Шотландская любовь по-французски

Шотландская любовь по-французски

Николай Семченко

© Николай Семченко, 2015

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero.ru

Любовь. Настоящее. И не очень

А может, мне и вправду следует это сделать: встать лицом на восток или на север, как сказала Марго: это без разницы – на восток или на север, главное: медленно и глубоко вдохнуть («В живот вдохнуть, – уточнила Марго. – Выдохнуть три раза», и я удивился: «Как это – в живот?», а Марго нахмурила брови и махнула рукой: «Не ёрничай! Ты прекрасно знаешь, что мужики дышат животом. Глубоко-преглубоко вдохни…»), потом – встряхнуть несколько раз руками, сбрасывая негативную энергию («А откуда я знаю, энергия – негативная или позитивная, потому что нередко получается: то, что считаем плохим, оказывается хорошим…», и Марго снова рассердилась: «Не философствуй! Отключи свою дурацкую «черепушку», ни о чём не думай – плохая энергия выльется из тебя сама», – и я бы в ответ на эту её ремарку расхохотался, если бы у меня не было так паршиво на душе, а Марго всё-таки искренне старалась мне помочь – и я больше не стал обижать её своими подковырками).

После всех этих манипуляций нужно мысленно произнести: «Высоко-высоко надо мною льется спиралью мягкий Cвет. Спираль Света спускается к Короне головы, и через Корону Свет проникает мягко и нежно, и медленно наполняет все клетки моего тела. Голову, шею, плечи, руки, грудную клетку, спину, живот, ягодицы, ноги („Интересно, если он проникает в ягодицы, то, значит, и в прямую кишку тоже, и ещё кое-куда… светящаяся задница – это интересно, но ещё интереснее святящийся член… Ну, почему мне надо всё опошлить? Что за человек я такой!“). Свет не прекращает литься сверху в моё тело, и через ступни ног спускается к центру Земли, оттуда возвращается ко мне, выходит слева от меня и окружает моё тело Oвалом Света. Свет передо мной, Свет позади меня, Свет справа от меня, Свет слева от меня. Я заполнен Светом и окружен Светом».

Хоть убейте меня, не могу вообразить этот Свет и спираль из него. У меня нет воображения. Вернее, оно есть, но такие глупости не могу представить. Мне становится смешно. «Отнесись к этому серьёзно, – советует Марго. – Тебе нужно расслабиться и впустить в себя Свет, много-много Света, и тогда он откроет тебе глаза. А пока ты – слепой…»

Марго увлеклась какими-то восточными эзотерическими учениями, и ходит на медитации в клуб «Лотос» – вместо того, чтобы прыгать на дискотеках, бегать по салонам красоты, строить глазки парням. Она утверждает, что её посещает просветление и открывается смысл жизни. Правда, в чём он заключается, Марго не сообщает. Эти медитации для неё – всё равно что наркотик. Но я об этом ей уже не говорю, потому что не хочу, чтобы она сострадательно смотрела на меня и вздыхала: «Ты ничего не понимаешь…»

Я в самом деле ничего не понимаю. Ну, зачем мне воображаемый Свет? И зачем во время этой медитации я должен произнести слово «Любовь» и мысленно написать его перед собой буква за буквой: «Л-Ю-Б-О-В-Ь»? А дальше – вообще какая-то мистика… Надо сказать: «Справа от меня Михаил, слева от меня – Гавриил, передо мной – Уриил, позади меня – Рафаил, а надо мной – Божественная Шхина». И тогда я пойму, что такое любовь. Так утверждает Марго.

Ещё она говорит, что Шхина произносится с ударением на последнем слоге, и вообще – это женский аспект Бога, мало кто об этом знает, но именно Шхина открывает человеку смысл любви.

