“Nomen mysticum” («Имя тайное»)

Последними на площадь прибыли несвижский ординат с супругой. Как и предполагала княгиня, Кароль Станислав не смог проигнорировать её требование. Лицо князя был белее снега, он явно избегал смотреть в сторону эшафота. Князь был одет в белый жупан, поверх которого был наброшен ярко-красный кунтуш, на голове была высокая шапка с алым верхом, украшенная золотой кистью. Ганна Катажина, в длинном глухом чёрном платье, напоминавшем монашеское одеяние, тенью следовала за мужем.

Потянулись долгие минуты ожидания. Наконец на звоннице Миколаевского костёла ударил колокол. Вслед за ним тревожно зазвонили колокола Троицкой церкви. Скрипя, медленно опустился подъёмный мост. Толпа качнулась вперёд, к браме, но затем сразу же отхлынула обратно.

Первым с обнажённым мечом в руке появился ротмистр, за ним шли шестеро жолнеров. Затем шествовали лица, вынесшие смертный приговор: судья Казимир Рымша, подсудок Андрей Богданович, писарь Антоний Козел-Поклевский и возный Владислав Славута. За ними следовал священник Троицкой церкви отец Василий и ксёндз костёла святого Миколая Эдвард Радзиховский. Далее шли шесть монахинь-доминиканок, державших в руке по свече, за ними – двенадцать монахов-доминиканцев.

Наконец, появилась сама осуждённая. Сотни глаз – любопытных, сочувствующих, злорадствующих, или просто равнодушных – устремились на Агнешку.

Девушка была одета в длинную, до пят, широкую белую рубаху. В ладонях она сжимали большую свечу жёлтого воска. Бледные губы осуждённой шептали молитву, невидящий взгляд был устремлён вниз – казалось, Агнешка уже отрешилась от мирской суеты, и душой была уже там, где бессильны законы земные. С помоста Агнешка виднелась белым силуэтом – казалось, от неё даже исходило сияние. «Как святая», – услышала княгиня за спиной шёпот и обернулась – Ганна Катажина перекрестилась и сложила руки, шепча молитву.

Шествие замыкали четверо монахинь-доминиканок, также державших в руке по свече. Последней ехала телега, на которой лежал грубо сколоченный гроб из сырых досок, дно которого было устлано свежими стружками.

Влажный утренний воздух разносил густые и тревожные удары колоколов, и шествие в такт с этими ударами медленно приближалось к эшафоту.

Возле высокого каменного столпа осуждённая повернулась лицом к церкви, перекрестилась, затем повернулась и перекрестилась перед костёлам, после чего поклонилась на четыре стороны и встала на колени.

Над толпой разносился высокий, срывающийся от слёз девичий голос: «Помилуй меня, Боже, по великой милости Твоей и по множеству щедрот Твоих очисти беззаконие моё! Множества содеянных мною лютых помышлений окаянных, трепещу страшного дня судного, но надеюсь на милость благоутробия Твоего, яко Давид вопию Тебе: помилуй меня, Боже, по великой Твоей милости…».

По людскому морю пробежали волны – в толпе послышались выкрики, причитания, женский плач. Некоторые, по примеру осуждённой, тоже преклонили колени и истово крестились.

Вновь забили колокола, и под их монотонные удары, в сопровождении лишь священника и ката, девушка стала подниматься по неструганным доскам лестницы.

Колокол затих. судья достал приговор и объявил, что за убийство шляхтенки Барбары Сапега и мещанки Натальи Кулеши мещанка Агнешка Олейник приговаривается к повешению. Над осуждённой склонился священник Василий – он поднёс к губам девушки распятие, она поцеловала и сотворила крёстное знамение.

Вновь забил колокол. К осуждённой приблизились помощники палача – они ловко связали девушке руки за спиной, разорвали ворот и сдёрнули рубаху вниз, обнажая шею и плечи, после чего скрутили длинные русые волосы и перекинули их на левое плечо. Когда этот чудовищный туалет был закончен, помощники ката подхватили осуждённую за локти и поставили на лестницу, а палач собственноручно накинул на шею девушки верёвку.

Ганна Катажина стала бледна, как и осуждённая, и казалось, страдала не меньше соперницы. Когда колокол затих, юная княгиня, никого не стесняясь, опустилась на колени. Катажина перебирала руками привезённые из Святой Земли кипарисовые чётки. Кароль Станислав прикрыл глаза ладонью. Ксёндз Эдвард воздел руки к небесам. Отец Василий, наоборот, стоял со склонённой головой.

