В Питер вернутся не все

Журналист успел задать Наталье парочку контрольных вопросов. Действительно ли она заперла на ночь дверь, отделяющую вагон от остального состава? Ответ: да, в самом деле заперла. Кто мог ее отпереть с противоположной стороны? Ответ: бригадир поезда, да и любой проводник любого другого вагона. А ложилась ли она сегодня спать? Ответ: нет, не ложилась. Выглядывала или выходила ночью в коридор? Да, и выходила, и выглядывала. Кого видела? Высокого седого старика (Старообрядцева, понял Дима), молоденькую девчонку (Марьяну), как она туда-сюда ходила, обоих молодых людей – красавчика и хилого (Кряжина и Ковтуна) и старуху-актрису (Цареву). А вот режиссера, его нынешнюю любовницу и его, журналиста, не видела.

«Господи, чем я занимаюсь?» – подумал Полуянов.

Он стоял в вагонном коридоре и остужал лоб о холодное стекло. Рассветное солнце поднялось уже довольно высоко, мелькало в просветах между свежей листвой летящего навстречу леса. Спать Диме хотелось смертельно. А думать не хотелось ничуть. «Бог с ним, с расследованием, – малодушно вдруг решил журналист. – Я ведь не милиционер и даже не частный сыщик. Вряд ли у меня получится найти убийцу, тем более – за столь ограниченное время. Может, я просто очерчу в газете круг подозреваемых – от проводницы Наташи до оператора Старообрядцева. Даже интересней будет, чем если имя убийцы назову…»

И репортер принял к выводу: надо забиться к себе и поспать. Хотя бы пару часиков. «Иначе помру!» – хмыкнул он про себя.

Полуянов вошел в свое четвертое купе и, не запирая дверь, не раздеваясь, рухнул на полку. Ему показалось, что он уснул даже раньше, чем голова коснулась подушки. Полетел откуда-то с высокой ели в зачем-то вырытую под деревом волчью яму, дернулся всем телом, на секунду очнулся и тут же погрузился в глубокий и темный сон окончательно…

И буквально через секунду, как показалось, кто-то стал трясти его за плечо. Дмитрий вынырнул из глухой ямы, в которой находился, и – странно! – почувствовал себя совершенно выспавшимся. Машинально глянул на часы: спал не больше двадцати минут. На его постели сидела Волочковская.

– Что случилось? – выдохнул хриплым спросонья голосом журналист. Ему неожиданно, пока не отлетели остатки сна, почудилось, что в поезде произошло новое убийство, и виноват в нем он, потому что не довел расследование до конца, не изобличил преступника… На мгновение Полуянова парализовал приступ страха.

– Ничего не случилось, – покачала головой Волочковская. И добавила со значением: – Пока ничего.

– А зачем пришла?

Девушка понизила голос:

– Поговорить.

– О чем?

Полуянов уселся на диване и пригладил спутавшиеся волосы ладонями.

– Мне кажется, я знаю, кто убийца.

– Да? Давай, говори…

И тут Диме показалось, что в коридоре, за дверью, которую неплотно прикрыла актриса, кто-то стоит. Он рывком вскочил с полки и бросился к входу в купе. Волочковская смотрела на него удивленно-испуганным взглядом. Журналист одним движением резко отодвинул в сторону дверь. За нею никого не оказалось.

Дима выглянул в коридор. Он был залит утренним светом. В такт стуку колес колыхались занавески. В обе стороны вагона – ни одного человека. «Показалось, – пробормотал себе под нос Полуянов. – Примнилось со сна».

– Извини, я с этим убийством становлюсь параноиком, – проговорил репортер, адресуясь Волочковской, и уселся на табурет напротив нее. – Так что ты говорила? Знаешь, кто убил?

– Догадываюсь.

– И кто же?

– У меня нет никаких доказательств.

– Их ни у кого нет, – усмехнулся Полуянов, – поэтому – говори.

– Я скажу, но чуть позже. Сначала кое-что проверю.

– Ты помнишь, что в детективных романах случается с теми, кто знает убийцу и не успевает поведать сыщику имя?

– Я не читаю романов. А что бывает?

– Их убива-ают, – загробным голосом пропел журналист.

Волочковская наморщила носик.

– Нашел место шутить. И, главное, время.

– Сорри.