Шхина надо мной не витает. Она где-то очень-очень далеко от меня. Наверное, ещё и поэтому я не понимаю, что такое любовь. Произношу это слово – и ничего, пустая серая «картинка» или какие-нибудь глупости вроде двух целующихся голубков, ангелочек с луком в пухлых ручках, переплетённые тела в постели, парочка на берегу моря, но всё это – эскизом, штрихом, размытой акварелью, нечётко и невнятно, как лёгкий весенний дождик, внезапно сорвавшийся с безоблачных небес. Кстати, интересно: откуда он берётся, этот дождик? Чистый, ясный небосвод, ярко светит солнце, беззаботно чирикают воробьи, и вдруг откуда-то набегает одно-единственное облачко, совсем крохотное, и брызгает дождик – как лёгкий смех, как внезапная улыбка, как случайный взгляд. Может, это похоже на любовь?

Когда говорю «нож» или, допустим, «чашка» – представляю эти предметы, но когда говорю «любовь» – не знаю, что представить. А ещё совсем недавно знал. Или мне только казалось, что знал.

1.

Сергей не ожидал, что эта девушка сядет к нему за столик. Он всего лишь восхищённо подумал: «О, какая! Наверное, модель. Она, даже если сильно хочет пить, навряд ли закажет сок тут, под „зонтиками“. Такие девушки в уличных кафе не сидят…»

Однако она взяла розетку с клубничным мороженым и маленькую бутылочку кока-колы. Оглядевшись в поисках свободного места, девушка наткнулась взглядом на глаза Сергея – прямо, в зрачки, и, почему-то смутившись, опустила ресницы, но тут же снова взглянула на него и легко улыбнулась:

– Извините, можно тут присесть?

Озадаченный её внезапным смущением, он решил, что выглядит, наверное, очень глупо: уставился на её ноги, и даже взгляда не успел отвести, смотрит и смотрит, как идиот, которому впервые попал в руки «Плейбой». Ну, и что она может о нём подумать?

– Да. Конечно, – ответил он и почувствовал, как краснеют кончики его ушей. Это с ним происходило, когда он испытывал внезапное смущение.

– Спасибо…

Девушка, придирчиво оглядев сиденье пластикового стула, опустилась на него и достала из сумочки зеленый томик. «Уолт Уитмен, «Листья травы», – прочитал Сергей название книги. Такая, кажется, была и у его отца, только другая – толстая, в суперобложке, с красивыми рисунками. Сергей вспомнил, как однажды предположил, что это книга о растениях, и, желая поразить биологичку дополнительными знаниями, снял «Листья травы» с полки. Оказалось – стихи, да ещё какие-то странные, ни на что прежде читанное, даже на «лесенки» Маяковского, не похожие. Ему было неинтересно вникать в текст – и он поставил книгу обратно на полку. И никогда о ней не вспоминал.

Соседка по столику, не обращая на него никакого внимания, сосредоточенно листала зеленый томик. Кажется, чтение захватило её полностью: она удивленно приподнимала брови, хмурилась, улыбалась, губы беззвучно повторяли какие-то особо понравившиеся строки. Мимо их столика прошел высокий белокурый парень и, заглядевшись на девушку, натолкнулся на тётку неопределённых лет, напоминающую сундук, поставленный на попа.

– Ну-ну! – гаркнула толстушка. – Полегче на поворотах!

Белокурый отпрянул от неё как от гремучей змеи. Сидящие в летнем кафе с интересом наблюдали, как тётя-сундук с достоинством прошествовала к самому дальнему столику и, отдуваясь, плюхнулась на стул.

Девушка, казалось, не заметила ни высокого блондина, ни тетки, и вообще она была где-то далеко-далеко, в мире высоких трав, пахучих цветов, старых яблонь, чьи ветви гнулись к земле от плодов, и над всем этим – синее бездонное небо, и легкие белые облака, и стайка птиц, и теплый ветерок, обдувающий пыльцу с ипомей и календул.