Палач обеими руками взял основание лестницы и посмотрел на судью. Однако пан Рымша, впившись обеими руками в деревянный жезл, пристально смотрел на княгиню, ожидая её знака. В свою очередь, Катажина не отрывала глаз от кастеляна, который лихорадочно пытался найти кого-то взглядом.

Казалось, под взглядом сотен глаз само время замедлило свой ход над эшафотом. В наступившей тишине вдруг раздался женский рыдающий плач, перешедший в тихий протяжный вой.

Гетман повернулся к княгине, пытаясь объяснить причину задержки, но Катажина даже не отреагировала на его немой вопрос, продолжая неподвижно сидеть с непроницаемым каменным лицом. Наконец княгиня закрыла глаза и наклонила голову. Судья переломил жезл, и палач выдернул лестницу из-под ног осуждённой.

Раздался треск, хлопок – и тело девушки, вместо того, чтобы повиснуть в воздухе, рухнуло на помост.

Из уст сотен людей вырвался единый вздох, которое перерезал пронзительный женский стон-крик «Не-е-ет!».

– Всё подстроено! – великий гетман вскочил с кресла. – Я этого так не оставлю!

– То промысел Небесный, ясновельможный пан гетман, – тихо, но твёрдо возразил ксёндз Эдвард. – Это чудо!

– Чудо? – Сапега взмахнул булавой. – Да пусть хоть все чудеса мира! Я требую правосудия, и если не добьюсь его, то совершу правосудие сам!

Гусары по знаку гетмана выхватили из ножен сабли, однако в этот момент монахи, стоявшие возле помоста, окружили эшафот и, встав на колени, принялись читать молитву:

– Soli coelis, solis et Soli, solique`Salori laus in aeternum [46].

Ряды гусар и жолнеров встали друг напротив друга, готовые сцепиться в рукопашной. Славута, не обращая внимания на возникший конфликт, искал кого-то глазами в толпе. Наконец его взгляд выхватил закутанную в платок женщину, которая, прихрамывая на левую ногу, металась возле эшафота – кастелян подозвал к себе ротмистра и указал на неё. Последний, повинуясь приказу, подошёл к женщине. Та была так увлечена сценой казни, что очнулась лишь в тот миг, когда рука в кольчужной перчатке коснулась её плеча. Женщина вздрогнула всем телом, обернулась, затем вскрикнула и побежала, но, сделав несколько шагов, подвернула ногу и упала на землю.

Платок слетел с её головы, открыв бледное лицо Барбары Сапега.

Ганна Катажина охнула, перекрестилась и посмотрела на мужа. Кароль Станислав тихо застонал. Судья выронил обломки жезла из рук. Великий гетман стиснул зубы. Кристина Барбара закрыла ладонями руки.

– А это чем вам не чудо, пан гетман? – вдовствующая княгиня тяжело поднялась с кресла, бросила взгляд на Сапегу. – Вы сами можете видеть – покойница воскресла. Как вы это объясните?

Между тем жолнеры оттеснили гусар обратно к помосту. Палач хлопотал над осуждённой, бросая взгляды то на судью, то на гетмана, то на княгиню, то на кастеляна, пока, наконец, судья не дал ему знак удалиться.

Славута вытер пот со лба и устало улыбнулся.

– Судье, подсудку и писарю пройти в ратушу, суд возобновить, – тихо и властно сказала княгиня, после чего указала на распростёртую на земле Барбару. – И доставьте в ратушу эту женщину.

– Шляхтенка не подлежит городскому суду! – запальчиво бросил Сапега.

– Пан писарь, ваши принадлежности, – Катажина, обмакнув перо в чернильницу, протянула гетману лист бумаги. – Великий гетман, пишите, что вы признаёте в этой женщине вашу племянницу Барбару Сапега.

На секунду решительность изменила Казимиру Яну Павлу: по его лицу пробежала судорога, он затравленно посмотрел на окружающих, бросил беспомощный взгляд на жену – Кристина Барбара по-прежнему сидела без движения, закрыв руками лицо. Наконец гетман рывком взял из рук княгини лист, написал требуемое и поставил подпись. Катажина собственноручно посыпала лист мелом.

– Отпустите её. Остальные в ратушу.

Осуждённая в бессознательном состоянии по-прежнему лежала на эшафоте. Сёстры-доминиканки подняли девушку, привели в чувство и увели с рокового помоста.

