Замогильные записки Пикквикского клуба

– Позвольте, сударыня, – перебил м‑р Бенжамен Аллен.

– Вам что угодно? Можете поберечь свои замечания для себя самого, – сказала м‑с Раддль, внезапно приостанавливая быстрый поток своей речи и обращаясь к гостю своего постояльца с медленною и величественною торжественностью. – Я и не знала, сэр, что вы имеете какое-нибудь право ввязываться в чужой разговор. Вы, кажется, еще не нанимали моих комнат, сэр.

– Разумеется, не нанимал, – сказал м‑р Бенжамен Аллен.

– Очень хорошо, – подхватила м‑с Раддль, – в таком случае, молодой человек, продолжайте рубить и резать кости бедных людей в своем госпитале и держите язык свой за зубами, не то здесь найдутся особы, которые порасквитаются с вами, сэр.

– Ах, какая неразсудительная женщина, – пробормотал м‑р Бен Аллен.

– Прошу извинить, молодой человек, – сказала м‑с Раддль, с трудом удерживая новый припадок гнева, – не угодно-ли вам повторить, что вы сейчас изволили сказать?

– Ничего, сударыня, я не имел намерения вас обидеть, – отвечал Бен Аллен, уже начинавший несколько беспокоиться на свой собственный счет.

– Прошу извинить, молодой человек, – повторила м‑с Раддль громким и повелительным тоном. – Кого, сэр, вы назвали сейчас неразсудительной женщиной? Ко мне, что ли, вы относите это замечание, сэр!

– Что это за напасти, право! – проговорил м‑р Бенжамен Аллен.

– Я спрашиваю вас еще раз, ко мне или нет относится ваше замечание, сэр? – перебила м‑с Раддль, возвышая голос на целую октаву и растворяя настежь обе половинки наружной двери.

– Конечно к вам, – отвечал м‑р Бенжамен Аллен.

– Ну, да, разумеется, ко мне, – сказала м‑с Раддл, отступая постепенно к дверям и возвысив свой голос до самой верхней ноты, чтобы доставить живейшее удовольствие своему супругу, укрывавшемуся на кухне. – Разумеется, разумеется, и всему свету известно, что всякий шарамыжник может безнаказанно обижать меня в моем собственном доме, потому что муженек мой лежит себе, как байбак, не обращая никакого внимания на свою жену, как будто я у него то же, что собака на улице. Нет в нем ни чести, ни стыда (м‑с Раддль зарыдала), ему и горя мало, что два головореза вздумали буянить в его собственной квартире… злословить его жену… срамить… позорить… какая ему нужда? Он спит себе, негодный трус… боится глаза показать… трус… трус…

Здесь м‑с Раддль приостановилась, желая, по-видимому, удостовериться, пробудился ли её горемычный супруг; но видя, что попытки её не произвели желанного эффекта, она медленно начала спускаться с лестницы, заливаясь горючими слезами. В эту минуту вдруг раздался громкий двойной стук в уличную дверь. Раддль застонала и зарыдала во весь голос, заглушая всякий шорох и движение на всем этом пространстве. Когда, наконец, стук, усиливаясь постепенно, повторился до десяти раз, она быстро прошмыгнула в свою комнату и неистово захлопнула дверь.

– Не здесь-ли живет м‑р Сойер? – спросил м‑р Пикквик, когда калитка отворилась.

– Здесь, – отвечала девушка, – в первом этаже. Взойдя на лестницу, поверните направо; – тут и есть.

Сделав это наставление, девушка, принадлежавшая, вероятно, к аборигенам этого захолустья, побежала на кухню со свечою в руках, совершенно довольная тем, что выполнила аккуратно все, что могли от неё требовать в подобном случае неизвестные пришельцы.

М‑р Снодграс, которому досталось войти последним, принял на себя обязанность запереть калитку железным болтом, что задержало его на несколько минут, так как болт не вдруг подчинился усилиям его неопытной руки. Затем почтенные друзья ощупью поплелись наверх, где их принял весьма радушно и учтиво м‑р Боб Сойер, который, однако ж, побоялся сойти вниз из опасения наткнуться на неугомонную м‑с Раддль.

