Джейн Эйр

– Бесси, пообещайте, что до отъезда вы не будете больше меня ругать.

– Хорошо, я обещаю. А вы помните, что вы очень хорошая девочка, и не бойтесь меня. И не вздрагивайте, если я вдруг скажу что-то резкое, это раздражает, и я могу добавить что-нибудь не то.

– Я больше не буду, мне кажется, бояться вас, Бесси, потому что к вам я привыкла, а мне скоро придется бояться совсем новых людей.

– Если вы будете бояться их, они вас невзлюбят.

– Как и вы, Бесси?

– Я не могу сказать, что невзлюбила вас, мисс. Наоборот, вы мне нравитесь больше всех здесь.

– По вам этого не скажешь.

– Ух, колючка какая! Вот вы и по-новому заговорили. Откуда у вас взялся этот наскок, храбрость?

– Ну как же, я же скоро уезжаю отсюда, к тому же… – Я собралась было рассказать о том, что у меня произошло с миссис Рид, но по здравом размышлении решила, что об этом лучше умолчать.

– И вы с радостью покидаете меня?

– Совсем нет, Бесси. А сейчас мне, пожалуй, по правде жалко расставаться с вами.

– «А сейчас»! Да еще «пожалуй»! Надо же, как холодно моя маленькая леди говорит об этом! Боюсь, что если я попрошу вас сейчас поцеловать меня, то могу получить и отказ: вы скажете, что, мол, пожалуй нет.

– Еще как поцелую! Бесси, наклонитесь.

Бесси склонилась ко мне, мы обнялись. После этого я с легким сердцем последовала за нею в дом. Вся вторая половина дня прошла тихо и мирно, а вечером Бесси рассказывала мне свои самые интересные сказки и рассказы и спела мне самые красивые свои песни. Так что даже в моей жизни случались проблески солнечного света.

Глава V

Утром девятнадцатого января часы не успели пробить пять, как в мою каморку вошла Бесси со свечой и увидела, что я уже встала и почти оделась. Я встала за полчаса до ее прихода, умылась и оделась при свете месяца, который заглядывал ко мне через узкое окошко возле моей кровати. Я уезжала из Гейтсхеда в шесть часов утра дилижансом, который должен был проезжать мимо наших ворот. Помимо Бесси в доме еще никто не встал. Она уже затопила камин в детской и готовила на нем мне завтрак. У детей редко бывает аппетит, когда их мысли заняты дальней дорогой, и мне тоже не хотелось есть. Бесси, отчаявшись заставить меня выпить несколько ложек горячего молока с хлебом, который она выпекла для меня, завернула мне печенья и сунула в мою сумку. Потом она помогла мне справиться с моей длинной и широкой накидкой и шляпкой, закуталась сама в шаль, и мы покинули детскую комнату. Когда мы проходили мимо спальни миссис Рид, Бесси спросила меня:

– А вы не хотите попрощаться с миссис?

– Нет, Бесси. Вчера вечером, когда вы ужинали, она подошла к моей кровати и сказала, чтобы я ее утром не беспокоила. И ее чад тоже. Она сказала мне, чтобы я помнила, что она всегда была мне лучшим другом, и чтобы я говорила о ней в таком же духе, и чтобы испытывала к ней благодарность.

– И что вы сказали, мисс?

– Ничего не сказала. Натянула на голову одеяло и отвернулась к стене.

– Нехорошо это, мисс Джейн.

– Очень даже хорошо, Бесси. Ваша миссис была мне не другом, а врагом.

– Ой, мисс Джейн, не говорите так!

– Прощай, Гейтсхед! – выкрикнула я, когда мы прошли через переднюю и выходили на улицу.

Месяц спрятался, и наступила темнота. Бесси несла фонарь, и свет его плясал вначале на мокрых ступеньках, затем на посыпанной гравием дорожке, пропитавшейся влагой за время недавней оттепели. Зимнее утро выдалось сырое и холодное, у меня даже зубы застучали. В домике привратника горел свет. Когда мы пришли туда, жена его разводила огонь в печке. Возле двери стоял, перевязанный веревками, мой дорожный сундучок, который принесли сюда накануне вечером. До шести оставалось несколько минут, и, вскоре после того как часы показали шесть, отдаленный шум колес известил нас о приближении дилижанса. Я вышла на улицу и стала наблюдать, как во тьме быстро увеличивается его фонарь.