И тут Диме опять показалось, что за дверью кто-то стоит и подслушивает. Точнее – казалось все последние секунд двадцать, но он не хотел дергаться во второй раз и выглядеть в глазах актрисы совсем уж идиотом, поэтому сидел, выжидал. Наконец не выдержал, снова вскинулся, отворил дверцу – и оказался прав. Потому что на пороге купе стояла Эльмира Мироновна Царева собственной персоной.

На лице женщины не отразилось ни малейшего смущения от того, что ее застигли врасплох, – вот что значит настоящая актриса!

– Димочка, – лучезарно проговорила она, когда парень застал ее у своей двери, – я к вам зашла, чтобы вы мне составили компанию покурить.

– Извините, – пробормотал журналист, – я несколько занят…

Тут Эльмира Мироновна разглядела за плечом молодого человека сидевшую на кровати Волочковскую и со значением проговорила:

– Ах, понимаю…

Но полуяновская гостья резво соскочила с полки и бросилась прочь со словами: «Я уже ухожу, ухожу!» Дима вынужден был посторониться, чтобы пропустить Волочковскую, а Царева, оказавшись лицом к лицу с молодой коллегой-соперницей, радушно молвила:

– Куда ж вы убегаете? Пойдемте с нами, разделите нашу компанию и наш яд – я имею в виду никотин. Вы не против, Дима?

Тот не нашел более умного ответа, нежели комплимент, сомнительный и для той, и для другой особы:

– Рад служить вам обеим.

В тамбуре оказалось холодно (несмотря на заливающие его лучи солнца) и изрядно накурено (в косом утреннем свете слои дыма создавали словно бы некую трехмерную карту неведомых стран). Царева, не обращая внимания на журналиста, вдруг принялась всячески жалеть и утешать Волочковскую, потерявшую возлюбленного. В основном – личным примером. Она вспоминала некоего Анатолия Семеныча, безвременно ее покинувшего, и как затем, спустя годы, все-таки сумела утешиться с Антонием, который, в конце концов, опять же ее оставил. И непонятно было из рассказа (во всяком случае, одуревшему от бессонницы Полуянову): «оставил» и «покинул» – эвфемизм смерти или обозначение обычного расставания? Обе дамы даже чуть всплакнули на пару, жалея друг друга. Полуянов чувствовал себя совсем уж лишним: «Зачем только разбудили!» Однако народная артистка, словно почувствовав его настроение, вдруг обратилась к нему:

– Димочка, вы просили меня припомнить, что странного и необычного я заметила в последние пару дней.

– Да, просил, – пробормотал журналист.

– Вам по-прежнему это интересно?

– Ну да, – без особого энтузиазма откликнулся Дима.

– Начнем с того, что Оленька вчера, – народная артистка успокаивающе погладила более молодую коллегу по плечу, – объявила о своей помолвке.

Волочковская скорбно кивнула, а Полуянов удивленно пробормотал:

– Вот как…

– А вы не знали?

Тут разговор застопорился, потому что в тамбур ввалились еще двое пассажиров вагона люкс: седовласый Старообрядцев и юная Марьяна.

– Не помешаем? – провозгласил главный оператор тоном, исключающим положительный ответ.

– Нет-нет, нисколько, – на правах старшей ответствовала Царева. – Я как раз рассказываю нашему замечательному коллеге и журналисту, что Вадим Дмитриевич сделал Олечке предложение. Вы ведь знали об этом?

– Ну разумеется! – воскликнул Старообрядцев, и по излишнему энтузиазму в его тоне Полуянов заключил, что ни черта тот скорее всего не знал.

Марьяна мягко и беззащитно улыбнулась Диме, словно сообщница.

– Вадим Дмитриевич с Олечкой уже даже дату свадьбы наметили, – как ни в чем ни бывало продолжала Царева, – чтоб не откладывать в долгий ящик, на одиннадцатое июля сего года. И вот Вадима Дмитриевича не стало…

– Может, кому-то очень не хотелось, чтобы свадьба состоялась, а, Марьяна? – с глубокомысленным ехидством изрек седовласый оператор.

Лицо девушки исказилось гневом.

– Вы – старый идиот! – припечатала она.

Тут Волочковская опять заплакала.

– Ну-ну, будет, – как-то рассеянно, мимоходом утешила юную приму народная артистка. И продолжала о другом: – А еще я вчера подслушала – разумеется, совершенно случайно – до чрезвычайности интересный телефонный разговор… Я вообще-то хотела не одному Диме рассказать, как человеку, добровольно взявшему на себя бремя расследования убийства, но, я думаю, не будет большой беды, если содержание той беседы услышат все… Итак, я стала свидетельницей того, как трепался по мобильнику наш директор картины, которого нынче именуют на аглицкий лад линейным продюсером. Как его там, бишь? Колчин, Карков…

– Ковтун, – подсказал Старообрядцев.