Славута между тем отдавал приказания негромким, но не терпящим возражения голосом.

– Пан ротмистр, оцепление снять, жолнеров увести. И распорядитесь, чтобы из-под ареста выпустили моего племянника, – кастелян повернулся к мастеру плотников. – Ты, Харута, бери своих людей и начинай разбирать эшафот.

– Куда девать брёвна и доски?

– Можешь всё брать себе. Но учти – времени даю до утра. Чтобы к восходу солнца было всё сделано.

Плотник убежал выполнять приказание. Кастелян подозвал эконома.

– Пан Гротовский, потрудитесь выплатить кату за работу двадцать талеров.

– Двадцать? – эконом изумлённо развёл руками. – Пан кастелян не ошибся? Ведь казнь не состоялась…

– Двадцать талеров. И передайте ему, чтобы немедленно возвращался обратно в Новогрудок. Сегодня же утром. И пусть не мешкает с отъездом.

Когда все распоряжения были отданы, Славута направился к ратуше, но у моста дорогу ему преградила кавалькада. Впереди скакал отряд гусар, за ним следовали две кареты: в первой ехал гетман, в окне второй кастелян рассмотрел бледное лицо Барбары Сапега – мелькнули надломленные брови, стеклянный взгляд, страдальчески сжатые губы – и в этой маске было нечто, до боли знакомое кастеляну… Процессия прогромыхала по деревянному настилу и скрылась за поворотом.

Неожиданно острая боль пронзила сердце, сковывая дыхание. Славута был вынужден опереться о ближайшее дерево.

«Всё хорошо, это просто усталость, – внушал себе кастелян, с трудом переведя дыхание и массируя грудь. – Сейчас надо на воздух, и всё будет хорошо».

Недомогание прошло, но в левой части груди ещё долго тупой иглой продолжала сидеть боль.

Глава XXV. Рука на Библии

– Я, Владислав Славута, присягаю Господу Богу Всемогущему, и Троице Единой, по этому Статуту, данному Великому Княжеству Литовскому, на том, что я, будучи возным в Новогрудском повете, повинен верно, грамотно, по-Божески и справедливо на этом суде исполнять свои обязанности, позывы и всякие листы его милости господарские и судебные справедливо и старательно передавать и вручать. Также правдиво то, что справедливо буду расследовать разбои, раны и причинение вреда, а расследовав, честно и правдиво в книги судовые заносить и всё иное делать, что надлежит моей власти, ни по обязанности, ни за подношения, ни по неволе, ни по дружбе, ни по неприязни, ни со страху, не боясь никаких угроз, только единственно Бога и святой справедливости подчиняясь, и каждому, кто имеет нужду, без никаких надуманных отговорок на помощь приходить. И если справедливо на том присягаю, то помоги мне, Боже, а если несправедливо – то покарай меня, Боже!

Слова клятвы Статута Великого Княжества Литовского, произнесённые на русском языке, взметнулись ввысь и гулким эхом многократно отдались под сводами Мирской ратуши.

Темнота уже спустилась на землю, и свет многочисленных свечей едва освещал необъятное пространство зала. Как и два дня назад, Катажина заняла кресло на возвышении. Судья, подсудок и писарь расположились на деревянных стульях, стоящих вдоль стены. Чуть поодаль сели прокуратор и дознаватели. За резными дубовыми дверями доносился приглушённый шум голосов – княгиня лично распорядилась, чтобы никто больше не был допущен в зал суда.

Двое жолнеров ввели Агнешку. Осуждённая, обеими руками сжимая разорванный ворот смертного рубища, обречённо вошла в клетку. Громко лязгнул засов.

– Страже удалиться, – властно-холодным голосом приказала княгиня.

Жолнеры переглянулись, затем посмотрели на судью – тот молча кивнул. Когда за солдатами захлопнулись двери, княгиня обвела зал взглядом и негромким голосом произнесла:

– Продолжайте, пан Славута.

Кастелян сделал вдох, словно стараясь набрать в лёгкие побольше воздуха, и короткими, рублеными фразами произнёс:

– Клянусь в том, что в ночь убийства я находился поблизости от места, где убили Наталью. Клянусь, что видел, как Наталья шла по галерее к оружейной. Клянусь в том, что вслед за Натальей шла неизвестная мне женщина. Клянусь в том, что не могу утверждать, была ли той женщиной Агнешка Олейник, либо Барбара Сапега, либо другая женщина.

Гулкое эхо в последний раз оттолкнулось от стен и стихло в полупустой зале.