– Одна едет? – поинтересовалась женщина.

– Одна.

– Далеко ли?

– Полсотни миль будет.

– Ой, как далеко! И как это миссис Рид не боится отпускать ее одну в такую даль?

Дилижанс подъехал и остановился у ворот. Он был запряжен четырьмя лошадьми, сверху сидели пассажиры. Кучер и кондуктор громко поторапливали нас. Мой сундучок погрузили, и меня оторвали от Бесси, которую я обняла и целовала, целовала. Кондуктор помог мне взобраться.

– Вы уж там присмотрите за ней! – крикнула ему Бесси.

– Да-да, – ответил он.

Дверь захлопнули, раздался голос «поехали», и экипаж тронулся. Так я рассталась с Бесси и Гейтсхедом и отправилась в неизвестные и, как мне тогда казалось, заброшенные и таинственные места.

У меня почти ничего не осталось в памяти об этой поездке. Помню только, что день мне показался неестественно длинным и что было такое ощущение, словно мы отмерили сотни миль дороги. Мы проехали несколько больших и малых городов, а в одном, очень большом, у нас была стоянка. Лошадей выпрягли, а пассажиры разбрелись пообедать. Кондуктор отвел меня в гостиницу, чтобы я пообедала, но, поскольку аппетита у меня не было, он оставил меня в большом зале с двумя каминами по разным концам и свешивающимся с потолка канделябром, а также маленькой красной галереей вдоль одной из стен, где я увидела множество музыкальных инструментов. Я долго слонялась по залу, испытывая странное ощущение – будто кто-то вот-вот ворвется сюда и похитит меня. Я верила, что такие люди, которые похищают людей, существуют, про их дела я столько раз слышала из вечерних рассказов Бесси у камина. Наконец пришел мой ангел-хранитель, отвел и посадил меня в дилижанс, а сам занял свое привычное место, протрубил сигнал к отправлению, и мы запрыгали по каменной мостовой.

Пошла вторая половина сырого и туманного дня, стал приближаться вечер. Я поняла, что мы действительно далеко отъехали от Гейтсхеда: перестали попадаться населенные пункты, изменился и характер пейзажа. Со всех сторон на горизонте виднелись большие серые холмы. В сгущавшихся сумерках мы спустились в долину, где по обеим сторонам дороги стоял лес, отчего сразу сделалось темно. Когда нас окутала ночь и видимости совсем не стало, осталось лишь слушать завывания ветра в лесной чаще.

Убаюканная звуками ветра, я, наконец, задремала. Но сон длился недолго, я проснулась, почувствовав, что дилижанс остановился. Дверь дилижанса была открыта, и в проеме я увидела женскую фигуру. В свете фонарей я разглядела ее лицо и платье: похоже, это был кто-то из прислуги.

– Нет ли здесь девочки по имени Джейн Эйр? – спросила она.

– Да, – откликнулась я, и тут же мне помогли выйти, быстро сгрузили мой сундучок, и дилижанс тронулся в дальнейший путь.

От долгого сидения у меня занемело все тело, и мне стало не по себе от бесконечного шума и тряски. Собравшись с силами, я огляделась по сторонам. Несмотря на дождь, ветер и тьму, я различила-таки, хоть и смутно, стену перед собой, и открытую дверь. Я прошла через дверь вместе с моей новой провожатой, и та закрыла дверь на ключ. Впереди я увидела дом или дома – картинка расплывалась на расстоянии. Среди множества окон некоторые были освещены. Мы шли вперед по каменистой дорожке, то и дело, попадая в лужи, затем вошли в дом и двинулись по коридору. Приведя меня в комнату с затопленным камином, моя провожатая покинула меня.

Я стала греть над камином закоченевшие пальцы, затем осмотрелась вокруг. Свечи в комнате не было, но в редких вспышках огня в камине я увидела бумажные обои на стенах, ковер, занавески, полированную мебель из красного дерева. Это была передняя комната, не такая просторная или красивая, как гостиная в Гейтсхеде, но вполне уютная. Я заинтересовалась было висевшей на стене картиной, когда дверь открылась. Вошла женщина со свечой, за ней другая.

Первая была высокой, темноволосой, темноглазой, с бледным высоким лбом, ее фигуру частично скрывала шаль, держалась она строго и прямо.