Сергею очень хотелось заговорить с ней, но девушка не выказывала ни малейшего желания хоть как-то обратить его внимание на себя. Ухватив прядь своих тёмно-каштановых волос, она задумчиво накручивала их на палец и, видимо, подчиняясь ритму читаемых строк, загорелой ладонью другой руки легонько постукивала по столешнице. Нервные, быстрые пальцы с бледно-розовым маникюром на аккуратно остриженных ногтях выдавали в ней музыкальную натуру: навряд ли можно играть на пианино или на гитаре, если у тебя длинные ногти – впрочем, и для компьютерной клавиатуры они также не подходят. А может, девушка работает в больнице, ну, скажем, медсестрой? У многих медичек тоже коротко остриженные ногти.

Запястье правой руки девушки обхватывал серебряный браслет, сплетенный, казалось, из паутины; ажурный, тускло поблескивающий на солнце, он при малейшем движении тихонько позвякивал подвешенным к нему колокольчиком.

«Оригинально, – подумал Сергей. – Колокольчики, по поверьям японцев, отгоняют злых духов. Или это не японцы, а какие-то другие азиаты считают так? У японцев, кажется, есть обычай: отгонять нечисть боем барабанов. Или всё-таки – колокольчиками? Чёрт! Наверняка не знаю. А так бы хорошо сейчас сказать ей что-нибудь умное про восточные традиции и всякое такое. Но лучше я помолчу, а то тренькну что-нибудь невпопад…»

Но больше, чем руки, его привлекало лицо девушки – живое, подвижное, покрытое ровным загаром. Прямо хоть на обложку модного журнала снимай!

Когда она подносила бутылочку с кока-колой к губам, то приподнимала подбородок, и он видел, как на её шее сквозь загар проступает голубая жилка. Девушка почему-то закрывала глаза, отпивая напиток, и Сергею казалось: на её веках сидит по бабочке – трепетные, они подрагивают фантастическими крылышками: таких густых и длинных ресниц не было ни у одной его знакомой. Нечто подобное он видел на фотографиях в журналах мод, которые валялись в комнате у Кати.

Вспомнив о Кате, он невольно нахмурился. И как-то так получилось, что в этот момент девушка оторвалась от зеленого томика и взглянула на него. Глаза у неё были чайного цвета с лёгкой зеленью вокруг темных, глубоких зрачков.

Сергей, смутившись, отвел взгляд и нарочито небрежно достал из пачки «Парламента» сигарету, щелкнул зажигалкой и, прикуривая, скосил глаза на девушку: она уже смотрела не на него, а в книгу.

В отличие от многих своих приятелей, Сергей не умел знакомиться на улице, в кафе, автобусах и других местах, где, казалось бы, сама обстановка располагает к общению. Ну, чего, казалось бы, может быть проще знакомства в трамвае? Увидел мордашку посимпатичнее, протиснулся к ней и спросил какую-нибудь чепуху, вроде этой: «Вы не скажете, такая-то остановка когда?» Выслушав ответ, можно продолжить: «А вы тот район знаете? Там вроде как должен быть такой-то магазин … А что там ещё есть? О! Как вы хорошо знаете этот район! Случайно, не там живете?» Вот и завязалась беседа, а там, глядишь, девица позволит проводить себя до дома, телефончик оставит… Именно по такой нехитрой схеме знакомился с девицами Михаил – лучший друг Сергея, за что и был прозван Трамвайщиком.

«Ну, чего ты тушуешься? – смеялся Трамвайщик. – Думаешь, им не хочется с парнями знакомиться? Они тоже не знают, с чего начать. И если девчонка охотно продолжает начатый тобою разговор – значит, не прочь продолжить знакомство. А кто она такая, чем занимается, что любит или не любит – это ты потом узнаешь. Что, так неинтересно? А ты хочешь, чтоб она тебе сразу свою биографию рассказала и подала заполненную анкету: типа, люблю кофе капучино, отдыхаю в Приморье, хотя предпочитаю Канары, обожаю Тома Круза, но в мужья хотела бы обычного парня… Зачем тебе всё это знать, если ты хочешь просто перепихнуться? Ой-ой-ой! Какие мы романтичные, куда бы деться! Да брось ты эти свои прибамбахи насчёт любви и всякой романтики! Неужели Катька эту дурь так и не выбила из твоей дурацкой башки?»

