и виляете однимъ хвостомъ. Знаю я васъ!

Джонъ Каркеръ удалился, не сказавъ ни слова, и затворилъ дверь. Главный приказчикъ пододвинулъ къ камину стулъ и началъ тихонько разгребать уголь кочергой.

– Канальи, бестіи, мошенники, плуты! – восклицалъ на досугѣ м-ръ Каркеръ, выставляя для собственнаго удовольствія свои перловые зубы. – Нѣтъ изъ нихъ ни одного, который бы не прикинулся обиженнымъ и оскорбленнымъ… какъ! Да будь y нихъ сила, власть и умѣніе, они бы въ прахъ уничтожили этого Домби и разбросали бы его кости съ такимъ же хладнокровіемъ, какъ я вотъ выгребаю этотъ пепелъ.

Разсѣявъ за рѣшеткой остатки пепла, м-ръ Каркеръ любовался на свое произведеніе съ задумчивой улыбкой.

– A для нихъ вѣдь нѣтъ еще этой женщины, которая рисуется въ перспективѣ блистательной наградой, – прибавилъ онъ торжественнымъ тономъ. – Мы шли напроломъ черезъ рогатки гордости и высокомѣрія, – этого не должно забывать. Каково было наше знакомство? Да, чортъ побери!

Съ этимъ онъ впалъ въ глубокое раздумье и долго просидѣлъ, повѣсивъ голову надъ почернѣвшей рѣшеткой. Наконецъ, онъ всталъ, надѣлъ шляпу и перчатки и вышелъ изъ комнаты. Была уже ночь. М-ръ Каркеръ сѣлъ на коня и поѣхалъ по освѣщеннымъ улицамъ.

Подъѣхавъ къ дому м-ръ Домби, Каркеръ взглянулъ на верхнее окно, гдѣ, бывало, онъ наблюдалъ Флоренсу съ ея собакой. Въ окнѣ не было свѣта; Каркеръ улыбнулся и небрежно повелъ глазами по всему фасаду великолѣпнаго чертога.

– Было время, – сказалъ онъ, – когда не безъ удовольствія наблюдалъ я и тебя, маленькая звѣзда, наводя тѣни по мѣрѣ надобности и окружая тебя облаками! Но теперь на горизонтѣ яркая планета, и ты потерялась въ ея свѣтѣ.

Онъ поворотилъ за уголъ бѣлоногаго коня и отыскалъ глазами одно изъ многочисленныхъ оконъ на переулочной сторонѣ дома. Другія мысли, другія воспоминанія пробудились въ его душѣ: какая-то гордая, величественная фигура, рука въ перчаткѣ, перья изъ крыла прекрасной птицы, разсѣянныя по полу, бѣлая грудь, волновавшаяся подъ платьемъ, какъ будто отъ приближенія бури… Постоявъ съ минуту, м-ръ Каркеръ поворотилъ назадъ и быстро помчался впередъ по темнымъ и опустѣлымъ паркамъ.

Роковое сцѣпленіе обстоятельствъ! Гордая женщина ненавидѣла его всѣми силами души и между тѣмъ исподволь должна была привыкнуть къ его обществу, и вотъ теперь онъ – единственный человѣкъ, который присвоилъ себѣ право разговаривать съ ней о ея супругѣ и о собственномъ ея униженіи въ своихъ же глазахъ! Она знала его въ совершенствѣ, точно такъ же, какъ и онъ ее зналъ, и поэтому между ними не могло быть никакой довѣрчивости, a между тѣмъ, несмотря на эту глубокую ненависть, онъ съ каждымъ днемъ подходилъ къ ней ближе. Несмотря на глубокую ненависть! Haпротивъ, очень смотря: на днѣ этого чувства, зоркій и грозный глазъ ея смутно прозиралъ зародышъ отмщенія, которое съ нѣкотораго времени мрачнымъ пятномъ запало въ ея душу.

И неужели призракъ этой женщины носился въ его воображеніи, когда онъ стремглавъ летѣлъ по опустѣлому пространству? И былъ этотъ призракъ вѣренъ дѣйствительности?

