Огнем и мечом

За ужином перед ним мелькало бледное и страшно изменившееся лицо Богуна, но, уверенный во взаимности Елены, он не обращал на него внимания.

«Пусть не становится мне поперек дороги, потому что я столкну его», – подумал он, и сейчас же мысли его приняли другое направление.

Елена сидела так близко к нему, что он касался своим плечом ее плеча, видел рдевший на ее щеках румянец, волнующуюся грудь и глаза, то скромно опущенные вниз и закрытые ресницами, то сверкающие, как две звезды. Елена, хоть и была запугана суровым обращением старой княгини, все-таки осталась все той же украинкой с пылкой кровью. И как только на нее упал теплый луч любви, она расцвела розой и проснулась для новой, неведомой ей жизни. Лицо ее засияло счастьем и отвагой, и чувства эти, борясь с девичьим стыдом, ярким румянцем окрасили ее щеки. Скшетуский был сам не свой. Он много пил, но мед не действовал на него, потому что он был уже опьянен любовью. За столом он никого не замечал, кроме княжны; не замечал, что Богун бледнел все более и более и то и дело хватался за рукоятку своего кинжала; не замечал, что Лонгин уже третий раз рассказывал о своем предке Сговейке, а Курцевичи – о своих походах за турецким добром. Пили все, Кроме Богуна; самый лучший пример подавала старая княгиня: она поднимала кубок и за здоровье гостей, и за здоровье князя, и даже за здоровье господаря Лупула. Зашел также разговор и о слепом Василии, о его прежних рыцарских подвигах и его несчастном походе и помешательстве, которое старший из Курцевичей, Симеон, объяснял следующим образом.

– Вы только подумайте, господа: если маленькая соринка мешает глазу видеть, то как же смола, попав в мозг, не могла омрачить ум.

– Это очень нежный инструмент, – заметил на это Лонгин.

В эту минуту старая княгиня заметила изменившееся лицо Богуна.

– Что с тобой, соколик?

– Душа болит, маты, – ответил он мрачно, – но казацкое слово не дым, надо держать.

– Терпи, сынок! Будет могарыч!

Ужин кончился, но кубки все еще наполнялись медом Для большего веселья позвали казачков и заставили их плясать. Зазвучали бубны и балалайки, под которые должны были плясать заспанные мальчуганы; потом и молодые князья пустились вприсядку. Старая княгиня, подбоченившись, тоже начала притопывать, подергивать плечами и подпевать; глядя на нее, и Скшетуский пустился в пляс с Еленой. Обхватив ее руками, он почувствовал себя на седьмом небе При поворотах длинные косы Елены обвивались вокруг его шеи, точно она хотела навсегда привязать его к себе; он не выдержал и, улучив минуту, когда никто не смотрел на них, наклонился к ней и крепко поцеловал в губы…

Уже поздно ночью, оставшись наедине с Лонгином в комнате, где им была приготовлена постель, он, вместо того чтобы лечь спать, уселся на лавке и сказал:

– Завтра вы поедете в Лубны уже с другим человеком.

Подбипента, только что кончивший молиться, широко раскрыл глаза и спросил:

– Как так! Разве вы здесь остаетесь?

– Не я, а мое сердце останется здесь. Вы видите, в каком я волнении! Я еле могу перевести дух.

– Разве вы так влюбились в княжну?

– Да, я влюблен. Сон бежит от моих глаз, и я могу только вздыхать, – скоро, должно быть, я весь превращусь в пар. Говорю вам это потому, что при вашем чувствительном и жаждущем любви сердце вы хорошо поймете мои страдания.

Тут и Лонгин принялся жалобно вздыхать, очевидно, желая показать, что ему понятны муки любви, а через минуту спросил:

– Может быть, вы тоже дали обет целомудрия?

– О, нет! Если бы все давали такие обеты, то скоро погиб бы весь род человеческий.

Дальнейший разговор их был прерван приходом слуги. Это был старый татарин с быстрыми черными глазами и сморщенным, как сушеное яблоко, лицом. Он бросил на Скшетуского многозначительный взгляд и спросил:

– Не нужно ли чего вашей милости? Может, по кубку меду на сон грядущий?

– Не надо.

Татарин, подойдя к Скшетускому. прошептал:

– Княжна мне велела что-то передать вам.

– А! – радостно воскликнул поручик. – Можешь говорить при нем: у меня от него нет секретов.

Татарин достал из рукава кусок ленты.

– Княжна велела передать вам эту ленту и сказать, что она любит вас всею душою.