Но думать о Кате ему сейчас совершенно не хотелось. Но и не думать о ней он не мог. Это были даже не мысли, а что-то такое особенное, похожее, скорее, на ощущения. Вот, скажем, случайно налипла на лицо паутинка, и ты машинально смахнул её, но кожа запомнила чувство чего-то липкого, теплого, шершавого – и ты время от времени проводишь ладонью по тому месту, на котором были тенета. А ещё случается так: говоришь с женщиной, смеёшься, пьёшь с ней, допустим, чай, а когда она уходит, начинаешь мыть посуду и вдруг видишь на краешке чашки след губной помады – он неожиданно напоминает о той, которая теперь где-то там, ах, в Где-То-Таме, но в то же время как бы и с тобой: слабый розовый отпечаток вызывает в памяти её лицо, улыбку, движения.

Сергей никогда бы не признался даже своему лучшему другу Трамвайщику, что порой бывает по-старомодному сентиментальным. Впрочем, он чувствовал, что и Мишка тоже лишь строил из себя крутого парня, для которого женщины мало что значат: их много, а он – один. Трамвайщик даже и внимания не обращал на своих однокурсниц – этих вечно оживленных, подвижных, лукавых девчонок, некоторые из которых даже были бы образчиками красоты, если бы они не умели замысловато материться и не пахли дешевыми сигаретами и одуряющими, до рези в глазах, дезодорантами. Правда, с парой-тройкой одногрупниц он всё-таки переспал, уж как-то так само собой получилось, да и куда деваться, если юные леди, не ведая стыда, вешаются на шею и, не смущаясь, расстегивают парню ширинку. Но поскольку секса у Михаила хватало и без них, отношения дальше постели не продвинулись, и девчонки, желавшие найти себе выгодную партию для брака, от него отстали.

Мальчик из обеспеченной семьи, он мечтал о чём-то особенном, и сам не знал, как это назвать – может быть, о любви неземной и чувствах вечных. Если бы он читал Чехова, Мопассана, Булгакова, аббата Прево, то, возможно, четче бы осознал свои стремления, но Миша, увы, художественную прозу не читал – он читал справочники по компьютерам, физике и химии, мужские журналы и газету «Молодая правда». Сергей, кстати, терпеть её не мог.

Ему почему-то казалось, что в ней собрались дамы и господа, которым уже за пятьдесят, но они по-прежнему считают себя молодыми, и почему-то думают, что нынешним юным интересно читать лишь о том, что ниже пояса. Потому они даже тогда, когда пишут, допустим, об отношениях двух заводов, непременно вынесут в заголовок что-нибудь, напоминающее о сексе – вульгарное, нарочитое, на грани фола. А ещё, похоже, там решили, что обыватель и дня не может прожить без Аллы Пугачёвой, Филиппа Киркорова, Бориса Моисеева, «Фабрики звёзд» и всякой попсни: чуть ли не в каждом номере заметки о них, и, кажется, отслеживается даже их самый тихий пук. Зато на тех, кто творит стоящую музыку, пишет настоящие книги, ставит классные спектакли – ноль внимания, ни гу-гу, нет их, а если есть, то пусть пасутся на зеленой травке, такие умные, интеллигентные, всё о высоком думающие, хотя по-настоящему высокое, и это даже малолетки знают, – это то, о чём поручик Ржевский в своих анекдотах рассказывает. А вы, мол, интеллектуалы педерастичные, заткнитесь со своим стремлением к вечно прекрасному, и оставьте все эти нравственные ценности, о которых так шумите, при себе – пусть хоть что-то и у вас будет, если нет ни денег, ни машины, ни своего кусочка «Челси» или яхты за девяносто миллионов рублей, по палубе которой разгуливают обнаженные сирены и русалки, и голос свой не возвышайте – хватит пугать народ обнищанием души, никто и не знает, что это такое – может, всего лишь какая-то бесполезная хренотень, атавизм, что-то вроде аппендикса, который организму не нужен, но, падла, иногда саднит. А зачем же лишний раз тревожить то, что может заболеть?