– Разве можно посылать такую маленькую девочку одну? – произнесла она, ставя свечу на стол. С минуту она внимательно рассматривала меня, потом добавила: – Ее скорее нужно уложить спать, она выглядит очень усталой. Ты ведь устала? – спросила она меня, положив мне руку на плечо.

– Немножко, мадам.

– И проголодалась, конечно. Покормите ее каким-нибудь ужином, а потом уложите спать, мисс Миллер. Ты впервые уехала от родителей в школу, моя маленькая?

Я сказала ей, что у меня нет родителей. Она спросила, как давно умерли родители, сколько мне лет, как меня зовут, умею ли я читать, писать, шить хоть немного, а затем коснулась моей щеки указательным пальцем и произнесла:

– Я надеюсь, ты будешь хорошей девочкой, – после чего отпустила меня с мисс Миллер.

Той леди было, наверно, лет двадцать девять, а этой, что сопровождала меня сейчас, – на несколько лет меньше. Первая произвела на меня впечатление своим голосом, взглядом, внешностью. Мисс Миллер была попроще: с пышным румянцем, но со следами забот на лице, торопливая в походке и действиях, как это бывает с теми, у кого забот полон рот. Она была, похоже, помощницей учителя – впоследствии выяснилось, что я не ошиблась. Я шла вместе с ней из помещения в помещение, из коридора в коридор огромного и запутанного здания. Покинув первую часть здания, где царила всеобщая и немного гнетущая тишина, мы перешли в другую, и сразу послышалось жужжание множества голосов. Мы вошли в широкое и длинное помещение, по концам которого стояли два огромных сосновых или еловых стола, на каждом – по паре свеч, а на скамейках вокруг столов сидело множество воспитанниц в возрасте от девяти – десяти до двадцати лет. При тусклом свете свечей их число показалось мне несчетным, хотя на самом деле их там было не больше восьмидесяти. Все здесь носили одинаковую форму – коричневые шерстяные платья невзрачного покроя и длинные холщовые передники. Мы пришли в час работы над вечерними заданиями, и жужжание складывалось из того, что все тихо что-то повторяли, шепотом или вслух.

Мисс Миллер сделала мне знак сесть на скамейку возле двери, а сама, пройдя к противоположной стене, остановилась там и объявила:

– Старосты, соберите и сложите книги!

Сразу из-за разных столов встали четыре высокие воспитанницы и, обойдя столы, собрали и сложили в сторонке книги.

Мисс Миллер снова скомандовала:

– Старосты, принесите подносы с ужином!

Те же высокие девушки вышли и вернулись, неся в руках подносы, заставленные порциями какой-то еды. Посредине каждого подноса стоял кувшин с водой и кружка. Девушки раздавали тарелки, а каждый, кто хотел, наливал в кружку воды и тут же выпивал; кружка была одна на всех. Когда очередь дошла до меня, я выпила воды, потому что чувствовала жажду, а к пище не притронулась, так как волнение и усталость начисто лишили меня аппетита. Я, однако, заметила, что кормили овсяным пирогом, порезанным ломтиками.

Наконец ужин закончился, мисс Миллер прочитала молитву, и ученицы строем по двое в ряд покинули помещение и поднялись наверх. Обессилевшей от усталости, мне было почти не до того, как выглядит спальная комната. Я только заметила, что она, как и все школьные помещения, очень длинная. В этот вечер мне предстояло спать в одной постели с мисс Миллер. Она помогла мне раздеться. Ложась в постель, я успела заметить длинный ряд коек, в которые быстро ложились по две воспитанницы. Через десять минут единственную свечу погасили, и в тишине и полной темноте я сразу заснула.

Ночь пролетела быстро. От усталости я спала так крепко, что не видела никаких снов. Я только раз проснулась среди ночи и услышала, как неистовствует ветер, хлещет дождь, и почувствовала, что мисс Миллер лежит совсем рядом. Когда я открыла глаза во второй раз, то услышала громкий звон колокольчика. Девочки повскакивали и уже одевались. За окном было еще темно, и в спальне зажгли несколько свечей. Я тоже встала, но с большой неохотой. В помещении было довольно холодно, и, одеваясь, я дрожала всем телом. Потом я умылась, подождав, когда освободиться какой-нибудь таз, что случилось далеко не сразу, поскольку имелось по одному тазу на шесть человек. Эти тазы стояли на стойке посреди комнаты. Снова зазвенел колокольчик. Все построились в ряд по два и в таком порядке спустились вниз. Мы вошли во вчерашнее холодное и тускло освещенное помещение. Здесь мисс Миллер прочитала молитву, затем скомандовала:

– Построиться по классам!