– Да, да, именно так. Так вот, я стала свидетельницей (а он меня не видел), как этот Ковтун, – фамилию актриса произнесла с нескрываемой гадливостью, – беседовал по телефону с неизвестным. И вот о чем.

Тут народная артистка поднесла к уху воображаемый телефон и неожиданно перевоплотилась в линейного продюсера Ковтуна (черт его знает, как ей удалось в секунду стать совсем иной!). Она заговорила «в трубку» верноподданническим, льстивым тоном:

– Да, к сожалению… Да, он нашел… Нет, я уверен, что не заявит и никому не скажет… Нет, гарантировать я не могу, просто мне так кажется…

– На другом конце линии на него так заорали, – продолжила рассказчица теперь нейтральным тоном, становясь на секунду снова Царевой, – что я даже расслышала, что именно там кричат. И я вас уверяю: тот, кто вопил, был вовсе не наш генеральный продюсер Меркулов, которому, вроде бы единственному по штату, положено распекать Ковтуна. Вообще говорок из телефона слышался вполне бандитский. И вновь Царева в секунду словно бы нацепила на себя новую маску: полууголовного пахана, хозяина жизни, при «Мерседесе» и «голдовой цепуре» с ледяным и чуть кретинским взором. От лицедейства актрисы Дима при других обстоятельствах расхохотался бы, да и сейчас с трудом сдерживал улыбку.

– «Креститься надо, если кажется!» – Эльмира Мироновна, по-прежнему находясь в образе бандита, проорала полушепотом (как ей удалось подобное, Дима не понимал, но актриса именно что проорала, и при том нисколько не повысила, а, напротив, понизила свой голос). – «Ты, идиот, провалил все дело на хрен!» А дальше, – Царева на мгновение скинула маску и стала пояснять собственным голосом, – дальше последовало очень много разных слов, начинающихся с букв «е», «х» и «б», которыми собеседник обзывал бедного Ковтуна. Затем снова послышались крики (их народная артистка опять озвучила «от лица» неведомого бандита): – «Делай что хочешь!! Чтоб все вернуть!! Останови его по-любому, не то я тебя…» Ну, не буду рассказывать, что обещали сделать с бедным Ковтуном. Я не мужчина, но мне кажется, то, чем грозился его собеседник, очень-очень больно…

Дима мимоходом оглядел слушателей, сгрудившихся в прокуренном тамбуре: у всех актеров, даже у только что плакавшей Волочковской, на устах цвели улыбки. «А я-то себя корил за профессиональную деформацию, – подумал журналист. – Но куда мне до них! Вон, оказывается, актеры все на свете, даже смерть и поиск убийцы, обращают в повод для лицедейства».

Тут Волочковская, почувствовав полуяновский взгляд и словно угадав его мысли, вдруг спохватилась, что ее положение (почти что официальной вдовы) делает резвость неуместной. Она выбросила сигарету, которую только закурила, и без объяснений стремительно покинула общество – отправилась обратно в вагон, плотно притворив за собой дверь.

Народная артистка, казалось, даже не заметила ухода подруги (которую только что столь активно утешала). Она продолжала свою историю:

– А наш Ковтун, пока на него из телефона кричали, только ножкой шаркал. – И Царева, на сей раз утрированно, гротесково продемонстрировала реакцию линейного продюсера: – «Хорошо-с! Я все сделаю-с! Вы совершенно правы! Не нужно ничего предпринимать, я прошу!»

– Может, это он про кредит? Может, с банком разговаривал? – предположил седовласый Старообрядцев.

– Какой банк, Аркаша? – возмутилась Царева. – Я ж говорю: на том конце связи был настоящий бандюган!

– Можно подумать, их сейчас различишь, кто – банкир, а кто – бандит… – довольно справедливо (на вкус Полуянова) возразил Старообрядцев. – Я лично путаю.

– Вы хотите сказать, – жестко обратился к народной артистке журналист, любивший расставлять все точки над «и», – что Ковтун занимается чем-то криминальным? И из услышанного вами разговора вытекает, что режиссер его разоблачил? И впоследствии именно это обстоятельство стало для Ковтуна мотивом зарезать Прокопенко?