– Здравствуйте, господа! – сказал горемычный студент. – Очень рад вас видеть. Поостерегитесь: тут стаканы.

Предостережение относилось к м‑ру Пикквику, который собирался положить свою шляпу на поднос.

– Ах, что я делаю! – сказал м‑р Пикквик. – Прошу извинить.

– Ничего, ничего, – сказал Боб Сойер. – Квартира, как видите, не совсем обширна; но вы этого должны были ожидать, когда собирались навестить молодого холостяка. Прошу покорно. С этим джентльменом вы уж, кажется, знакомы, если не ошибаюсь?

М‑р Пикквик пожал руку Бенжамену Аллену, и этому примеру немедленно последовали его друзья. Лишь только они заняли свои места, послышался опять двойной стук.

– Это, я думаю, Джек Гопкинс, – сказал м‑р Боб Сойер. – Тсс! Так и есть. Ну, Джек, пошевеливайся скорее.

По лестнице раздались тяжелые шаги, и чрез минуту в комнату вошел Джек Гопкинс. На нем был черный бархатный жилет с блестящими медными пуговицами и пестрая рубашка с белыми фальшивыми воротничками.

– Отчего так поздно, Джек? – спросил м‑р Бенжамен Аллен.

– Задержали в клинике, – отвечал Гопкинс.

– Что нового?

– Ничего особенного. Два, три кадавера и один переломанный субъект.

– Что? – спросил м‑р Пикквик.

– Переломанный субъект. Кто-то, видите ли, упал из окна четвертого этажа, его подняли и привезли к нам в клинику. Случай весьма счастливый, и мы очень рады.

– Вы хотите сказать, что пациент у вас выздоровеет? – спросил м‑р Пикквик.

– Нет, – отвечал Гопкинс беспечным тоном. – Нет, он умрет непременно, но завтра поутру у нас будет блистательная операция. Можно залюбоваться, когда делает операцию Слешер. Спектакль великолепный!

– Стало быть, м‑р Слешер – хороший оператор? – сказал м‑р Пикквик.

– Знаменитость! – отвечал Гопкинс. – Недавно он сделал ампутацию мальчику – нужно было отрезать ногу повыше колена. Что-ж вы думаете? Мальчик в продолжение операции скушал пять яблоков и тминную коврижку. Потом уже, когда все было кончено, он спросил преспокойно, долго-ли будут играть с его ногой? – A нога уж закупорена была в банку.

– Ах, Боже мой! – воскликнул м‑р Пикквик, в величайшем изумлении.

– Э, полноте! Да это у нас нипочем, – возразил Джек Гопкинс. – Не правда ли, Боб?

– Трын-трава, – подтвердил м‑р Боб Сойер.

– Кстати, Боб, – сказал Гопкинс, бросая едва заметный взгляд на внимательное лицо м‑ра Пикквика, – вчера вечером у нас был прелюбопытный случай. В клинику привезли ребенка, который проглотил ожерелье.

– Проглотил что, сэр? – прерваль м‑р Пикквик.

– Ожерелье, – повторил Джек Гопкинс, – но, разумеется, не вдруг, – Это было бы слишком много и для вас, не только для ребенка. Так ли, м‑р Пикквик? Ха, ха, ха!

М‑р Гопкинс был, очевидно, в веселом расположении духа. Получив от ученого мужа утвердительный ответ и еще раз позабавившись над своею остротою, он продолжал:

– Дело происходило вот как. Родители ребенка, о котором я имел честь доложить вам, люди бедные. Сестра его купила себе ожерелье – простое ожерелье из больших черных бус. Ребенок, до страсти любивший игрушки, подтибрил это ожерелье, спрятал, поиграл с ним, разрезал нитку, на которой были нанизаны бусы, и проглотил сперва одну бусу. Это показалось ему превосходною забавой, и на другой день он проглотил еще одно зерно.

