Русские и японцы на Сахалине

8-го марта. – Сегодня утром, в 9-м часу, произошел несчастный случай у нас на работах. При установке тына между моим домом и 3-ей казармой, упало четыре бревна на урядника Томского и сильно ушибло его. Благодаря Бога, кажется ушиб не опасен. Я хотел во вторник уехать в Тунойчу посмотреть на озеро, но отложил до середы, чтобы выждать первые следствия ушиба Томского. Ему лучше и потому я выехал в среду, в 5-м часу утра. Я взял с собою Дьячкова. В две наши нарты запрягли мы десять собак, по пяти в каждую. Моя нарта, составленная из выбранных лучших собак, неслась с необычайною быстротой. Дьячков постоянно отставал. В Бусун-Катане я зашел в знакомому аину Омаска. Выкурив сигару, поехал далее. Дорога от Кусун-Катана до Гинесота очень дурна; она идет по разломавшемуся льду на взморье. Приходится беспрестанно перепрыгивать с нартою с льдины на льдину. Длина нарт очень способствует к этого рода езде. В Гинесот приехал в 8-м часу. Остановился обедать в юрте у слепого старика. Пообедав, выехал далее в сопровождении аина, напросившегося провожать меня. Дорога поворачивает у Гинесота к северу и идет сначала через лес, а потом выходит к озеру Гинесото; переехав его, мы опять въехали в лес, а из него снова на озеро, которое гораздо более озера Гинесото; за этим озером дорога опять углубляется в лес, из которого уже выходит на большое озеро Тунайго. Это озеро имеет верст 40 в окружности и летом должно быть чрезвычайно живописно. Высокие горы, небольшие долинки леса окружают его цепью прекрасных видов; переезд с озера к берегу моря очень короткий. Я подъехал к юртам селения Тунайго при закате солнца. Сделав переезд около 70-ти верст, я порядочно замучил и себя и собак. Езда на собачьей нарте, по дурной дороге, не многим спокойнее верховой. Землянка, в которой я остановился, очень душная и дымная, расположена в лесу. Тут я узнал, что по всему охотскому берегу аины голодуют, но однако голод не так силен, как в Сирануси; тут, по крайней мере, еще есть немного собачьего корму, который аины едят вместе с собаками. Я велел сварить каши и чаю на всех аинов, бывших в юрте. На другой день, рано утром, пока запрягали собак, я выехал на берег моря. Все пространство его, какое обнимет глаз, покрыто было льдом. Селение Тунайго расположено у Мордвинова залива. Вообще климат восточного берега Сахалина гораздо холоднее западного и, разумеется, южного. К вечеру я воротился домой.

17-го марта. – Сегодня пришли ко мне японцы Мару-Яма, Яма-Мадо и Асануя, чтобы сказать мне, что они хотят послать большую лодку (конкась) на Мацмай, в Сою, с бумагами и письмами, но что если это мне не нравится, то они не пошлют. Я им объяснил, что ни теперь, ни после русские никогда не будут мешаться в подобные распоряжения японцев, что они могут свободно посылать лодки свой куда хотят Я угостил их любимою ими сато-саки (экстракт-пунш) и чаем. Я полагаю, что нам очень полезно, что на Мацмае получают известия о наших действиях на Сахалине: так, уж там знают с осени о прибытии русских и числе их.

23-го марта. – Сегодня ушла японская лодка в Сою, на Мацмай, с двумя японцами и 15-ю аинами. В прошедшую субботу я послал с Хойро и другим аином собачий корм на встречу Самарину. Я поручил им развезти его по селениям где придется ночевать Самарину, оставляя во всяком таком селении на 35 собак корму. Я велел Хойре проехать далее.

Цынга опять усилилась. Невыходящих на работу больных цынгою 19 чел., считающихся здоровыми, но тоже подверженных цынге трое. Всего же больных, с другими болезнями, 37 чел., из них 9 человек трудно больных, которые не могут подняться с кровати. На работу выходят 20 человек.

Вторая башня еще не кончена, соломенные крыши еще не сняты, досок не напилено. Если японцы захотят нас застать врасплох, то это им не трудно будет сделать.