На некоторое время воцарилась неразбериха, в течение которой мисс Миллер то и дело громко призывала соблюдать тишину и порядок. После того как кутерьма закончилась, образовались четыре полукруга перед четырьмя стульями, поставленными возле четырех столов. Все ученицы держали в руках книги, а на каждом из столов перед пустыми стульями лежало по большой книге – похоже, Библии. Несколько мгновений длилась пауза, наполненная тихим гулом голосов. Мисс Миллер переходила от класса к классу и шикала, требуя тишины.

Где-то вдали прозвенел колокольчик, и тут же в помещение вошли три леди и сели на свои стулья. Мисс Миллер заняла четвертый стул, который находился поближе к двери и возле которого собрались самые младшие девочки. В этот младший класс поставили и меня, самой последней.

И учебный день начался. Вначале прочли краткую молитву, после нее – отрывки из Священного Писания, а там и целые главы из книг Библии, длилось это целый час. К концу этого часа на улице окончательно рассвело. В четвертый раз за утро прозвенел неутомимый колокольчик, и классы проследовали строем в другое помещение – завтракать. Как я обрадовалась возможности поесть, мне уже чуть ли не плохо становилось от голода: я ведь весь предыдущий день почти ничего не ела.

Столовая находилась в большом и мрачном помещении с низким потолком. На двух длинных столах стояли миски, от которых шел пар, но запах они издавали, к моему великому разочарованию, отнюдь не аппетитный. Когда запах яств дошел до обоняния тех, кому они предназначались, я прочла на лицах всеобщее недовольство. Во главе нашей процессии находились высокие девушки из первого, старшего, класса, и там я услышала недовольный шепот:

– Фу, противно! Опять каша пригорела!

– Тишина! – раздался голос, на сей раз не мисс Миллер, а одной из вышестоящих преподавательниц, маленькой, смуглой, изящно одетой, но несколько мрачной с виду. Она сидела во главе одного из столов, а леди, нравом пожизнерадостнее, председательствовала за другим. Напрасно я искала глазами ту, которая встретила меня прошлым вечером, ее нигде не было. Мисс Миллер сидела с торца нашего стола, а странного вида леди, похожая на иностранку и постарше других, – учительница французского языка, как я позже узнала, – заняла соответствующее место за четвертым столом. Прочли длинную молитву, спели псалом, затем служанка принесла чай для учителей, и трапеза началась.

Голодная как волк и обессилевшая, я поначалу набросилась на еду и первые пару ложек проглотила, не обращая внимания на вкус. Но, утолив первый приступ голода, я поняла, что ем тошнотворное месиво. Есть пригоревшую овсянку – все равно, что гнилую картошку, тут и голод бессилен. Ложки двигались еле-еле. Девочки пробовали кашу и пытались проглотить, но скоро забросили это занятие. Завтрак закончился, но никто и не позавтракал. Мы воздали благодарность за то, чего не было, потом спели еще один псалом, встали и пошли на занятия. Я покидала столовую одной из последних и, проходя мимо столов, увидела, как одна из учительниц попробовала кашу, затем обвела взглядом других. Все лица выражали отвращение, а одна учительница, покрупнее других, прошептала:

– Отвратительная стряпня! Какой стыд!

Занятия возобновились через четверть часа, в течение которых в классной комнате стоял невообразимый гвалт. Видимо, это время выделялось для того, чтобы учащиеся могли вдоволь и во весь голос наговориться, и они во всю пользовались этой привилегией. Весь разговор вертелся вокруг завтрака, и все ругались и возмущались. Бедняги, это было их единственным утешением! Мисс Миллер была сейчас единственной учительницей в классной комнате. Вокруг нее собралась группа старших школьниц, и по их лицам и жестикуляции видно было, что разговор идет серьезный. Я услышала, как несколько раз называлась фамилия мистера Броклхерста. Мисс Миллер то и дело отрицательно качала головой, но не делала особых усилий сбить всеобщее возмущение: несомненно, она разделяла его.

Часы в комнате пробили девять. Мисс Миллер вышла в центр комнаты и громко скомандовала:

– Тишина! По местам!