Наверное, журналюги считают, что нормальному среднестатистическому читателю все высокие материи – до лампочки, ему подавай слухи, скандалы, разборки, криминал, легкую и крутую эротику, короче – опускай подписчика как можно ниже, играй на его инстинктах, учитывай желание подглядеть в замочную скважину, и развлекай по-тяжелому.

«А я ведь до сих пор не знаю, что подумала Катька, когда увидела меня, – подумал Сергей. – Она посмотрела меня и почему-то закрыла глаза. А я посмотрел и сказал: „Вау!“ Сам себе сказал. Глупое словцо „вау!“, но и подумал-то я при этом дурацкое: ноги – от плеч, попа аккуратненькая, блондиночка, ох, хорошо бы с такой тёлкой завалиться на диванчик. Вот что я подумал. А лица как бы не увидел. Не увидел я её лица. Даже странно: за какие-то считанные секунды взгляд просканировал её фигуру, послал „отчёт“ мозгу, а тот выдал решение: „Годится!“ А лицо… С него, как говорится, воду не пить. Потом я всё-таки его увидел: симпатичное, глаза – яркие, карие, с чуть зеленоватым отливом – когда Катя злилась, они становились совсем зелеными, как у кошки, и я пугался этого. Но почему же, почему она закрыла глаза?»

В тот день он тоже бесцельно бродил по городу. На мокром асфальте валялись ярко-желтые листья амурского бархата, березы щедро сыпали золотые монетки, коренастые вязы тоже кланялись ветру, но листва с них почему-то почти не осыпалась. Высокие серые облака равномерно обложили всё небо, накрапывал нудный мелкий дождь, и порывы ветра надували водяную пыль под широкий зонт Сергея. Он уже хотел идти домой, как увидел Катю. Девушка держала над собой прозрачный зонт и, казалось, её мало волновали и дождь, и этот нахальный ветер, лепивший на одежду золото берёз, и даже лужи, которые она не обходила – шлёпала прямо по ним.

Их взгляды встретились, и Катя вдруг остановилась и, закрыв глаза, похлопала себя по карманам ветровки, достала пачку сигарет, снова похлопала по карманам: на этот раз искала зажигалку. Зажигалки не отыскалось. И тогда она спросила:

– Молодой человек, у вас не найдётся спичек?

Он с готовностью поднес зажигалку к её сигарете, щелкнул и – о, ужас! – пламя оказалось настолько сильным, что чуть не опалило её ресницы.

– Господи, – отпрянула она и рассмеялась. – Какой же вы горячий! Аж обжигаете…

И он тоже рассмеялся, и повиноватился, и закурил свой «Кэмел», и отчего-то подумал, что целовать курящую девушку – всё равно что целовать пепельницу, но тут же отмахнул эту мысль, потому что сам курил и, значит, целовать его – это тоже вроде как пепельницу ласкать губами. А пепельница пепельницу наверняка всегда поймёт, лишь бы не махоркой или «Беломорканалом» от них несло.

Вот так они и познакомились. А насчёт закрытых глаз он потом её спрашивал, но Катя каждый раз твердила одно и то же:

– А я всегда их закрываю, когда что-то ищу.

– Или кого-то? – лукаво настаивал он.

– Нет, что-то! – сердилась она. – Спички я искала!