Поручик схватил ленту и с восторгом начал целовать ее и прижимать к груди, а потом, немного успокоившись, спросил:

– Что она велела сказать?

– Что любит вас всей душой.

– Вот тебе талер за эту весть, Так она сказала, что любит меня?

– Да.

– На же тебе еще талер. Благослови ее, Боже! Она и мне милее всего на свете Скажи ей… Нет, подожди: я сам напишу ей, принеси мне только чернил, перо и бумаги.

– Чего? – спросил татарин.

– Чернил, перо и бумаги.

– Этого у нас в доме нет. При князе Василии было, потом, когда молодые князья учились писать у монаха, – только это уж было давно.

Скшетуский щелкнул пальцами.

– Господин Подбипента, нет ли у вас пера и чернил? Лонгин развел руками и поднял глаза вверх.

– Тьфу, черт возьми! – воскликнул поручик, – вот досада! Татарин тем временем уселся на корточки перед огнем.

– Зачем писать, – сказал он, мешая уголья, – барышня уже спит; а то, что ваша милость хотели писать ей, можно и завтра сказать.

– Если так, то это совсем другое дело. Ты, как я вижу, верный слуга княжны. Вот тебе третий талер. Давно ты служишь?

– Хо-хо! Вот уже четырнадцать лет, как князь Василий взял меня в плен, и с тех пор я верно служил ему. В ту ночь, когда он навсегда уезжал отсюда и оставлял своего ребенка Константину, он сказал мне: «Чеглы, не отходи от девочки и береги ее как зеницу ока».

– Ты так и делаешь?

– Так и делаю, и смотрю.

– Скажи, как живется княжне?

– Злое замышляют против нее! Ее хотят отдать Богуну, этому псу проклятому.

– О, из этого ничего не выйдет! Есть кому заступиться за нее!

– Да, – произнес старик, поправляя головешки. – Они хотят отдать её Богуну, чтобы он взял ее и унес, как волк овечку, а Богун согласен на это; у него по камышам серебра и золота больше, чем в Разлогах песку; но она ненавидит его с тех пор, как он зарубил при ней чеканом человека. Между ними пала кровь, и выросла ненависть! Бог один!

Поручик не мог уснуть в эту ночь; он ходил по комнате, смотрел на луну и строил различные планы. Теперь ему стал понятен расчет Булыг. Если бы на княжне женился какой-нибудь шляхтич, то потребовал бы Разлоги, которые принадлежали ей, а может быть, даже и отчет в опеке. Потому-то они хотели отдать девушку за казака Раздумывая над этим, Скшетуский сжимал кулаки, и рука его невольно искала меча. Он решил разрушить их план и чувствовал себя в силах и вправе сделать это. Раз Разлоги были даны князю Василию князьями Вишневецкими – значит, опека над княжной принадлежала князю Иеремии, тем более что сам князь Василий написал князю Иеремии письмо из Бара, прося принять его дочь под свою опеку. Только страшный наплыв важных общественных дел, войны и большие предприятия помешали князю заняться ею. Но достаточно было одним словом напомнить ему о ней, и справедливость была бы восстановлена.

Уже начало рассветать, когда Скшетуский лег в постель. Он вскоре крепко уснул и проснулся уже с готовым решением. Они с Лонгином поспешно оделись, потому что повозки были готовы, а солдаты Скшетуского уже сидели на конях Посол завтракал в приемной в обществе Курцевичей и старой княгини; не было только Богуна; и неизвестно было, спал ли он еще или уже уехал.

Подкрепившись, Скшетуский обратился к старухе и сказал:

– Милостивая государыня! Время бежит! Сейчас мы сядем на коней, но прежде чем поблагодарить вас от чистого сердца за ваше гостеприимство, я хотел бы поговорить наедине с вами и вашими сыновьями об одном важном для меня деле.

На лице княгини выразилось удивление; она обвела взглядом сыновей, посла и Лонгина, как бы желая угадать по их лицам, в чем дело, и с некоторой тревогой в голосе ответила:

– Я к вашим услугам.

Посол хотел встать, но княгиня запротестовала и вышла в соседнюю комнату. Молодые князья стояли за матерью шеренгой; последняя обратилась к Скшетускому:

– О каком деле вы хотите говорить с нами?

Поручик устремил на нее быстрый и почти суровый взгляд.