Дисциплина взяла своё: через пять минут вавилонское столпотворение уступило место порядку, а невообразимый шум – тишине. Старшие по рангу учителя с пунктуальной точностью заняли свои места, но все, казалось, находились в состоянии ожидания. Рассевшись по скамьям вдоль стен, все восемьдесят учениц сидели прямо и неподвижно. Странно выглядело это собрание. Волосы у всех были одинаково зачесаны назад, и ни единый локон не выбивался из этой прически. Все носили коричневые платья, закрытые, с узким воротом, облегавшем шею, холщовые сумки наподобие тех, какие носят в горах, и предназначенные для рукоделий. Все носили также шерстяные чулки и деревенские башмаки с медными пряжками. Около двадцати учениц выглядели уже взрослыми девушками или даже молодыми женщинами, и эти одежды совсем не вязались с их обликом и даже самым хорошеньким из них придавали нелепый вид.

Я внимательно рассматривала школьниц и иногда отвлекалась, переводя глаза на учителей, причем никто из них мне по большому счету не понравился. Крупная была немного грубоватой, темная – лютой, и не немного, иностранка – резкой и вычурной, а мисс Миллер – бедная мисс Миллер! – выглядела измотанной и задерганной на работе. И вдруг в один прекрасный момент, когда мои глаза перебегали с одного лица на другое, вся школа вдруг вскочила на ноги, словно вытолкнутая общей пружиной.

В чем дело? Никаких команд не было. Я ничего не могла понять. Пока я собиралась с мыслями, все сели. И поскольку все взгляды были устремлены в одну точку, то и мой взгляд устремился в общем направлении и наткнулся на женщину, которая принимала меня вчера вечером. Она стояла у одного из каминов и тяжелым взглядом, молча оглядывала ряды школьниц. К ней подошла мисс Миллер и, похоже, что-то спросила и, получив ответ, вернулась на место и скомандовала:

– Староста первого класса, принесите глобусы.

Пока исполнялось указание, упомянутая леди медленно двинулась в обход рядов. Думаю, что во мне сильно развит орган, ведающий почитанием, потому что я до сих пор помню, с каким благоговением мои глаза наблюдали за ее шагами. Теперь, при ярком дневном свете, я увидела, что она высокая, статная, светловолосая. Ее карие глаза светились благожелательным светом, а тонкие линии длинных ресниц оттеняли белизну ее высокого лба. У нее были очень темные каштановые волосы, на обоих висках они свисали мелкими колечками, что соответствовало моде того времени, так как тогда не носили ни лент, ни длинных локонов. Согласно все той же тогдашней моде, на ней было пурпурное шерстяное платье, отделанное на испанский манер черным бархатом. На поясе у нее блестели золотые часы, а часы тогда не были так распространены, как теперь. Для полноты образа пусть читатель добавит к ее портрету тонкие черты ясного, хотя и бледноватого, лица, царственную осанку и походку, и он получит – по крайней мере, в той мере, в какой это можно выразить словами – достаточно полное представление о внешности мисс Темпл – Марии Темпл, как я впоследствии узнала, увидев ее имя на молитвеннике, который мне как-то было доверено нести в церковь.

Директор Ловудской школы (именно ею и была эта леди) села возле двух глобусов, поставленных на один из столов, и начала урок географии для старшего класса. Младшие классы разобрали другие учителя. Час занимались одними предметами, час – другими. Среди предметов были история, грамматика, чистописание, арифметика и прочие. С некоторыми ученицами старшего класса мисс Темпл занималась музыкой. За протяженностью уроков смотрели по часам, которые, в конце концов, пробили двенадцать. Директор поднялась со своего места и объявила:

– Я хочу сказать ученицам несколько слов.

После удара часов поднялся было шум, но при ее словах он сразу затих. Мисс Темпл предложила:

– Сегодня утром вам подали завтрак, который вы не смогли есть. Вы, должно быть, голодны. Я распорядилась, чтобы всем вам выдали хлеба с сыром.

Учителя удивленно посмотрели на нее.

– Ответственность я беру на себя, – добавила она в качестве ответа на удивленные взгляды и тут же покинула комнату.

Тут же принесли хлеб с сыром, что вызвало радость и оживление у школьников. После этого последовала команда: «В сад!» Я, как и все девочки, надела грубую соломенную шляпу с завязками и накидку из грубой ворсистой ткани и, увлекаемая общим потоком, вышла на свежий воздух.