– А нашла парня, – смеялся он.

– Ещё неизвестно, кто кого нашёл, – она игриво поводила глазами и закрывала его рот поцелуем, чтобы он больше не продолжал эту тему.

А вот эта девушка, которая сидела сейчас перед ним и читала «Листья травы», глаз не закрывала, и зажигалку не просила, и, кажется, не обращала на него никакого внимания. Зато он видел её лицо. И это, наверное, было неправильно. Потому что все остальные, конечно же, сразу обращали внимание на её волосы: рыжие, они светились на солнце, будто были сплетены из тончайших медных нитей. Стоило ветерку чуть прикоснуться к ним, как они вздрагивали, распадались на прядки, косматились, спадали на лоб, закрывали глаза, и тогда девушка вскидывала голову, чтобы поправить прическу. Но Сергею хотелось смотреть и смотреть на лицо девушки.

Оно напомнило ему камею, которая хранилась в бабкиной шкатулке: на темной яшме – светлый профиль молодой женщины, кажется, какой-то знаменитой греческой гетеры. «Надо наконец-то спросить, чей это барельеф, – подумал он. – Ну, какой же я нелюбопытный! И ничего не знаю. А ведь сейчас мог бы небрежно так сказать: „А я вас видел. Давным-давно. В Древней Греции…“ А, может, гетера – это не есть хорошо, а? Как-никак куртизанка, пусть и просвещенная женщина, но шлюха… Ё! Что я такое думаю? Может, на той камее какая-нибудь нимфа изображена. Определенно, эта девушка больше походит на нимфу…»

И тут она снова посмотрела на него, и он, смутившись, быстро перевел взгляд на тополь напротив и уставился на его вершину с таким видом, будто обнаружил там нечто такое, важнее чего и нет на свете. Сергей понимал, что со стороны выглядит глупо, но ещё глупее, подумал он, считать современную девушку нимфой. Если бы об этом узнал Трамвайщик, то непременно поднял бы его на смех. Он вообще считал, что чем красивее женщина, тем опытнее, потому что таким мужики проходу не дают и, следовательно, они частенько переходят из рук в руки. Что же такого божественного в той, которая «б/у»?

«А попка у неё упругая, – вдруг подумал он. – И бёдра неширокие. Трамвайщик хвалился, что всегда по попке отличит, часто или нет девушка даёт: если лет с тринадцати начинает этим делом заниматься, то ягодицы, мол, у неё тяжелые, как бы обвисшие, будто у зрелой женщины. А эта – свеженькая, аккуратненькая, и у неё, наверное, ***** тугая…»

От этих скабрёзных мыслей ему стало неловко. Он и сам не мог понять, как от возвышенного перешёл к самому низменному.

«Козёл! – обругал он самого себя. – Какое ты имеешь право так думать о той, которую совсем не знаешь?»

Между прочим, иногда он думал и представлял совершенно фантастические вещи. Встречные женщины казались ему лисицами, волчицами, кошками, суками, а некоторые и того хуже – скунсами и гиенами: от этих пахло дешевым одеколоном, и подмышки у них были серыми от пота. Он вглядывался во всех-всех, шедших навстречу, смотрел по сторонам, оглядывался и даже останавливался, чтобы, допустим, завязать шнурок на ботинке, который вовсе не развязывался. На самом деле это была возможность ещё лучше разглядеть очередную «хищницу».

Некоторые из них тоже, не скрывая своего любопытства, смотрели на него – симпатичные и не очень, веселые и грустные, умные и глупые, они, наверное, видели в нем то, чего он сам не смог бы разглядеть даже в самом лучшем зеркале. Ему, впрочем, не очень-то и хотелось глядеть на себя. Сергей не любил свой нос, слишком длинный, по его представлениям о мужской красоте, и эти ямочки на щеках были какие-то несерьёзные, да и брови могли бы быть погуще и напоминать крыло орла, да и губы казались ему слишком яркими, сочными, будто нарисованные. И он закрывал глаза, чтобы не видеть своего отражения. Но когда снова раскрывал их, то натыкался на большой зеркальный шкаф-купе, установленный в его комнате.