– Ах, Боже мой! – воскликнул м‑р Пикквик. – Какой страшный случай! Прошу извинить, сэр. Продолжайте.

– На третий день утром ребенок проглотил уже две бусы, a там, еще через день, угостил себя тремя, и так далее. В продолжение недели он скушал все ожерелье, ровно двадцать пять бус. Сестра, между тем, девушка сметливая, промышлявшая трудами своих рук, скоро догадалась, что пропало её ожерелье, которое, должно заметить, было почти единственным её сокровищем. Можете представить, что она выплакала все глаза, отыскивая свою драгоценность. Все поиски, разумеется, были бесполезны. Через несколько дней семейство сидело за столом и кушало жареную баранину под картофельным соусом. Ребенок был сыт, и ему позволили играть тут же в комнате. Вдруг послышался страшный шум, как будто от крупинок града. – «Что ты там возишься?» спросил отец. – «Я ничего, папенька», – отвечал ребенок. – «Ну, так перестань же» – сказал отец. Последовало кратковременное молчание, и затем в комнате опять поднялся страшный шум. – «Если ты не перестанешь, чертенок, – сказал отец, – я упрячу тебя в темный чулан на хлеб да на воду.» – И когда вслед затем он скрепил свою угрозу толчком, шум и стукотня увеличились, по крайней мере, во сто раз. – «Тьфу ты, пропасть, – сказал отец, – эта суматоха чуть-ли не в нем самом». «Во мне самом, – подхватил ребенок, – я проглотил сестрицыно ожерелье». Ну, само собою разумеется, отец тотчас-же схватил ребенка и побежал с ним в госпиталь, a бусы, можете представить, забарабанили такую тревогу, что ротозеи принялись таращить свои глаза и вверх и вниз, желая разгадать, откуда поднимался такой необычайный шум. Этот интересный субъект теперь у нас в госпитале, – заключил Джек Гопкинс, – и его принуждены были закутать солдатскою шинелью, чтоб он не беспокоил других пациентов этим демонским шумом.

– Необыкновенный, страшный случай! – вскричал м‑р Пикквик, ударяя по столу сжатым кулаком.

– О, это пустяки! – сказал Джек Гопкинс. – Не правда ли, Боб?

– Разумеется, пустяки, – отозвался м‑р Боб Сойер.

– В нашей профессии, могу вас уверить, сэр, бывают иной раз довольно странные явления, – заметил Джек Гопкинс.

– Можно вообразить! – сказал м‑р Пикквик.

За другим стуком в дверь вошел широкоголовый молодой человек в черном парике, a за ним появился скорбутный юноша с величайшими, тугонакрахмаленными брыжжами. Следующим гостем был джентльмен в ситцевой рубашке, украшенной розовыми якорями, и по следам его пришел бледный юноша, с огромными серебряными часами. Прибытие щеголеватого джентльмена в батистовой рубашке и лакированных сапогах довершило окончательным образом комплект ожидаемых гостей.

Вечер открылся приличным образом – стаканами пуншу, благоухавшего ромом и лимоном. Затем среди комнаты поставили зеленый фризовый столик, и последующие три часа посвящены были ученым соображениям по части виста и бостона. Все шло чинно, и раз только, после одного роббера, вышла весьма незначительная размолвка, неимевшая, впрочем, никаких последствий: скорбутный юноша вступил в серьезный разговор с тем самым джентльменом, у которого грудь украшалась эмблематическими изображениями якорей надежды, и намекнул ему деликатно и тонко, что руки его чешутся непреодолимым желанием надавать, в некотором смысле, зуботычин всякому заносчивому джентльмену с якорями на ситцах, на что якорный джентльмен отвечал немедленно, что ладони его зудят лихорадочным стремлением «учинить выпляску» на жирных щеках скорбутистого молокососа. Тем дело и кончилось.