Да. Онъ воображаль ее точно такою, какъ она была. Ея гордость, отвращеніе, ненависть были для него столько же ясны, какъ ея красота. Ничто съ такою отчетливою вѣрностью онь не представлялъ, какъ ея ненависть къ себѣ. Она то горделиво отталкивала его повелительнымъ жестомъ, то иногда бросалась къ ногамъ его лошади и уничтожалась во прахѣ; но какъ бы ни было, она всегда являлась его умственному взору безъ маски, безъ прикрасъ, и онъ наблюдалъ ее на опасномъ пути, по которому она проходила.

Глава XLVII

Громовой ударъ

Время не укоротило барьера между м-ромъ Домби и его женой. Утѣшитель скорбящихъ и укротитель гнѣвныхъ, благодѣтельное время нисколько не помогало этой четѣ, связанной не розовою цѣпью, a желѣзными кандалами, натиравшими до крови и костей ихъ крѣпкія руки, стремившіяся съ каждымъ днемъ высвободиться отъ насильственнаго ига и разойтись въ противоположныя стороны. Разнородная ихъ гордость, обращенная на разные предметы, была однакожъ совершенно равна въ степени своей упругости и силы, и отъ ихъ кремнистаго столкновенія мгновенно вспыхивалъ между ними огонь, который горѣлъ или тлѣлся, смотря по обстоятельствамъ, но сожигаль непремѣнно все, къ чему ни прикасался, и осыпалъ, такимъ образомъ, грудами пепла тернистый путь злополучнаго брака.

Будемь къ нему справедливы. Надменный до чудовищнаго ослѣпленія, возроставшаго и усиливающагося по мѣрѣ сопротивленія, онъ принуждалъ и всегда готовъ былъ принуждать ее къ чему бы и какъ бы то ни было; но, въ сущности, онъ не перемѣнилъ о ней своего мнѣнія, и его чувства были всегда одни и тѣ же. Она, нечего и говорить, вела себя очень дурно, не признавая надъ собой его верховнаго вліянія и отказываясь отъ всякой подчиненности, поэтому слѣдовало ее исправить и привести въ приличныя границы; но все же нѣтъ никакого сомнѣнія, что при другомъ поведеніи, она была бы отличнымъ украшеніемъ его дома и могла бы сообщить удивительный блескъ знаменитому имени Домби и Сына.

Она между тѣмъ… но ея положеніе не измѣнилось съ того вечера, когда она сидѣла одна подлѣ мерцающаго пламени, въ мрачной и грозной красотѣ, наблюдая темныя тѣни на стѣнѣ, какъ будто въ нихъ обрисовывались ея собственныя мысли. Проникнутая страшнымъ отвращеніемъ, она чаще и чаще обращала теперь свой мрачный взглядъ на отвратительную фигуру, направлявшую противъ нея всевозможные роды нравственнаго униженія. Это была опять фигура ея супруга.

Да неужели, въ самомъ дѣлѣ, могъ въ родѣ нашемъ образоваться такой характеръ, какъ y м-ра Домби? Естественно ли это?

Уже полгода прошло послѣ бѣдственнаго приключенія, a они не измѣнились въ своихъ отношеніяхъ друтъ къ другу. Она стояла на его пути мраморной скалою, несокрушимою никакими ударами грома, a онъ лежалъ на ея дорогѣ холоднымъ болотомъ душнаго погреба, куда не проникалъ и не проникнетъ никогда лучъ дневного свѣтила.

Что касается до Флоренсы, въ ея сердцѣ исчезла теперь всякая надежда на лучшую будущность, надежда, основанная на водвореніи въ новомъ домѣ прекрасной маменьки. Новый домъ постарѣлъ почти двумя годами, и тяжелые опыты каждаго дня задушили тоскливое предчувствіе отдаленнаго счастья. Если еще въ глубинѣ ея души оставался отблескь угасавшей надежды, что Эдиѳь и ея отецъ со временемъ, быть можетъ, какъ-нибудь сдѣлаются счастливѣе, зато она была убѣждена, что отецъ никогда не будетъ ее любить. Разъ, и только разъ въ жизни, показалось ей, что она читаетъ въ глазахъ отца что-то, похожее на раскаяніе, но это мгновеніе давно исчезло въ продолжительномъ воспомиианіи о его холодности, мрачной и упорной.