– Молодой человек, – снисходительно молвила Царева, – я ведь не сыщик. Я рассказала вам то, что видела своими глазами и слышала своими ушами. А расставлять оценки – не нашего, актерского, скромного умишка дело. На то вы, журналисты, и существуете, чтоб всех на свете судить. Я уж не говорю, что вы судите бедных актеров. Вы судите даже судей, следователей и прокуроров.

Тут Марьяна вдруг бросила взгляд на журналиста. В нем светилась обида. То ли девушка оскорбилась за репортера, то ли, наоборот, демонстрировала, что сама обижена. Как-никак, во время беседы в тамбуре Дима с нею, своей ночной любовницей, не то что не заговорил, но даже ни разу в ее сторону не посмотрел. Впрочем, кто их, артистов, поймет, что у них на душе! И говорить он ей ничего не стал. А Марьяна, фыркнув, вылетела из тамбура, даже дверь как следует не захлопнув.

Дима как раз закурил новую сигарету. Ночь и сон урывками давали о себе знать: в голове шумело и не было ни единой путной мысли. А Царевацарственнымжестом (Дима подумал: неплохой каламбур) разогнала слои сизого дыма перед своим носом и королевским тоном молвила:

– Ох, какяздесь накурила! Все, хватит дымить. Пойду, прилягу.

И тоже вышла из тамбура, оставив, в конце концов, Полуянова наедине с главным оператором.

Повисла неловкая пауза. Говорить об убийстве казалось неудобным. На общечеловеческие темы (в непосредственной близости от места преступления и хладного трупа) вести толковище тоже выглядело вроде неловко. Молчание первым нарушил Старообрядцев.

– Нда-с, – изрек он, – чтобы понять, кто убил, первым делом следует определить мотив.

– И у вас есть соображения? – быстро вопросил журналист.

– Имеются, – важно промолвил главный оператор.

– Может, поделитесь?

– Пока считаю преждевременным.

– А когда придет время?

– Ну, во всяком случае, рассуждать о мотиве можно с профессионалом – следователем прокуратуры, к примеру, а не с таким дилетантом, как вы.

Хоть в замечании Старообрядцева имелась изрядная доля справедливости, однако Диме оно, разумеется, не понравилось. И, он, отчасти в отместку, резко заметил, вперясь в глаза оператора:

– А ведь у вас, Аркадий Петрович, мотив для убийства Прокопенко тоже имелся.

Собеседник возмущенно фыркнул, но глаза его испуганно дернулись.

«Как жаль, – мимолетно подумал Полуянов, – что нам на журфаке не преподавали, хотя бы факультативно, методы допроса. Поди теперь пойми: Старообрядцев просто испугался – как боится любой здравомыслящий человек даже мимолетного обвинения в убийстве, или ему в самом деле есть что скрывать?»

Оператор высокомерно проговорил:

– И какой же у меня, по-вашему, был мотив, чтобызамочить, –это слово он выделил иронической интонацией, – моего старого друга?

Дима слегка взбесился от заносчивой реплики собеседника (сказывалась все же почти бессонная ночь!), однако раздражение свое контролировал.

– А такой у вас, Аркадий Петрович, был мотив, что Прокопенко на самом деле уже перестал быть вашим старым, как вы говорите, другом. И все в группе это видели. Покойный готов был даже убрать вас с картины. А для вас сие означало профессиональную гибель. Семидесятилетнего оператора, изгнанного за профнепригодность, никто больше работать никогда и никуда не возьмет, – прибавил журналист жестко.

– Молодой человек, не вам судить о том, в чем вы ни черта не понимаете, – снисходительно произнес Аркадий Петрович (однако Димины слова его, бесспорно, задели – его лицо стало пунцовым). – Он вдруг яростно вдавил недокуренную сигарету в пепельницу и вышел из тамбура, хлопнув тяжелой дверью с такой силой, что она отскочила, не закрывшись.

Полуянов тоже загасил свой бычок и пошел в вагон. «Дурак я, – покаянно подумал он, – что устроил свару с оператором. Нужно было, наоборот, вывести его на разговор, чтоб он выложил свои подозрения, И как мне теперь с ним беседу возобновить? Один бог знает. Что ж, даже у профессиональных следователей бывает ого-го-го сколько ошибок, а я все-таки дилетант…»

Солнце поднялось уже довольно высоко, понемногу стало прогревать затуманенные стекла, с них стремительно испарялась роса. Даже в герметично запечатанный, стучащий по рельсам вагон доносилось многоголосное пение птиц. Свежая листва трепетала.