Когда, наконец, приведен был в известность окончательный результат всех робберов и пулек, м‑р Боб Сойер, к удовольствию всех и каждого, объявил, что наступил приличный час для скромного ужина, изготовленного на холостую руку. Гости встали и разбрелись по уголкам, чтоб не мешать готовить ужин.

Но приготовления к ужину совершались отнюдь не с такою быстротой, как, может быть, воображает неопытный читатель. Надлежало прежде всего разбудить черномазую девицу, уснувшую на кухне за столом, – за этой церемонией прошло около десяти минут; но, хотя она встала и даже протерла глаза, – нужно было употребить еще четверть часа, чтобы разъяснить ей сущность дела. Человек, которого посылали за устрицами, к несчастью, не получил предварительного наставления откупорить их на самом месте, a известно, что откупоривать устрицы столовым ножом совсем не так удобно, как двузубой вилкой. Устриц достали весьма немного, и еще менее оказалось жареной говядины и ветчины, хотя мальчишка для закупки этой провизии был заблаговременно отправлен в «магазин германских сосисок». Зато портеру было вдоволь, и каждый с превеликим аппетитом кушал сыр, потому что портер был очень крепок. Таким образом ужин оказался вообще весьма удовлетворительным, и компания насытилась.

После ужина устроили жжонку и подали несколько бутылок спиртуозных напитков. Гости закурили сигары и приготовились пить; но тут вышло одно довольно неприятное обстоятельство, обыкновенное на холостых квартирах. Между столовой посудой, взятой из трактира, замешались четыре хозяйских стакана, заимствованные у м‑с Раддль. Черномазой девице вдруг, ни с того ни с сего, пришло в голову отбирать эти стаканы для мытья, и на этот конец она обошла всю честную компанию, интересуясь знать, из какой посудины, хозяйской или трактирной, пил свой пунш тот или другой джентльмен. Это было нехорошо, даже очень нехорошо, потому что после этой церемонии отбиранья четыре джентльмена остались вовсе без стаканов. К счастью, Боб Сойер, обнаруживая находчивость, редкую в этих случаях, вооружил джентльменов откупоренными бутылками и предложил каждому из них тянуть из горлышка, сколько душе угодно.

Между тем щеголеватый джентльмен в лакированных сапожках, уже давно изъявлявший бесполезную готовность потешить публику своим неистощимым остроумием, решился теперь, пользуясь удобным случаем, выставить себя в приличном свете. Лишь только черномазая девица унесла стаканы, он начал рассказывать длинную историю об одном политическом герое, которого фамилию он совсем забыл, хотя она вертелась у него на языке. Для пояснения дела он пустился в мелочные подробности относительно многих посторонних обстоятельств, тесно соединенных с настоящим анекдотом, которого, однако ж, он, как нарочно, никак не мог припомнить в эту минуту, хотя эту же самую историю он рассказывал более тысячи раз в последние десять лет.

– Это, однако ж, удивительно; ведь просто, если б вы знали, вертится на языке, a никак не поймаю, – сказал щеголеватый джентльмен в лакированных сапогах.

– Очень жаль, что вы забыли, – сказал м‑р Боб Сойер, прислушиваясь между тем, как девушка стучала стаканами внизу, – очень жаль!

– Конечно, жаль, потому что, могу вас уверить, история презанимательная, – сказал щеголеватый джентльмен; – ну, да ничего, стоит подумать каких-нибудь полчаса, и я все припомню.

Наконец, к великому удовольствию хозяина, стаканы, подвергнутые операции вымыванья, снова воротились из кухни. Лицо м‑ра Боба Сойера быстро прояснилось, и он повеселел в одну минуту.

– Ну, Бетси, – вскричал Боб Сойер с величайшею живостью, – вы, я вижу, предобрая девушка, Бетси. Давайте нам горячей воды, живей!

– Нет горячей воды, – отвечала Бетси.

– Как нет?

– Нет, да и нет, – сказала девушка, делая головою такой отрицательный жест, который мог быть красноречивее всяких голословных возражений; – м‑с Раддль запретила давать вам горячую воду.