Флоренса еще любила его, но съ нѣкотораго времени ея любовь начала мало-по-малу принимать какой-то странный характеръ. Думая объ отцѣ, она представляла его не дѣйствительнымъ существомъ, a отжившимъ членомъ вымершаго семейства, который для нея очень дорогъ по воспоминаніямъ объ этомъ семействѣ. Тихая грусть, съ какой она любила память маленькаго Павла или своей матери, казалось, входила теперь частью въ ея представленія о немъ, имѣвшія видъ милыхъ сердцу воспоминаній, и, такимъ образомъ, отецъ, любимый ею, становился для нея неопредѣленною мечтою безъ всякой связи съ дѣйствительною жизнью, какъ образъ милаго брата, которому слѣдовало со временемъ достигнуть зрѣлаго возраста и сдѣлаться ея естественнымъ покровителемъ. Флоренса сама не могла отдать себѣ яснаго отчета въ этихъ представленіяхъ, но нѣтъ ничего мудренаго, если она считала своего отца умершимъ для себя: мысль о немъ всегда соединялась съ мыслью о погибщихъ надеждахъ и желаніахъ, умерщвленныхъ его холодностыо.

Такая перемѣна въ молодой дѣвушкѣ произошла незамѣтно для нея самой, точно такъ же, какъ незамѣтно перешла она отъ младенчества къ дѣтству и отъ дѣтства къ періоду полнаго расцвѣта женской красоты. Флоренсѣ было почти семнадцать лѣтъ, когда въ своихъ уединенныхъ размышленіяхъ она мало-по-малу начала сознавать свое дѣйствительиое отношеніе къ окружающимъ предметамъ.

Она часто оставалась теперь наединѣ, потому что ея прежняя связь съ ея прекрасной матерью значительно измѣнилась. Во время несчастія, случившагося съ отцомъ, когда онъ лежалъ одинокій въ своей спальнѣ, Флоренса въ первый разъ замѣтила, что Эдиѳь ея избѣгаетъ. Огорченная до послѣдней степени и не умѣя никакъ согласить этой холодности сь ея любовью, обнаруживающеюся при каждой встрѣчѣ, Флоренса однажды вечеромъ пошла еще разъ въ ея комнату.

– Матушка, чѣмъ я васъ оскорбила? – сказала Флоренса, съ робостью остамавливаясь подлѣ нея.

– Ничѣмъ, мой ангелъ.

– Отчего же вы перемѣнились ко мнѣ, милая матушка? Вѣроятно, я что-нибудь сдѣлала: скажите, ради Бога, и я постараюсь загладить свою вину. Мнѣ трудно сказать, съ какою скоростью я въ состояніи замѣтить каждую, даже малѣйшую перемѣну, потому-что я люблю вась отъ всего сердца.

– Такъ же, какь и я тебя, мой ангель, – отвѣчала Эдиѳь. – Ахъ, Флоренса, повѣрь мнѣ, никогда я не любила тебя больше, чѣмъ теперь.

– Отчего же вы такъ часто удаляетесь отъ меня? И отчего иной разъ вы такъ странно смотрите на меня? Не правда ли, вы странно на меня смотрите?

Эдиѳь дала утвердительный отвѣтъ своими черными глазами.

– Скажите мнѣ, отчего, и я употреблю всѣ средства, чтобы заслужить вашу благосклонность.

– Флоренса, – отвѣчала Эдиѳь, взявъ руку, обвивавшую ея шею, и бросая на нее такіе нѣжные, такіе любящіе взоры, что молодая дѣвушка стала передъ нею на колѣни, – милая Флоренса, я не могу тебѣ сказать, отчего. Не мнѣ это говорить, и не тебѣ слушать; но будь увѣрена, мой ангелъ, это должно быть такъ, a не иначе. Развѣ я поступала бы такъ, если бы это не было нужно?

– Неужели мы должны быть отчужденными, матушка? – спросила Флоренса, обративъ на нее испуганные глаза.

Въ безмолвныхъ глазахъ Эдиѳи обозначился утвердительный отвѣтъ.

Флоренса смотрѣла на нее съ возрастающимъ изумленіемъ и страхомь до тѣхъ поръ, пока не могла больше ее видѣть сквозь слезы, побѣжавшія по ея лицу.

– Флоренса, жизнь моя! – восклицала Эдиѳь, – послушай меня. Я не могу больше смотрѣть на эту сцену. Успокойся, мой другь. Ты видишь, какъ я тверда и спокойна, a развѣ это ничего для меня?