7-го апреля. – Японцы прислали мне сказать, что пять их судов пришли в Сирануси и что завтра они будут в Томари. На них приехали рабочие для промыслов. Итак, кажется, японцы решились продолжать свои промыслы; желательно, чтобы это было так. Число больных достигло до 40 человек. Хорошо, что не много осталось работы: башня и крыши на 1-й и 3-й казармах окончены, остается покрыть кухню крышею.

9-го апреля. – Вчера приехал на лодке из Сирануси один из японцев, прибывших с Мацмая. Японец этот считается старше Мару-Ямы. Он говорил речь собравшимся аинам, убеждая их по-прежнему продолжать работать для японцев, объясняя, что приход русских не касается до них, что японцы не знают, зачем пришли они, и что ни японцы, ни аины ничего не имеют общего с этим народом. Казак Дьячков присутствовал при этой речи. Сегодня, вновь приехавший японец пришел ко мне с Мару-Яма и Асануей. Я принял их ласково и угостил. Из поведения этого японца надо полагать, что японцы думают не совсем дружно повести дела с нами. В настоящее время пришло 1 большое судно и 5 малых в Сирануси. В Сое, по словам аинов, собралось много солдат и офицеров. Я перевел ночевать два капральства в крепость и усилил караул. Днем делал тревогу для указания мест людям. Орудия заряжены картечью. По ночам я поочереди чередуюсь дежурством по крепости с Рудановским.

II

13-го апреля. – Наконец, наступило время, когда ясно должны были выказаться все предсказанные мною невыгоды занятия японского селения Томари. Вот уже 9-я сутки, как японцы высадились в Сирануси, и давно должны были бы у них начаться работы приготовительные для рыбных промыслов с помощью аинов. Но японцы нейдут, аины разбежались – несмотря на все ласки ваши и уговаривания тех и других, чтобы безбоязненно начинали свои работы.

Сколько действительно приехало судов и японцев, с какими намерениями они приехали – мы решительно не можем знать. Анны говорят розно – японцы говорят розно – от Березкина, посланного разузнавать, нет известий. Одни говорят, что пришло одних джанчинов 15 ч., другие говорят – трое, третьи – один. Аины толкуют, что пушки привезены, японцы отрицают это. Обращение с нами как японцев, так и аинов оставшихся при них, тоже изменилось. Японцы приходят к нам, но во всех их словах видно, что они что-то скрывают. Аины редко показываются, может быть потому, что японцы настращали их. Я хотел послать записку к Березкину, но не нашлось ни одного аина, который бы согласился доставить ее. Видя необходимость выдти из этого положения, я призвал к себе японца Асануя и сказал ему обо всем, что я заметил и что я из этого вывожу – или японцы, не доверяя русским, нейдут на работы, боясь, что мы их встретим враждебно, или японцы хотят драться с нами, и поэтому скрывают в каком числе пришли. В первом случае они худо делают, потому что должны были убедиться из обращения русских с ними, как мы хотим дружно жить с ними. Если же хотят драться с нами, то пусть идут, мы готовы, а обманывать нас и лгать не к чему, потому что это нисколько не поможет им. Бедный Асануя совершенно был ошеломлен моею речью и начал говорить, что японцы не хотят драться с русскими, потому что драться худо. Я на это ему заметил, что действительно это худо, потому что тогда наверно японцам придется уходить с Сахалина, между тем если они будут дружны с нами, то будут по-прежнему свободно продолжать рыбные промыслы. Потом я ему сказал, что я слышал, как японцы худо обращались с Березкиным, и хотя я знаю, что аины много врут, но так как и японцы последнее время розно говорили, то чтобы увериться, что Березкин свободен, я требую, чтобы японцы свезли ему письмо от меня и чтобы он не позже как через шесть суток или приехал сам или написал записку. Асануя с робостью взялся исполнить мое поручение. С тем мы расстались.