– Простите, княгиня, и вы, молодые князья, – сказал он, – что я поступаю вопреки обычаю и вместо того, чтобы прислать сватов, говорю сам за себя Но иначе нельзя, а с необходимостью трудно бороться Поэтому я без лишних слов обращаюсь к вам с покорнейшей просьбой отдать за меня княжну Елену.

Если бы в эту минуту да еще зимой над Разлогами разразился гром, то он меньше удивил бы княгиню и ее сыновей, чем эти слова поручика.

Они несколько минут с недоумением смотрели на Скшетуского, который стоял перед ними, выпрямившись во весь рост, спокойный и гордый, как будто он не просил, а приказывал, и не находили слов для ответа.

Наконец княгиня спросила:

– Как же это? Вы просите отдать вам Елену?

– Да, княгиня, и это мое непоколебимое намерение.

Наступило минутное молчание.

– Я жду ответа, княгиня!

– Простите, – отвечала она придя в себя; голос ее звучал сухо и холодно. – Просьба ваша очень лестна для нас, но исполнить ее невозможно, так как Елена уже обещана другому.

– Подумайте, княгиня, не было ли это против воли княжны и не лучше ли я того, кому она обещана?

– Кто лучше, предоставьте мне судить. Может быть, лучше вас и на свете нет, но мы вас не знаем.

Поручик выпрямился еще горделивее, а взгляд его сверкнул острым и холодным огнем.

– Зато я знаю вас, предатели! – крикнул он. – Вы хотите отдать вашу родственницу холопу, лишь бы только он оставил вас в имении, которым вы незаконно завладели.

– Ты сам предатель! – крикнула княгиня. – Так-то ты платишь за гостеприимство! Вот твоя благодарность! Ах ты, змея! Кто ты такой? Откуда ты взялся?

Молодые Курцевичи начали оглядываться на стены, ища глазами оружия.

– Нехристи! Вы захватили сиротское достояние, но ничего из этого не выйдет. Через день князь уже будет знать обо всем!

Услышав это, княгиня бросилась в угол и, схватив рогатину, направилась с нею к Скшетускому. Князья тоже схватились кто за что: кто за саблю, кто за кистень, а кто за нож и обступили его полукругом, тяжело дыша, точно стая диких бешеных волков.

– Так ты пойдешь к князю! – кричала княгиня. – А уверен ли ты, что выйдешь отсюда живым? А что если это твой последний час?

Скшетуский скрестил на груди руки и глазом не моргнул.

– Я возвращаюсь из Крыма как княжеский посол, – сказал он, – и если здесь прольется хоть одна капля моей крови, то через три дня от этого места не останется даже пепла, а вы все сгниете в лубенских подземельях. Есть ли на свете сила, которая могла бы спасти вас? Не грозите, потому что я не боюсь.

– Мы погибнем, но ты погибнешь прежде нас!

– Так бейте – вот моя грудь!

Княгиня и сыновья ее все время держали оружие направленным в грудь поручика, но словно какая-то невидимая цель сковала им руки. Тяжело дыша, скрежеща зубами, они дрожали в бессильной злобе, однако никто из них не нанес удара Грозное имя Вишневецкого обезоружило их.

Скшетуский был господином положения Бессильный гнев княгини излился в потоке ругательств.

– Прощелыга! Мужик! Голыш! Захотелось княжеской крови, но ничего из этого не выйдет! Отдадим ее первому встречному, только не тебе; даже сам князь не может приказать нам отдать ее тебе.

Скшетуский отвечал:

– Хоть теперь и не время хвастаться мне своим дворянством, однако, думаю, что со всем вашим княжеством вы вполне могли бы носить за мной щит и меч. Если для вас был хорош простой казак, то я и подавно… Что касается моего состояния, то оно смело может поспорить с вашим; теперь слушайте, что я вам скажу: отдайте мне Елену, а я вас оставлю в Разлогах и не потребую отчета в опеке.

– Не дари того, что не принадлежит тебе.

– Я не дарю, только обещаю и подтверждаю это обещание рыцарским словом. Теперь выбирайте или представить князю полный отчет и убраться из Разлог – или отдать мне княжну и оставить себе имение.

Рогатина медленно выскользнула из рук княгини и со стуком упала на землю.

– Выбирайте, – повторил Скшетуский, – или мир, или война.

– Ваше счастье, – уже несколько приветливее сказала княгиня, – что Богун, не желая видеть вас, уехал с соколами на охоту… Иначе не обошлось бы без крови. Он уже вчера подозревал вас…

– Княгиня! И я ношу саблю не для того только, чтобы она болталась на боку.