При послѣднихъ словахъ грудь ея выпрямиласъ, глаза засверкали и голосъ сдѣлался твердымъ. Она продолжала:

– Не совсѣмъ отчужденными. Только отчасти, и притомъ лишь для виду, Флоренса, потому что въ душѣ я остаюсь такою же въ отношеніи къ тебѣ, какъ прежде, какъ и всегда. Но то, что я дѣлаю, сдѣлано не для меня.

– Неужели для меня, милая матушка?

– Довольно, – сказала Эдиѳь послѣ нѣкотораго размышленія, – довольно знать дѣло, какъ оно есть, и не спрашивать, почему оно такъ. Милая Флоренса, мы должны видѣться съ этой минуты какъ можно рѣже: это необходимо, это неизбѣжно, этого требуетъ роковая судьба. Искренность, утвердившаяся между нами, должна быть прекращена.

– Когда? – вскричала Флоренса, – о, милая матушка, когда?

– Теперь, – отвѣчала Эдиѳь?

– Неужели навсегда?

– Я не говорю этого. Я и сама не знаю. Наша дружба при лучшихъ обстоятельствахъ, могла бы сдѣлаться священнымъ союзомъ, благодѣтельнымъ для обѣихъ; но что выйдетъ изъ нея теперь, мнѣ неизвѣстно. Я пришла сюда по такимъ дорогамъ, по которымъ никогда теперь не идти, но путь мой отсюда… я ничего не вижу… Богъ знаетъ…

Голосъ ея замеръ, и она взглянула на Флоренсу съ какимъ-то дикимъ испугомъ, который быстро перешелъ въ мрачную гордость, и вдругъ всѣ черты ея лица выразили гнѣвъ, неукротимый гнѣвъ, готовый разразиться при первой вспышкѣ. И между тѣмъ какъ эти чувства смѣнялись съ неуловимою быстротой, подобно струнамъ на дикой арфѣ, общее выраженіе гнѣва оставалось господствующимъ, и ничего похожаго на нѣжность не обрисовывалось ея позой. Она не опустила своей головы, не заплакала и не сказала, что вся ея надежда только на Флоренсу. Напротивъ, она держала голову вверхъ, готовая стать передъ нимъ лицомъ къ лицу, чтобы иоразить его смертью, Да и она бы поразила, если бы въ ея глазахъ заключалась чарующая сила.

– Матушка, – сказала Флоренса, проникнутая ужаснымъ безпокойствомъ, – есть въ васъ какая-то перемѣна, страшная перемѣна, которая сильно тревожитъ меня. Позвольте мнѣ остаться съ вами.

– Нѣтъ, мой другъ, мнѣ гораздо лучше одной, и всего менѣе я могу остаться съ тобою. Не спрашивай меня, но повѣрь, что всѣ эти капризы зависятъ не отъ собственной моей воли. Повѣрь, что въ душѣ я нисколько не перемѣнилась, хотя, быть можетъ, намъ слѣдуетъ казаться впредь еще больше отчужденными другъ отъ друга. Прости мнѣ, если своимъ присутствіемъ я еще больше омрачила вашъ мрачный домъ… я здѣсь лишняя тѣнь… мнѣ это извѣстно… не станемъ больше говорить объ этомъ.

– По крайней мѣрѣ мы не разстанемся, матушка? – рыдала Флоренса.

– Мы для того и дѣлаемъ это, чтобы не разстаться, – отвѣчала Эдиѳь, – не спрашивай больше. Ступай, Флоренса! Моя любовь и мое угрызеніе послѣдуютъ за тобой!

Онѣ поцѣловались и простились. Когда Флоренса выходила изъ комнаты, Эдиѳь воображала, что въ лицѣ этой невинной дѣвушки ее покидаетъ добрый ангелъ, услаждавшій горькія минуіы ея жизни, и вотъ теперь она опять оставлена на произволъ страстей, заклеймившихъ своею печатью ея гордое чело.