На другой день утром в 5 часов он пришел ко мне в сопровождении аинов Пенкуфнари и Испонку и сказал мне, что последний был послан отвезти Березкину мою записку и встретил на пути Пенкуфнари, ехавшего из Тиотомий от японского начальника с известием во мне, что он упросил Березкина ехать с ним на судне в Томари, чтобы быть уверенным, что русские не будут стрелять в их суда, что суда эти в этот же день надеются прибыть к нашему селению. Как ни странно было это объяснение, но я решился удовольствоваться им, так как развязка дела должна была скоро наступить. В час пополудни, когда я обедал, часовые дали знать, что в направлении в Тиотомари показалось четыре паруса. Я взошел на башню и довольно ясно рассмотрел в подзорную трубу один большой и три малых конкаса. Конкас, это – большая палубная лодка, в роде тех, на которые финляндские крестьяне привозят дрова в Петербург. Ясно было, что на подобных четырех судах (одно из них немного более было других) нельзя перевезти больше 200 или 250-ти человек; а еще яснее, что японцам и в голову не может придти, чтобы с подобным числом можно было аттаковать 60 русских матросов с 8-ю пушками. Поэтому приказав дать мне знать, когда можно будет различать людей на судах, я пошел отдохнуть. В 5 часов мне дали знать, что видны люди на судах. Я поднялся на башню с Рудановским. Я принялся рассматривать приехавших гостей. С башни нами был виден и прием приготовленный японцам на берегу. Храмы их были расцвечены флагами с надписями. От того места, где должны пристать суда, была огорожена с двух сторон аллея посредством матов, поддерживаемых кольями. Человек 30 аинов поместились на коленях; – до приходя русских, по 300 человек встречало японского джанчина, но теперь аины разбежались, боясь, что будет сражение. Я приказал выдти песенникам, чтобы встретить японцев не пушками, как они полагали, а веселою русскою песнею. Суда приблизились, так что видно было людей простым глазом. Тогда отчалила гребная лодка с 2-мя японцами и 12-ю или 14-ю аинами гребцами. Большой конвас обогнал других и первым прошел мимо нашей крепости. Песенники взошли на нижнюю башню – и «Ах вы, сени, мои сени, сени новые мои» раздалось по заливу. Видно было, как на конвасе японцы с напряженным вниманием смотрели на нас. Их было на судне не более 20-ти человек, а на маленьких конвасах человек по 10-ти. На первом из малых конвасов приехал младший офицер. Когда он сошел на берег, все аины и японцы встали на колени и преклонили головы; он отвечал на ходу легким поднятием рук. За ним шло пять человек, из которых только трое, кажется, были солдаты – и из них двое держали ружья вольно на правом плече, в чехлах, а третий нес высокую пику; остальные двое, кажется, имели за поясами сабли, – я хорошенько не мог рассмотреть в зрительную трубу. В следующем конкасе приехал старший офицер – седой старичок. За ним шло 8 человек – двое с ружьями, один с пикой, один со щитом, один с подушкой и трое с саблями. Прежде вышедший на берег дажанчин пошел на встречу к старику и потом направился к дому впереди его, как бы указывая дорогу. Оба они вошли через особенные вход в дом, которым никто кроме их не имеет права ходить. Только конвой следовал тоже за ними. На последнем конкасе приехали казаки (Березкин и матрос Алексеев). Второй по старшинству джанчин тотчас же пошел с ними ко мне, взяв с собою двух японских солдат, японца Яма-Мадо и одного работника тоже японца, который нес за ним ящик, а также и аина Пенкуфнари. Я спустился с башни в свою комнату, чтобы принять японцев. После обычных приветствий уселись и начались уверения во взаимной дружбе. В это время из принесенного ящика они вынули чайник и чашки и начали готовить чай. Странное обыкновение ходить в гости с своим чаем. Я велел подать нашего чаю, чернослив и экстракт пуншу, единственные угощения, которые мы имеем на Сахалине. Японский офицер объяснил по-аински, что он здешний местный начальник над промышленными заведениями. Он был одет в довольно богатую шелковую одежду и имел за поясом две сабли, одну большую, другую малую, обе заткнутыми у левого бедра. От меня он зашел к Рудановскому. Простившись с нами, он сказал, что старший начальник еще не приехал, а когда приедет, то придет ко мне. Он нас обманывал, но для какой цели? Может быть, он хотел зазвать меня к себе отдать визит и завести к старшему офицеру, заставив меня таким образом сделать первым ему визит. Мне не хотелось даться в обман, потому, что мое поведение в настоящем случае имело бы большое значение и для японцев и для аинов. В шесть часов вечера я послал с гостинцами к посетившему меня офицеру – фельдфебеля Телепова и казака Дьячкова. Они отнесли голову сахару и несколько фунтов черносливу и изюму. Их приняли с большими ласками и угощали чаем. Гостинцы отнесли в комнату офицера. Бывший у меня офицер вышел и сказал, что его начальник (он вероятно уже решился признаться, что он здесь) еще не видел русского начальника и потому не может принять гостинец. Сидевший тут Мару-Яма что-то сказал ему, и он возвратился опять в комнату, откуда вышел снова, объявив, что джанчин принял гостинец и благодарит. Телепов и Дьяков возвратились домой. Между тем я расспросил казака Березкина про встречу его с японцами на зап. берегу Анивы. Казак Березкин и матрос Алексеев были посланы мной к мысу Сирапуси с приказанием караулить приход японских судов и наших, с тем, что если японцы придут в силах и с оружием, то тотчас же возвратиться самим; с известием об этом; если же придут, на Сахалин собственно только рабочие и в небольшом числе, то оставаться там, не обращая внимания на японцев. Вместе с тем они были мною предупреждены, что так как неизвестно, с каким намерением придут японцы на Сахалин, то чтобы они были осторожны и в случае нужды пошли бы обратно горами, нисколько не полагаясь на аинов.