Изумление, отразившееся яркими чертами на лицах всех гостей, сообщило хозяину новую бодрость.

– Послушайте, Бетси, принесите горячей воды, сейчас принесите, не то… – сказал м‑р Боб Сойер с отчаянною суровостью.

– Неоткуда мне взять, – возразила черномазая девица, – м‑с Раддль, перед тем, как ложиться спать, залила весь огонь в кухне и заперла котел.

– О, это ничего, ничего. Не извольте беспокоиться о такой безделице, – сказал м‑р Пикквик, заметив борьбу страстей, выразившихся на лице отуманенного хозяина, – холодная вода, в этом случае, ничуть не хуже горячей.

– Я совершенно согласен с вами, – сказал м‑р Бенжамен Аллен.

– Хозяйка моя страдает, господа, периодическим расстройством умственных способностей, – заметил Боб Сойер с кислою улыбкой. – Кажется, мне придется проучить ее немного.

– Ну, полно, стоит-ли хлопотать из-за этого, – сказал Бен Аллен.

– Очень стоит, – сказал Боб с мужественною решимостью; – заплачу ей свои деньги и завтра же постараюсь дать ей такой урок, которого она долго не забудет.

Бедный юноша! Чего бы он не сделал, чтоб быть вполне искренним в эту минуту!

Грозное настроение чувств и мыслей Боба Сойера сообщилось мало-помалу его гостям, которые теперь, для подкрепления своих сил, принялись с большим усердием за холодную воду, перемешанную пополам с ямайским ромом первейшего сорта. Влияние сердцекрепительного напитка обнаружилось в скором времени возобновлением неприязненных действий между скорбутным юношей и джентльменом в эмблематической рубашке. Сперва они хмурились и только фыркали друг на друга; но, наконец, скорбутный юноша счел своей обязанностью принять более положительные меры для выражения душевного презрения к своему врагу. Последовало объяснение следующего рода:

– Сойер! – сказал скорбутный юноша громким голосом.

– Что, Нодди?

– Мне очеиь неприятно, Соейр, – сказал м‑р Нодди, – беспокоить чем-нибудь дружескую компанию, – особенно за твоим столом, любезный друг, очень неприятно; но я вынужден, скрепя сердце, объявить вам, милостивые государи, что м‑р Гонтер – не джентльмен, и вы жестоко ошибались, если считали его джентльменом.

– Мне очень неприятно обеспокоить чем-нибудь жителей улицы, где живешь ты, Сойер, – сказал м‑р Гонтер, – но, кажется, я принужден буду потревожить твоих соседей, выбросив из окна господина, который сейчас обращался к вам со своей дерзкой речью, милостивые государи.

– Что вы под этим разумеете, сэр? – спросил м‑р Нодди.

– То самое, что говорю, – отвечал м‑р Гонтер.

– Желал бы я видеть, как вы это сделаете, сэр, – сказал м‑р Нодди.

– Вы через минуту почувствуете это на своих боках, сэр, – сказал м‑р Гонтер.

– Не угодно-ли вам дать мне свою карточку, сэр. – сказал м‑р Нодди.

– Вовсе не угодно, и вы не получите моего адреса, сэр, – отвечал м‑р Гонтер.

– Отчего же?

– Оттого, что вы прибьете мою карточку над камином в своей квартире и будете хвастаться перед гостями, будто джентльмен делает вам визиты, милостивый государь.

– Сэр, один из моих приятелей зайдет к вам завтра по утру, – сказал м‑р Нодди.

– Хорошо, что вы сказали об этом заранее, благодарю вас, сэр, – отвечал м‑р Гонтер, – я распоряжусь, чтоб служанка припрятала подальше мои серебряные ложки и другие вещи, которые легко укладываются в карман.