Судья привстал из-за стола.

– Но как же дознание… Вы же сами присягали…

Кастелян и княгиня обменялись взглядом.

– Клянусь в том, что пришёл к выводу о виновности Агнешни Олейник ни по уговору, ни со страху и ни за подношения, а единственно по неведению и заблуждению. И в этом прошу прощение перед Господом и людьми.

Пан Рымша растерянно огляделся по сторонам, словно ища поддержки у окружающих – писарь и подсудок лишь отвели глаза.

– Но кто же тогда убил Наталью?

– Я не могу об этом свидетельствовать.

– Я ничего не понимаю, – Рымша развёл руками.

– Прошу дать разрешение начать дознание сызнова.

– Я ничего не понимаю, – повторил судья. В этой странной драме, где переплелись в запутанный клубок интересы сильных мира сего, любое решение судебное означало бы переход на сторону одного из противоборствующих лагерей – короля или великого гетмана. В бурный семнадцатый век, когда политическая ситуация в Речи Посполитой менялась, как погода в сентябре, такое решение могло решить судьбу на долгие годы, если не на всю жизнь.

Раздался громкий вдох – юная княгиня поднялась с кресла, подошла к столу и положила ладонь на Библию.

– Я, Ганна Катажина Радзивилл, урождённая княжна Сангушко, княгиня на Несвиже и на Олыке, графиня на Мире, присягаю Господу Богу Всемогущему, и Троице Единой, по этому Статуту, данному Великому Княжеству Литовскому, ничего не прибавляя, но и ничего не убавляя…

Ганна Катажина говорила по-русски с заметным акцентом. Однако, несмотря на то, что родным её языком был польский, юная княгиня Радзивилл, будучи ревнительницей суверенитета Литвы, чтила все традиции, права и привилегии Великого Княжества.

Увы, спустя два года Ян Третий почиет в Бозе, а на Варшавском сейме 1697 года шляхта продавит закон, согласно которому на землях Великого Княжества Литовского «все декреты от этого часа повинны издаваться на польском языке». На целое столетие на белорусских и литовских землях умолкнет русское слово – на целое столетие, вплоть до бесславного краха и погибели Речи Посполитой!

– …а если справедливо на том присягаю, то помоги мне, Господи, а если несправедливо – убей меня, Господи.

Княгиня перевела дух, затем тяжёлым взглядом обвела присутствующих.

– Клянусь в том, что в ночь убийства Натальи Агнешка Олейник находилась во дворе замка Мирского, возле колодца. Я сама видела её там, и говорила с ней. В этот час Агнешка не могла совершить преступления, в котором её обвиняют. В том клянусь и на том присягаю.

Судья оттёр пот со лба.

– Но при чём тогда пани Барбара Сапега? – повторил он вопрос.

– Барбара? – Катажина вскинула брови, а затем недобро усмехнулась. – Она жива, как вы могли засвидетельствовать.

Последние слова старая княгиня произнесла с небрежностью, граничащем с вызовом. Судья пробормотал что-то неразборчивое. Наступило продолжительное молчание, и в наступившей тишине было слышно шипение смолы факелов да треск восковых свечей.

– Выносите решение, пан судья, – устало сказала княгиня, вновь усаживаясь в кресло. – Час поздний, дело завершено.

Пан Рымша нерешительно встал.

– Рассмотрев дело Агнешки Олейник, мещанки Мира, суд не нашёл на ней вины. На основании чего суд отменяет предыдущий приговор и упомянутую Агнешку отпускает.

Взгляды присутствующих обратились на подсудимую – девушка бледной тенью стояла у решётки.

Первым опомнился Славута – кастелян отодвинул в сторону засов и толкнул дверь. Подсудимая, словно сомнамбула, вышла из клетки – и неожиданно, уткнувшись в кольчугу на груди кастеляна, расплакалась, по-детски растирая ладонями слёзы.

– Ну не надо, не надо, – Славута неумело принялся утешать девушку. – Всё закончилось… всё будет хорошо.

Княгиня бесцеремонно отстранила кастеляна, позвонила в колокольчик – двери распахнулись, в зал вбежали люди, заметались огни свечей, зашумели голоса. Кастелян успел заметить, как Катажина набросила на плечи девушки услужливо поданную кем-то цветную накидку – и Агнешку вывели из зала.