– Подумайте, поручик хорошо ли вы поступаете, настаивая и пытаясь взять девушку силой, словно из турецкой неволи?

– Что делать, иначе вы бы продали ее мужику.

– Не говорите так о Богуне: хотя он и неизвестных родителей, но все-таки он славный воин. Притом мы знаем его с детства, и для нас он как родной. Отнятьу него ату девушку – все равно что зарезать его.

– Княгиня, мне пора ехать! Простите, если я еще раз скажу вам: выбирайте!

Княгиня обратилась к сыновьям:

– А что! сынки, ответить нам на такую покорную просьбу этого рыцаря?

Князья смотрели друг на друга, подталкивали друг друга локтями, но молчали.

Наконец Симеон пробормотал:

– Велишь бить, маты, будем бить, велишь дать ему девушку – дадим.

– И бить худо, и отдать худо.

Потом, обратясь к Скшетускому, княгиня сказала:

– Вы совсем прижали нас к стене, хоть лопни. Богун – бешеный человек и готов на все. Кто спасет нас от его мести? Он сам погибнет от руки князя, но прежде погубит нас. Что же нам делать?

– Дело ваше…

Княгиня некоторое время молчала.

– Слушайте же, поручик: покамест все это должно остаться втайне. Мы отправим Богуна в Переяславль, а сами с Еленой поедем в Лубны, вы попросите князя, чтобы он прислал нам в Разлоги охрану. У Богуна есть тут недалеко полтораста казаков, часть их уже здесь. Вы не можете взять Елену сейчас, потому что он отобьет ее у вас. Иначе нельзя ничего сделать. Поезжайте же, никому не говоря ни слова, и ждите нас.

– Чтобы вы обманули меня?

– Если бы только мы могли! Но не можем, – вы сами видите это. Дайте слово, что пока все будет храниться в секрете.

– Даю, а вы отдадите мне княжну?

– Не можем не отдать, хоть нам и жаль Богуна…

– Стыдитесь, господа, – сказал вдруг Скшетуский, обращаясь к молодым князьям, – вас четверо молодцов, а боитесь одного казака и хотите изменой отделаться от него. Хотя я должен благодарить вас, но все-таки скажу: не пристало поступать так знатной шляхте.

– Прошу вас не вмешиваться в это! – крикнула на него княгиня. – Это вас не касается! Что нам делать? Сколько у вас солдат против полутораста казаков? Сможете ли вы защитить нас? Защитите ли даже эту самую Елену, реши он взять ее силой? Вы уж не беспокойтесь: поезжайте себе в Лубны, а уж мы сами будем знать, что нам делать, лишь бы только мы привезли вам Елену.

– Делайте что хотите. Скажу только еще одно: если только вы обидите княжну, – горе вам.

– Не запугивайте нас и не доводите до отчаяния.

– Ведь вы же хотели учинить над нею насилие, да и теперь, продавая ее за Разлоги, вам даже не пришло в голову спросить княжну, нравлюсь ли я ей?

– Об этом мы ее спросим при вас, – сказала княгиня, еле сдерживая закипавший в ее груди гнев: она ясно почувствовала презрение в словах поручика.

Симеон пошел за княжной и через минуту вернулся вместе с нею.

Среди гнева и угроз, которые, казалось, еще звучали в воздухе, среди этих нахмуренных бровей, строгих и суровых лиц, ее прелестное лицо казалось солнышком, выглянувшим из-за туч.

– Княжна, – мрачно проговорила княгиня, указывая на Скшетуского, – если ты согласна, то вот твой будущий муж.

Елена побледнела как стена и, вскрикнув, закрыла руками глаза, потом, протянув руки к Скшетускому, прошептала:

– Правда ли это?

Час спустя отряды поручика и посла отправились не спеша по лесной дороге к Лубнам. Скшетуский с Подбипентой ехали впереди, а за ними длинной вереницей тянулись посольские повозки. Скшетуский весь погрузился в тоску и раздумье, из которого его вывели долетевшие до него отдельные слова казацкой песни:

«Тужу, тужу, болит сердце…»

В глубине леса, на узкой протоптанной дорожке, показался Богун. Конь его был весь покрыт пеной И грязью.

Очевидно, он, по обыкновению, умчался в степи и лес, чтобы заглушить и рассеять свою боль и забыться.

Теперь он возвращался в Разлоги.

Смотря на эту красивую рыцарскую фигуру, которая мелькнула на одно мгновенье и исчезла, Скшетуский невольно подумал про себя: «Однако это счастье, что он убил при ней человека».