Неизвестно, чем бы кончился этот жаркий спор, если б хозяин и гости не приняли деятельного участия в примирении враждующих сторон, доказав им с удовлетворительным красноречием, что поведение их, во многих отношениях, предосудительно для всех порядочных людей. На этом основании м‑р Нодди объявил во всеуслышание, что отец его такой же достопочтенный джентльмен, как батюшка м‑ра Гонтера. М‑р Гонтер отвечал, в свою очередь, что его отец совершенно такой-же джентльмен, как батюшка м‑ра Нодди, и что сын его отца ничем не хуже и даже, можно сказать, в тысячу раз лучше такого заносчивого молокососа, как м‑р Нодди. Такая декларация могла служить естественным приступом к новой ссоре; но гости и хозяин, после некоторых затруднений, успели восстановить мировую окончательным образом и даже пробудили дружеские чувства в обоих джентльменах. М‑р Нодди, выпив стакан мадеры, признался со слезами на глазах, что он всегда питал душевное уважение и глубокую преданность к м‑ру Гонтеру. На это м‑р Гонтер, опорожнив стакан пунша, объявил громогласно и торжественным тоном, что он всегда любил м‑ра Нодди, как своего родного, единоутробного брата. Лишь только произнесены были эти слова, м‑р Нодди быстро вскочил со своего стула и великодушно протянул руку м‑ру Гонтеру, который, в свою очередь, поспешил заключить в свои братские объятия м‑ра Нодди. Гости рукоплескали, и каждый признался, что оба джентльмена вели себя истинно достойным образом в продолжение всей этой ссоры.

– Теперь, господа, – сказал Джек Гопкинс, – я желал бы, для восстановления порядка, пропеть вам какую-нибудь из национальных песен.

И м‑р Гопкинс, вдохновленный всеобщим браво, затянул изо всей мочи известную балладу:

Как поехал наш бандитВо дремучие леса,          Ай, люли, ай, люли,          Во дремучие леса.

Хор здесь, собственно говоря, составлял главнейшую эссенцию всей песни, и нужно было видеть, с каким напряжением горла и груди каждый из гостей вытягивал последнюю ноту припева. Эффект был великолепный.

Но лишь только хор успел вывести последнюю ноту третьего припева, м‑р Пикквик вдруг поднял руку, как будто желая приостановить певцов, и, когда молчание восстановилось, он сказал:

– Тсс? Прошу извинить, господа, но мне кажется, будто наверху шумят.

Немедленно воцарилась глубочайшая тишина. М‑р Боб Сойер побледнел.

– Так и есть: я опять слышу шум, – сказал м‑р Пикквик, – потрудитесь отворить дверь.

И все сомнения исчезли в одну минуту, когда хозяин отворил дверь.

– М‑р Сойер, м‑р Сойер! – визжал женский голос с лестницы второго этажа.

– Черт несет мою хозяйку, господа, – сказал Боб Сойер, с беспокойством озираясь кругом, – да, это м‑с Раддль.

– Что вы под этим разумеете, м‑р Сойер? – отвечал скороговоркой пронзительный голос. – Мало вам не платить за квартиру и жить мошенническими средствами на чужой счет четыре месяца слишком: вы еще вздумали пьянствовать и дебоширничать до двух часов ночи. Куда вы запрятали свою совесть, м‑р Сойер? Ведь от вас дребезжат стекла, и весь дом идет ходуном. Того и гляди, наедет пожарная команда: – вон, вон отсюда всех этих мерзавцев!

– В самом деле, как вам не стыдно, м‑р Сойер? – сказал м‑р Раддль, вошедший за своею супругой в халате и спальной ермолке.

– Толкуй вот тут с ними про стыд и совесть! – закричала м‑с Раддль. – Тебе бы давно следовало прогнать арапником всю эту ватагу, храбрый ты человек!

– Я бы и прогнал, душечка, если б во мне было человек двенадцать, – отвечал м‑р Раддль миролюбивым тоном, – но ты видишь, лапочка, что они превосходят меня численной силой.