Зал ратуши быстро опустел. Кастелян, покидавший залу одним из последних, у самых дверей остановился, вернулся к судейскому столу и взял какой-то предмет, после чего вновь направился к выходу, когда послышался громкий треск деревянных досок, затем грохот – под ударами топоров плотников, наконец, рухнул эшафот.

Славута повернул за угол и вышел на площадь. Уродливый силуэт виселицы уже не безобразил вечернее небо. На западе бледнела полоска зари. Влажный вечерний воздух, насыщенный ароматом лип, освежал и гнал усталость и дрёму прочь.

Глава XXVI. Отпущение грехов

Не доходя до замка, кастелян повернул вправо, и оказался возле чуть покосившейся деревянной часовни. Забитые досками окна, поросшие бурьяном стены, просевшая крыша – всё это кричало о бедности и запустении, в котором находилась Православная церковь на землях Великого Княжества Литовского. Произвол и насилие католического клира, вмешательство в церковные дела светской власти, насильственное распространение унии – всё это превращало жизнь русского населения в борьбу за веру отцов, борьбу беспощадную, бескомпромиссную, ежедневную. У всех в памяти были события годовой давности, когда плебан Юревич во главе отряда польской шляхты совершил нападение на менский монастырь святых апостолов Петра и Павла. Три дня братия во главе с архимандритом Петром Пашкевичем держали оборону от штурма обезумевшей от крови и вседозволенности шляхты – и в результате отбила все приступы.

Катажина, хоть и была воспитана в лоне римско-католической церкви, но к вопросам вероисповедания относилась терпимо, причиной чему были хорошая память и трезвый, практический ум – время казацкой войны, пошатнувшей устои Речи Посполитой, не истёрлось ни в памяти народной, ни в памяти магнатов. И когда два года назад генерал ордена иезуитов Тириус Гонзалес в своём письме намекнул княгине Радзивилл, что неплохо было бы сократить количество приходов схизматов на её землях, Катажина жёстко ответила, что ей принадлежит власть над людьми, но власть над душами людей ей не дана.

Кастелян поднялся по скрипучим деревянным ступенькам паперти и остановился – из-за двери пробивалась полоска света. Славута приник к щёлке.

Всё пространство часовни было залито огнём свечей, в центре стояла коленопреклонённая женщина. Лицо богомолки было повёрнуто к алтарю – Славута мог видеть лишь тёмные волосы, в беспорядке рассыпанные по белоснежному кружевному воротнику и голубому, расшитому серебряными нитями платью. Чуть поодаль стояла другая женщина, одетая в тёмно-серое платье, покрытая платком.

Внезапная догадка осенила кастеляна – он толкнул дверь и вошёл внутрь. Женщина, стоявшая на коленях, поднялась и обернулась – перед кастеляном стояла Ганна Катажина.

– Добрый вечер, ваша милость.

– Добрый вечер, пан Славута… я рада вас видеть…

– Чем обязан встрече с вами в такой час?

– Я… я хочу отдаться в руки правосудия.

Кастелян бросил взгляд на собеседницу.

– Правосудия? Что же вы совершили? Вы всего лишь молчали.

– Я желала её смерти. Желала всеми силами.

– В Статуте нет артикула, карающего за молчание, и ни один судья не осудит вас за ревность.

– Но желать смерти – это то же самое, что убить.

– Если вас мучает совесть, обратитесь к ксёндзу Эдварду, – кастелян взял из ящика свечу и сделал шаг по направлению к алтарю, но услышал за спиной стон-мольбу:

– Но помогите же мне!

Славута обернулся.

– Что вы хотите от меня?

– Мне нужно прощение. Если я не получу его, то совершу правосудие сама.

Славута вспомнил, как те же самые слова, но с совсем иным смыслом, произнёс сегодня великий гетман.

– Ваша милость, – уже мягче произнёс кастелян, – если вам нужно прощение Агнешки, то не проще ли обратиться к ней самой?

– У княгини Радзивилл не хватит решимости унизиться перед холопкой, но хватит сил, чтобы набросить петлю на шею.

Последние слова Ганна Катажина произнесла с какой-то равнодушной отрешённостью, словно говорила не о себе самой, а о другом, едва знакомом ей человеке.

– В этом деле я вам ничем не помогу. Я не врачую души и не отпускаю грехи. Если вам нужно исцеление души, исцелите её сами. Если вы хотите прощения, то изгоните из своего сердца гордыню.

На крыльце раздались торопливые шаги, дверь приоткрылась, в часовню кто-то заглянул – и дверь опять захлопнулась.

– Очевидно, это вас ищут, – заметил Славута.