Но вдруг им овладело сожаление. Ему было жаль и Богуна, и того, что, связанный данным княгине словом, он не мог теперь сейчас же погнаться за ним и сказать ему: «Мы оба любим одну и ту же девушку, поэтому один из нас должен умереть. Вынимай саблю, казак!»

Глава V

Приехав в Лубны, Скшетуский не застал князя: тот поехал в Сенчу на крестины к Суфчинскому с княгиней, двумя княжнами Сбуровскими и множеством придворных. Ему сейчас же дали знать о возвращении Скшетуского и прибытии посла, а тем временем знакомые и товарищи радостно встречали Скшетуского, особенно Володыевский, который после поединка сделался самым лучшим его другом. Последний отличался тем, что постоянно в кого-нибудь был влюблен. Убедившись в коварстве Ануси Барзобогатой, он обратил свое внимание на Анелю Ленскую, тоже фрейлину княгини, а когда и эта месяц тому назад вышла замуж за Станишевского, он, чтобы утешиться, начал вздыхать по старшей княжне Сборовской, Анне, племяннице князя Вишневецкого.

Он сам понимал, что, залетев так высоко, не мог питать ни малейшей надежды, тем более что Бодзынский и Ляссота уже приезжали в качестве послов от имени Пржиемского, сына Ленчицкого воеводы. Несчастный Володыевский рассказал про это новое горе поручику, посвящая его во все придворные тайны, но тот слушал рассеянно: его мысли и сердце были заняты совсем другим Если бы нетревога, эта неразлучная спутница любви, хотя бы даже взаимной, Скшетуский чувствовал бы себя вполне счастливым, вернувшись после долгого отсутствия в Лубны, где его окружили дружеские лица и шумная военная жизнь, с которой он так сжился.

Хотя Лубны, княжеская резиденция, своей роскошью могли соперничать с королевскими резиденциями, тем не менее они отличались суровой, почти походной жизнью. Кто не знал здешних порядков, тот, приехав даже в самое спокойное время, мог подумать, что люди готовятся к какому-нибудь походу.

Солдат брал верх над придворным, железо – над золотом, звук походных труб – над шумом пиров и забав Всюду царствовал образцовый порядок и строгая, как нигде, дисциплина; всюду виднелись воины разных полков: панцирных, драгунских, казацких, татарских и валахских, в которых служило не только все Заднепровье, но даже шляхта из всех частей Польши Кто хотел пройти настоящую школу рыцарства, тот отправлялся в Лубны. Поэтому ничего не, было удивительного в том, что здесь встречались и русины, и мазуры, и литовцы, и даже пруссаки.

Пехотные полки и артиллерия, так называемые «огненные люди», состояли преимущественно из немцев, нанятых за высокую плату; в драгунах служило, главным образом, местное население; литовцы – в татарских полках, молопане – в панцирных. Князь не давал лениться своим воинам, и потому в войске его происходило постоянное движение: одни полки уходили на смену в станицы и полянки, другие возвращались в столицу; по целым дням проводились учения и смотры. Иногда князь, даже в совершенно спокойное время, предпринимал далекие походы в глухие степи и пустыни, желая таким образом приучить своих солдат к походам, побывать там, где еще никто не бывал, и еще больше прославить свое имя Так, прошлой осенью он прошел по левому берегу Днепра до Кудока, где Гродицкий принял его, словно удельного князя; потом мимо порогов дошел до самой Хортицы и здесь, на Кучкасовом урочище, велел насыпать высокий каменный курган в память того, что этой стороной еще никто не заходил так далеко.

Богуслав Машкевич, хороший воин и очень образованный человек, описавший все походы князя, рассказывал Скшетускому о последнем чуде. Володыевский, принимавший в нем участие, подтвердил справедливость его слов.

Они видели пороги и дивились им, в особенности Ненасытцу, который, как пресловутые Сцилла и Харибда, поглощал ежегодно сотни людей. Были они и на востоке, в выжженных степях, где от обгоревших пеньков так была затруднена езда, что приходилось обертывать кожей лошадям ноги. Они видели там множество гадов, медянок и страшно длинных и толстых, как человеческая рука, ужей и других змей. Дорогой они вырезали на дубах на память княжеские гербы и, наконец, зашли в такую глухую степь, где уже нельзя было найти и следов человека.

– Я уж думал, – сказал ученый Машкевич, – что нам, как Улиссу, придется спуститься и в преисподнюю.

– Солдаты передового полка стражника Замайского уверяли, что они видели конец земного шара, – сказал Володыевский.