– Уф, какой трус! – возразила м‑с Раддль тоном самого решительного презрения. – Выгоните-ли вы этих негодяев, или нет? Я вам говорю, м‑р Сойер, – заключила м‑с Раддль, топая обеими ногами.

– Они уйдут, сударыня, уйдут сию-же минуту, – отозвался несчастный Боб. – Да, господа, уж не лучше-ли вам уйти, – продолжал он, обращаясь к своим гостям: – мне, в самом деле казалось, что вы уж чересчур пересолили.

– Ах, как это жаль! – сказал щеголеватый джентльмен. – Мы ведь только-что разгулялись: погодить бы еще полчасика!

Дело в том, что щеголеватый джентльмен начал мало-помалу припоминать интересную историю, которой ему не удалось рассказывать в свое время.

– Этого, однако ж, мы не стерпим, господа, – сказал отчаянный франт в лакированных сапогах.

– Разумеется, не стерпим, – отвечал Джек Гопкинс, – песню надобно докончить, Боб. С вашего позволения, господа, я затяну третий куплет.

– Нет, нет, Джек, перестань, пожалуйста, – сказал Боб Сойер, – песня превосходная, но мы уж докончим ее в другое время. Ведь беда, если она переполошит весь дом, – народ буйный, черть их побери!

– Послушай, Боб, чего тут робеть? – заметил Джек Гопкинс. – Одно слово, любезный, и я перебью все окна, повыломаю все двери, переломаю всю мебель. Ну, Боб, прикажи, душечка!

– Спасибо, любезный друг, спасибо за доброе расположение, – проговорил несчастный Боб Сойер, – я никогда не сомневался в твоей дружбе; но теперь, право, не лучше-ли нам покончить.

– Что-ж, м‑р Сойер, скоро-ли уйдут эти скоты? – завизжал опять пронзительный голос м‑с Раддль.

– Вот только дайте им отыскать свои шляпы, сударыня, – сказал Боб. – Сейчас они уйдут.

– Уйдут! – заголосила м‑с Раддль, перегибаясь через лестничные перила в то самое время, как м‑р Пикквик, в сопровождении Топмана, выходил из гостиной, – уйдут, a за каким дьяволом они приходили, смею спросить?

– Сударыня, – возразил м‑р Пикквик, – позвольте вам заметить…

– Ах, ты, старый карапузик, и он туда же, – взвизгнула м‑с Раддль, еще больше перегнувшись через перила. Ведь ты годишься в дедушки всем этим ребятам, пьянчужка ты забулдыжный! Прочь, прочь, негодный пузан!

Не находя приличным оправдываться перед взбешенной бабой, м‑р Пикквик быстро выбежал за ворота, где немедленно присоединились к нему Топман, Винкель и Снодграс. М‑р Бен Аллен, взволнованный и настроенный на печальный лад, проводил их до Лондонского моста и дорогой сообщил по секрету м‑ру Винкелю, что он, Бен Аллен, намерен дать урок всякому джентльмену, который бы вздумал ухаживать за его сестрой Арабеллой, так как он уже давно предназначил её руку своему закадычному другу, Бобу Сойеру. Выразив таким образом эту отчаянную решимость, он залился горчайшими слезами и, махнув рукою, отправился в обратный путь на свою квартиру, до которой, однако ж, не суждено было ему добраться в эту ночь. Постучавшись без всякого успеха в двери двух или трех домов, он прилег, наконец, на крылечных ступеньках колбасной лавки, в твердой уверенности, что спит перед дверью своей комнаты, которую второпях не успел отпереть.

Проводив, таким образом, в угоду м‑с Раддль, всех своих гостей, горемычный Боб Сойер остался один в своей комнате, подле недопитых пуншевых стаканов, и погрузился в горькое раздумье относительно вероятных событий наступающего утра.

Глава XXXIII

Мистер Уэллер старший сообщает критические замечания об одном литературном произведении и потом, с помощью своего возлюбленного сына, бросает грязь в лицо известному достопочтенному джентльмену с красным носом.