Это зеркало, казалось, неотрывно следило за каждым движением Сергея, впитывало в себя малейший жест, вбирало все нюансы мимики, подглядывало за ним, когда он спал, сидел, читал или ходил нагим по толстому ворсистому ковру. После душа или ванны он обычно не вытирался – предпочитал, что называется, принимать воздушные ванны: где-то вычитал, что так можно укрепить иммунитет против всяких простуд. А то надоело, чуть ноги промочил или надышался морозного воздуха – сразу ап-чхи да ап-чхи, температура, кашель.

Зеркало видело и хранило где-то там, в своих загадочных глубинах, не только его шмыгающий нос, глаза, воспаленные от бессонницы, разбитую губу и лоб – он как-то подрался с одним типом, который решил поставить его на счётчик. Это всё ерунда! Потому что зеркало отражало много такого, от чего наверняка само развратилось. Оно запомнило Катю и Сергея в самых немыслимых хитросплетениях тел, и, конечно, хранило варианты часто повторявшейся картинки: девушка на коленях перед парнем, который, изогнувшись назад, яростно теребит её волосы, чуть-чуть их подергивая, а другая его рука, положенная ей на спину, совершает лихорадочные движения – со стороны похоже на массаж, но это не массаж: Кате нравилось, когда он игриво поколачивал её, пощипывал и мял кожу. И, конечно же, зеркало держало в памяти другую картину: Катя становилась на кресло, опять-таки на колени, а он, обхватив её ягодицы, охрипшим голосом вдруг спрашивал какую-нибудь чушь, не прекращая при этом быстрых, резких движений. Ну, например, он любил спрашивать это:

– Долго растила?

– Что именно?

– Ноги.

– А! Это подарок мамы и папы, они постарались.

– Длину когда последний раз измеряла? Они, кажется, еще длиннее стали.

– Сто один сантиметр. По-прежнему.

– А откуда меряла?

– Не оттуда, откуда ты думаешь.

– А откуда я думаю?

– Да ну тебя! – она вздрагивала от смеха, и внутри у неё всё почему-то сжималось, и он вскрикивал от наслаждения, а она продолжала смеяться. – Дурашка! Ноги измеряют от начала берцовой косточки. Не запомнил ещё, глупыщ?

– Выходит, ты хорошо знаешь анатомию.

– Угу. И твою – тоже, – она надвигалась на него ягодицами и тихо стонала. Специально. Потому что знала: он теряет всякое соображение, когда слышит, как ей с ним хорошо, – и сразу замолкал, сосредотачивался на своих движениях, стараясь всё сделать ещё лучше.

Вот такие диалоги у них были. Кому расскажи – глаза выпучат. Трамвайщик, правда, лишь вначале удивился, а потом завистливо вздохнул: «Ну, брат, подфартило тебе: такую тёлку имеешь, ничего объяснять не надо – сама всё сделает! А то бывает, что пока уламываешь, всё хотенье пропадает. Но не смущает ли тебя, что она даже не скрывает своей опытности?» Нет, его это меньше всего волновало.

Мало ли кто был у неё до него, это её прошлое, а живём мы настоящим, и в нем есть только он и она – своя реальность, новая вселенная, недописанный роман. «Ох, куда бы деться! – иронично кривил губы Мишка. – Недописанный роман – это когда в подъезде или в парке на скамейке, наспех, да? Да ещё всякие прохожие мимо ходят, кайф обламывают…»

Сергей тоже усмехался и отвечал Трамвайщику не менее цинично, что-то вроде: «Наше дело не рожать, вставил, вынул – и бежать, но есть, братан, некоторые ситуации, когда хочется задержаться…»