В свою очередь поручик рассказал товарищам о Крыме, где провел почти полгода, ожидая ответа хана, о тамошних старинных городах, о татарах, об их военной силе и, наконец, о страхе, который внушал им распространившийся слух о предстоящем походе Польши на Крым, в котором должны были принять участие все силы Республики.

Беседуя таким образом каждый вечер, офицеры поджидали возвращения князя, а пока Скшетуский представил своим товарищам Лонгина Подбипенту, который сразу понравился всем и своей нечеловеческой силой приобрел всеобщее уважение. Он уже рассказал кой-кому про своего предка Стовейко и про три головы, промолчал только о своем обете, не желая нарваться на насмешки.

Он подружился особенно с Володыевским благодаря тому, что тот имел такое же чувствительное сердце, как и он. Спустя несколько дней после знакомства они уже ходили вместе на городской вал вздыхать: один по недосягаемой для него звезде, княжне Анне, другой – по неизвестной еще ему невесте, от которой его отделяли три головы.

Володыевский хотел, чтобы Подбипента шел в драгуны, но литвин решил записаться в панцирный полк, чтобы служить под начальством Скшетуского. Он очень обрадовался, узнав, что все в Лубнах считают Скшетуского одним из лучших рыцарей и офицеров князя. В полку, где служил Скшетуский, открывалась вакансия после Закржевского, по прозванию Miserere mei, который две недели лежал в постели и не подавал надежды на выздоровление, так как у него открылись от сырости все раны. К любовным огорчениям Скшетуского присоединились еще и печаль и боязнь потерять старого товарища и друга. Он по целым часам не отходил от его изголовья, утешал его как умел и подкреплял его надеждой, что они еще совершат вместе не один поход.

Но старик не нуждался в утешении. Он весело умирал на жестком рыцарском ложе, обтянутом конской шкурой, и с детской почти улыбкой смотрел на висевшее над ним распятие.

– Помилуйте, поручик, – говорил он, – мне уже пора в небесную обитель. Только тело мое так продырявлено, что я боюсь, пустит ли меня святой Петр в рай в такой изорванной одежде. Он ведь там гофмаршалом состоит и должен наблюдать за порядком. А я ему скажу: «Святой Петр, заклинаю тебя ухом Малха, не гони меня – ведь это нехристи попортили мне так телесную оболочку… Если святой Михаил начнет поход против адских сил, то старый Закржевский еще пригодится».

Хотя Скшетуский как воин много раз смотрел в глаза смерти, не раз и сам причинял ее другим, однако он не мог теперь удержаться от слез, слушая этого старика, последние минуты которого были подобны тихому солнечному закату.

Однажды утром колокольный звон всех лубенских костелов и церквей возвестил о смерти Закржевского.

В этот же день приехал из Сенчи князь, а с ним – Бодзынский, Ляссота, целый двор и множество шляхты. Князь, желая почтить заслуги умершего и показать свое умение ценить истинных рыцарей, устроил торжественные похороны. В похоронной процессии участвовали все стоящие в Лубнах полки, на валах стреляли из пушек. Кавалерия шла от замка до соборного костела в боевом порядке, но со свернутыми знаменами; за нею шли пехотные полки с ружьями на плечо. Сам князь, одетый в траур, ехал за гробом в золоченой карете, запряженной восемью белыми лошадьми с выкрашенными пунцовой краской гривами и хвостами и с пучками черных страусовых перьев на головах. Перед его каретой шел отряд янычар, составлявший личную стражу князя, а за ними, на красивых лошадях, – пажи, одетые в испанские костюмы, затем – высшие придворные чины, приближенные дворяне, слуги, наконец, гайдуки и стражники. Шествие остановилось у дверей костела, где ксендз Яскульский встретил гроб речью, которая начиналась словами: «Куда так спешишь, друг Закржевский?» Говорили еще и другие, а между ними и Скшетуский, как бывший начальник и друг покойного. Затем тело внесли в костел, где с речью выступил патер-иезуит Муховецкий, красноречивейший оратор того времени; патер произнес такую прекрасную речь, что даже сам князь заплакал. Князь был добрым господином и истинным отцом своих солдат он соблюдал железную дисциплину, но никто не мог сравниться с ним в щедрости, умении ласково обходиться с людьми и в заботливости, с какой он относился не только к своим воинам, но и к их женам и детям. Страшный и немилосердный к непокорным, он был, однако, настоящим благодетелем не только для шляхты, но и для всего населения.