Сад представлял собой обширную территорию, огороженную забором, достаточно высоким, чтобы за ним ничего не было видно. По одной стороне шла крытая веранда, между широкими дорожками располагались участки земли, разделенные на множество клумбочек, причем все они были распределены между воспитанницами – у каждой своя. Конечно, когда в цветах, они должны были выглядеть красиво, но теперь, в конце января, они представляли собой обычную для зимы картину – были покрыты изъеденной насекомыми и полусгнившей бурой листвой. Пока я разглядывала сад, у меня появилась дрожь: день выдался весьма неприветливый, совсем не для вылазок на природу. Вроде и дождь не шел, но в воздухе было темно от висевшей в нем мелкой водяной пыли. На земле стояли лужи от вчерашнего ливня. Девочки покрепче бегали, затеяв подвижные игры, а бледные да хлипкие сгрудились в кучку на веранде, чтобы было потеплее. Среди этой дрожащей от пронизывающего холода массы то и дело раздавался глухой кашель.

Я пока еще ни с кем не разговаривала, да никто, как мне казалось, и не заметил моего появления. Я долго стояла в саду одна, но к изоляции и одиночеству я давно привыкла и воспринимала их как должное. Я прислонилась к стойке веранды, закуталась поплотнее в свою широкую мантию и, стараясь не замечать холода, покусывавшего меня снаружи, и неутоленного голода, терзавшего меня изнутри, предалась наблюдению и размышлениям. Мои размышления отличались неопределенностью и отрывочностью, ведь я пока еще не знала, где я очутилась. Гейтсхед и все мое прошлое, казалось, уплыли неизмеримо далеко, настоящее виделось мне смутным и непонятным, а будущее я вообще не могла себе представить. Я обвела глазами сад, наведший меня на сравнение с садом при женском монастыре, а затем подняла взгляд на дом – большое здание, одна половина которого казалась старой и серой, а другая – вполне новой. Новая часть, где находились классная и спальная комнаты, освещалась окнами со средниками и решетками, придававшими дому сходство с церковью. Над дверью в новое здание была прикреплена каменная доска с надписью:

Ловудское учреждение.Эту часть реконструировала в…… году по Р.Х.Наоми Броклхерст из Броклхерст – холла настоящего графства».«Так да светит свет ваш пред людьми, чтобы они видели ваши добрые дела и прославляли Отца вашего Небесного. – Мф 5, 16.

Я читала и перечитывала эти слова, чувствуя, что в них заключен очень важный смысл, но была не в силах уловить его. Я все еще пыталась разобраться в значении слова «учреждение» и связать первые слова со стихом из Священного Писания, когда кашель за моей спиной заставил меня обернуться. Я увидела девочку, сидящую на каменной скамье и склонившуюся над книгой. Похоже, она была захвачена ее содержанием. С того места, где я стояла, я смогла прочитать название – это был «Расселас». Название поразило меня своей странностью, а потому привлекло меня. Переворачивая страницу, она случайно подняла голову, и я спросила ее без предисловий:

– Интересная книга?

У меня уже созрело намерение попросить, чтобы она как-нибудь дала мне ее почитать.

– Мне – нравится, – просто ответила девочка после короткой паузы, в течение которой изучающе рассматривала меня.

– А о чем это? – продолжала я расспрашивать девочку, удивляясь, откуда у меня взялась эта смелость заговорить с незнакомкой, это было абсолютно противно моей натуре и привычкам. Но, я думаю, тот факт, что она читала книжку, затронул какую-то струнку в моей душе, и оттого в моей душе родилась симпатия к девочке: я ведь тоже любила читать, только я любила чтение на свой детский манер и не одолела бы и не поняла книги посерьезнее, с глубоким содержанием.

– На, посмотри, – ответила девочка, протягивая мне книгу.

Я так и сделала. Краткое ознакомление убедило меня, что содержание менее привлекательно, чем название. Для моего неразвитого вкуса «Расселас» показался скучным: ничего про эльфов и фей, про джиннов и духов. Вряд ли на этих страницах убористого текста есть что-то яркое, необычайное. Я вернула девочке книгу, она приняла ее спокойно и, не говоря ни слова, собралась снова с головой уйти в чтение книги, но я снова оторвала ее от этого занятия.