Съ этого часа Эдиѳь и Флоренса никогда не навѣщали другъ друга. Днемъ онѣ встрѣчались рѣдко, только за столомъ, когда м-ръ Домби обѣдалъ дома. Въ эту пору Эдиѳь, повелительная, непреклонная, никогда не смотрѣла на нее и ни съ кѣмъ не говорила ни слова. Когда съ ними обѣдалъ Каркеръ, неразлучный спутникъ м-ра Домби во время и послѣ его выздоровленія, Эдиѳь еще больше удалялась отъ скромной дѣвушки и никакимъ движеніемъ не обнаруживала, что замѣчаетъ ея присутствіе. Но какъ скоро иикого не было подлѣ, Эдиѳь спѣшила броситься въ объятія Флоренсы и цѣловала ее съ такою же нѣжностью, какъ въ былыя времена. Случалось, хотя довольно рѣдко, Эдиѳь прокрадывалась въ спальню молодой дѣвушки, покоившейся тихимъ сномъ, и, склоняясь надъ ея подушкой, произносила шепотомъ: "Прощай, мой ангелъ". Флоренса, не подозрѣвавшая такихъ визитовъ, просыпалась иногда при этихъ словахъ и, казалось, чувствовала прикосновеніе губъ на своемъ лицѣ. Но рѣже и рѣже становились эти ночныя посѣщенія.

Опять пустота въ сердцѣ Флоренсы, и опять мрачное уединеніе вокругъ нея. Какъ образь отца нечувствительно сдѣлался для нея отвлеченною мечтою, такъ и Эдиѳь, раздѣляя судьбу всѣхъ, на кого обращались ея нѣжныя чувства, съ каждымъ днемъ становилась безцвѣтнѣе и блѣднѣе для ея воображенія. Мало-по-малу она отступала отъ Флоренсы, подобно удаляющемуся духу, котораго не въ состояніи удержать никакая человѣческая сила; мало-по-малу пропасть между ними расширялась больше и больше, становилась глубже и глубже; мало-по-малу вся сила искренности и любви, обнаруженная ею прежде, оледенѣла въ сердитой дерзости, съ какою она измѣряла своимъ взоромъ бездну, незримую для Флоренсы.

Такимъ образомъ потерявъ Эдиѳь, Флоренса находила для себя одно только утѣшеніе, слабое, ничтожное утѣшеніе для растерзаннаго сердца. Теперь ся сердцу не было надобности оказывать предпочтеніе матери или отцу, и она могла любить ихъ обоихъ съ равною силой, не дѣлая обиды никому. Теперь никто не оскорбитъ Флоренсы своими подозрѣніями, и не будетъ больше тѣней на ея любящемъ воображеніи.

Такъ она и старалась дѣлать. По временамъ, и довольно часто, она размышляла о странной перемѣнѣ своей прекрасной матери, и эти мысли ее устрашали; но вообще она старалась подавить въ себѣ этотъ пытливый духъ и съ полнымъ самоотверженіемъ переносила свою горемычную долю. Было ясно, что ея обѣтованная звѣзда еще разъ закатилась въ общемъ мракѣ, которому, видно, суждено было тяготѣть надъ злосчастнымъ домомъ.

Живя, такимъ образомъ, отчасти въ мечтахъ, гдѣ переполненная любовь ея нѣжнаго сердца обращалась на фантастическія формы, и отчасти въ дѣйствитвльномъ мірѣ, гдѣ сильный приливъ этого чувства не находилъ для себя никакого русла, Флоренса достигла, наконецъ, семнадцати лѣтъ. Задумчивая и робкая отъ затворнической жизни, она однако не утратила ни одной черты, которая служила украшеніемъ ея нѣжной, любящей натуры. Въ прекрасномъ ея лицѣ и во всей осанкѣ граціозно соединялись свойства дѣвочки и взрослой женщины: она была дитя по невинной простотѣ сердца, и взрослая женщина по глубокой сосредоточенности чувства; казалось, весна ея жизни неохотно уступала свое мѣсто наступавшему лѣту и покрывала новыми цвѣтами созрѣвшіе плоды. Но въ ея звучномъ голосѣ, кроткихѣ глазахъ, иногда въ какомъ-то странномъ эѳирномь свѣтѣ, который, казалось, покоился надъ ея головой, и, наконецъ, въ самой ея красотѣ, всегда проникнутой грустнымъ, меланхолическимъ отпечаткомъ, было такое же чудное выраженіе, какое нѣкогда замѣчали въ маленькомъ Павлѣ, и по этому поводу на кухонномъ парламентѣ перешептывались очень многозначительно и кивали головами, и кушали, и пили въ ознаменованіе тѣснѣйшаго дружественнаго союза.