Дима глянул на часы: еще только пять утра. «Как много красоты я пропускаю, – с сожалением подумал он, – оттого что даже летом просыпаюсь в девять, а то и в десять. Пусть, когда рано встаешь, не высыпаешься – зато день тянется долго-долго, и чувства все обострены…»

Впрочем, предаться рефлексиям журналисту не удалось. Прямо на его пути в коридоре оказалась Марьяна – его случайная ночная любовница. Пройди он молча, девушка бы оскорбилась, и потому Полуянов приостановился.

– Ты решил, – промурлыкала старлетка, – сам расследовать убийство Вадима Дмитриевича?

– Кто тебе сказал?

– Да все говорят.

Марьянина рука словно невзначай поправила Диме воротничок ковбойки, заботливо стряхнула с плеч невидимые пылинки.

– Ну, раз все говорят, – улыбнулся журналист, – значит, решил.

– Хочешь написать сенсационный репортаж?

– Не без того.

– А меня в нем упомянешь? – кокетливо протянула девушка.

– Посмотрим.

– Разве я не заслужила? – Игривость так и рвалась из нее: казалось, Марьяна вся, целиком, состоит из пикантности и двусмысленности.

– Ага, заслужила. Особенно тем, что свои трусы мне в карман засунула.

– Какие трусы? – невинно хлопая глазками, вылупилась на него девушка.

– Ладно, брось свои актерские штучки. Очень смешно получилось. Пять баллов.

– Тебе, правда, понравилось? – хихикнула девица. Она тут же сменила линию защиты и от полной несознанки мгновенно перепрыгнула к: «это была такая шутка!»

– Мне-то понравилось. А если б их моя жена нашла?

– А ты жена-ат? – разочарованно протянула юная леди.

– Женат, – соврал Дима. Хотя не так уж и соврал: они с Надюхой живут как супруги уже пару лет, только вот расписаться руки не доходят.

– А что ж ты, раз не свободен, – промурлыкала Марьяна, – совращаешь посторонних девушек?

– Еще неизвестно, кто из нас кого совратил.

Была в актрисульке тягучая, через край переливающаяся сексуальность, которая мешала Диме просто спутницу послать. И пройти мимо.

– Како-ой ты подлец! – кокетливо-театрально прошептала девушка и ударила Полуянова кулачком в плечо. – Как ты смеешь говорить такое о даме!

– Ладно, кончай ломать комедию.

– А если она мне нравится? – проворковала актрисулька, на секунду прижимаясь к журналисту всем телом и тут же отстраняясь. – И ты мне тоже очень-очень нравишься?

И Дима – вот ведь слабая мужская сущность! – вновь повелся на нее. А ведь еще пять минут назад он пребывал в твердой решимости оставить ночной эпизод с Марьяной без какого бы то ни было продолжения, навсегда развязаться с ней и забыть о случайной и грешной встрече. Но стоило упругим прелестям актриски коснуться его тела – и он сразу опять возгорелся, организм его пришел в полную боевую готовность возобновить отношения, причем немедленно.

– И почему, – вольным, по-прежнему кокетливым тоном продолжила артистка, – ты всех в поезде допрашиваешь, а меня нет? Я что, как жена Цезаря, вне подозрений?

Девушка подалась вперед, и в разрезе ее халатика стали видны ее пусть невеликие, но красивые груди. И все недавние мысли о благоразумии и расставании с Марьяной немедленно выскочили из головы Дмитрия.

– Я и тебя готов допросить. С особым пристрастием, – молвил Полуянов, пожирая девушку глазами.

– О, у нас с тобою, – прошептала актриска, – получится, я тебя уверяю, интересный допрос.

От откровенных речей, взглядов и прикосновений кровь бросилась журналисту в голову. Захотелось наплевать на расследование, схватить девушку за руку и затащить в купе. Ну что ж он за идиот…

Собеседница словно учуяла его состояние и, в истинно женском стиле – то приближая, то отдаляя, – отрезвляюще, ледяным тоном молвила:

– Только не сейчас! Не в вагоне же с трупом! – А потом добавила мягко: – Подожди, вот вернемся в Москву…

– Хорошо… – смирил дыхание журналист и отодвинулся от девушки. – Но я все равно задам тебе один вопрос, прямо сейчас.

– Ну, если хочешь, – дернула плечиком будущая звезда.