– Это сейчас неважно, – ответила княгиня тихим голосом, и кастелян неожиданно смягчился.

– Пожалуй, в том, что произошло, ваша вина наименьшая. Гибель Агнешки давала вам шанс обрести, наконец, семейное счастье. И вы умыли руки.

Юная княгиня подошла вплотную к кастеляну.

– Пан Славута, а вы когда-нибудь были на моём месте? Вы рассказали о своём друге, который спас вам жизнь. А вы ненавидели так сильно, чтобы желать смерти?

Губы кастеляна искривила хищная улыбка – он опять вспомнил о монахе Соломоне.

…Тогда, три года назад, он весь вечер после памятного разговора с княгиней пытался решить дилемму: помешать переходу Левобережной Украины под власть Польши – значит, изменить короне, ничего не сделать – значит, оставить злодеяния Соломона без возмездия и обречь православный люд на мучения и гибель. Славута слишком хорошо знал цену обещаниям радных панов о вольностях и правах, чтобы понять, к чему приведут политические игры монаха Соломона и запорожского гетмана Мазепы-Колединского: несмотря на все заверения о соблюдении обычаев православной церкви и прав казачества, на Левобережье вернутся латинские ксендзы и попы-униаты, поднимет голову своевольная польская шляхта. Православный люд ответит восстанием, и вновь начнётся война, снова площади городов обезобразят виселицы, опять на кольях в неимоверных муках будут корчиться тела казаков, а небо окрасится чёрным дымом пожарищ крестьянских хат…

Глубоко за полночь кастелян решился – он оседлал коня и помчался в Менск, где встретился с архимандритом монастыря святых апостолов Петра и Павла Петром Пашкевичем. В ту же ночь из монастыря к московскому рубежу отправился инок Артемий. Хотя в Москве сообщению о предательстве Мазепы не поверили, связь между Батурином и Варшавой была разорвана. И ради этого стоило рискнуть головой…

Кастелян представил многолюдную площадь в Батурине, казачий круг, мрачного Мазепу-Колединского, угрюмо кусающего ус, изломанного пытками расстригу Соломона, стоящего на коленях перед плахой…

– Некто, по чьей вине погиб близкий мне человек, умер от руки палача. И я сделал для этого всё, что было в моих силах.

– И вы не сожалеете об этом?

– Я сожалею лишь о том, что возмездие свершилось слишком поздно. А более мне не о чем жалеть.

На улице снова послышались голоса, дверь широко распахнулось, и в часовню вошёл Кароль Станислав.

– Ганна, мы тебя ищем… все с ног сбились…

Ганна Катажина, удостоив мужа равнодушным взглядом, взяла из ящика свечу, запалила её от свечи Славуты и, перекрестившись ладонью, установила напротив огромной потемневшей иконы Спаса Вседержителя.

– Pater noster, qui es in caelis, sanctificetur nomen Tuum… [47].

Окончив чтение молитвы, княгиня подала руку кастеляну.

– Пан Славута, прошу проводить меня до кареты.

Несвижский ординат был вынужден посторониться, пропуская жену и сопровождавшего её кастеляна.

Возле кареты Ганна Катажина замедлила шаг.

– Но она… как она будет с этим жить?

Кастелян вначале не понял, о ком говорит княжна.

– Кого вы имеете в виду?

– Барбару…

Славута вдруг вспомнил, при каких обстоятельствах он видел выражение лица Сапежанки – точно также исказилось лицо Александра Нарбута накануне битвы под Парканами – та же бледность, тот же излом губ, та же отрешённость во взгляде.

– Барбара Сапега отпета, но тело её пока не предано земле. Думаю, что дни её земного существования уже на исходе.

Бросив прощальный взгляд, Ганна Катажина села в карету. Кароль Станислав сел с другой стороны, кучер щёлкнул плетью – и колёса застучали по пыльной дороге.

Славута в задумчивости пошёл по направлению к замку. Возле барбакана стояли Януш и Агнешка – по всему было видно, что они ждали именно его. Не слыша сбивчивых и несвязных слов благодарности, он приказал племяннику заступить с утра в караул, а сам быстрым шагом поднялся по лестнице на верхний уровень башни-брамы, откуда открывался вид на местечко. И странное чувство, которое кастелян испытывал разве что в далёком детстве, охватило его – кастеляну вдруг хотелось беспричинно плакать и беззаботно смеяться одновременно, словно что-то, чего он давным-давно ждал, наконец, свершилось.