– Я на самом деле давно хотел тебя спросить про одну вещь…

В питерской гостинице номер люкс главного режиссера располагался на том же этаже и в том же коридоре, что и полуяновская комната. Впрочем, по соседству находились номера и других важных киноперсон: почти всех тех, кто ехал теперь в первом вагоне. (Правда, Николу Кряжина главный режиссер поселил в Питере подальше от Волочковской – опасался, видимо, конкуренции).

И вот однажды Полуянов в одиночестве возвращался в свой номер уже засветло – дело шло к четырем утра. Назавтра у него не было съемок, и журналист ходил любоваться зрелищем, знакомым ему с детства, но никогда не надоедавшим: разводкой мостов и восходом летнего солнца. Между прочим, он тогда и Марьяну на романтическую прогулку приглашал (приятно все-таки пройтись по Невскому с красоткой) – однако девушка отказалась, банально сославшись на усталость.

Итак, журналист вернулся в гостиницу по почти пустынным улицам, разбудил швейцара, тот отпер дверь. Дима поднялся по лестнице на свой сонный и пустынный этаж и сделал было пару шагов по коридору, как вдруг услышал легкий шум. Главным образом, чтобы оградить самого себя от язвительных пересудов в группе: где, мол, журналист шлялся белой ночью? – Дима отпрянул и сделал пару шагов назад, спрятавшись за колонной. Позиция получилась идеальной для дальнейшего подслушивания-подглядывания: Полуянову был виден весь коридор, в то время как его самого разглядеть казалось проблематично.

И вот он увидел, как раскрывается дверь режиссерского номера и оттуда выскальзывает… Марьяна, собственной персоной. Дима, хоть и видел девушку издалека, ошибиться не мог: ее походка, волосы, ножки… Одетая в легкомысленный халатик (тот самый, в котором она щеголяла сейчас в поезде) и шлепки на босу ногу, звездочка прошествовала по коридору. Подошла к своему номеру, слегка нервно огляделась по сторонам, не видит ли ее кто (вот тут-то журналист и лицо ее отчетливо рассмотрел) и наконец вошла к себе.

Тогда ночному пребыванию самой молодой участницы киногруппы в номере режиссера Дима не придал особого значения. К тому времени журналисту уже внятна стала и любвеобильность Прокопенко, и весьма вольные нравы, царившие на съемках. Что ж: значит, режиссеру оказалось мало одной Волочковской – и он, вдобавок, Марьяну соблазнил…

Но сейчас, три недели спустя, в поезде, после того, как Вадима Дмитриевича убили, а сама Марьяна вдруг стала полуяновской любовницей и намекала на продолжение близких с репортером отношений, тот ночной эпизод потребовал объяснения.

И Дима спросил у старлетки – здесь и теперь, в коридоре вагона люкс поезда «Санкт-Петербург – Москва»:

– Какие отношения связывали тебя с покойным?

– Меня? – совершенно искренне изумилась актрисуля. – Ничего нас не связывало!

– А если подумать?

– Да не было у нас с Вадимом Дмитриевичем никаких отношений! – возмутилась Марьяна. – А кто тебе про них сказал?

– Сорока на хвосте принесла.

– Сорока… Брешет твоя сорока, не было у меня с ним ничего, и не могло быть!

– А что ты так разнервничалась? Было – и было, подумаешь. Я что, на ревнивого любовника похож?

– Просто ненавижу, когда на меня наговаривают! – набросилась на журналиста звездочка. – Мне своих грехов хватает, чтобы чужих собак на меня вешать. Я у Прокопенко просто в кино снималась, понял? А он со мной работал. Помогал, подсказывал, даже репетировал… Оправдываться я не собираюсь – зачем? и перед кем? – но нас с ним связывали очень чистые, дружеские отношения. Как у учителя и ученицы. Если хочешь, я, может, у него былалюбимойученицей!

– И чему же Прокопенко тебяучил? В своем номере в четыре утра? – язвительно начал Полуянов и тут же осекся, пожалев, что в пылу спора открыл свои карты. Следователь-профессионал ни за что бы так не поступил! Однако слово не воробей…

– В каком-таком номере? В какие четыре утра? – по-прежнему валяла дурочку «любимая ученица», но теперь журналист отчетливо понял: она просто играет. Да и как иначе – если он сам ее видел?

– Брось! – примирительно сказал Дмитрий (раз вырвалось признание, что подглядел, надо договаривать). – Я тебя засек.

– Где ты меня засек?