III

Вот рассказ Березкина о случившемся с ним:

«5-го апреля, я и матрос Алексеев вышли из Муравьевского поста с провизией на 10 суток и с ружьями. Того же числа мы дошли до р. Туотоги, где и ночевали в аинской юрте. На другой день пошли далее на нанятой лодке с двумя аинами и встретили у села Тананай одного японца с 7-ю аинами на лодке, ехавших в Томари. От них мы услышали, что пришло 4 япон. судна с 50-ю чел. рабочих, из которых десять ушли в Мауну, а прочие остались в Странуси Написав известие это, мы поехали далее и дошли до р. Несуторо, где и остановились ночевать в пустой аинской юрте. Аины, провожавшие нас, хотели оставить нас, боясь провожать русских к месту высадки японцев. Мы уговорили их перевезти еще нас через небольшую речку, которую нам иначе пришлось бы переходить в брод. Они согласились. На другой день, только что мы выехали, встретили 2-х японцев с 7-ю аинами, ехавшими на лодке в Томари. Один из японцев был наш знакомый Яма-Мадо. Он спросил меня, зачем я иду в Сирануси, я отвечал что меня послали стеречь русские суда. На кто он мне сказал, чтобы я воротился, потому что японцы приехали с Мацмая, и чтобы мне не было худо повстречаться с ними. На кто я отвечал что не знаю, будет ли мне худо или хорошо, но что возвратиться не могу, потому что мой начальник приказал идти. Яма-Мадо не переставал уговаривать меня воротиться, говоря, что он вместе придет со мною к нам, чтобы объяснить, почему вернулись и что тогда вы не будете на меня сердиться. Я не соглашался. Он погрозил, что возьметь силою нас; тогда мы с Алексеевым взялись за ружья и сказали ему, что пусть попробует.

– „Так вы не боитесь идти в Сирануси, где теперь много японцев и где они могут вас убить“. – Не боимся, ответил я. – „Ну так я с вами поеду, чтобы поговорить об вас с джанчином“. Мы поехали; товарищ же Яма-Мадо продолжал путь в Томари. К ночи мы приехали в Тиатомари, где застали одного японца, работавшего в японском доме. Яма-Мадо звал меня ночевать в этот дом, но я отказался, сказав, что мне не приказано занимать под ночлеги японские дома. Утром мы пошли пешком далее и после двух часов пути, у небольшой речки встретили 3-х японцев шедших пешком (на заливе был лед). Двое из них молодые – имели за поясом по одной сабле и по одному кинжалу, – третий был работник. Встретившие нас японцы, из которых один отозвался сыном японского начальника, тоже стали уговаривать нас воротиться хотя до Тиатомари, говоря, что туда придут в тот же день их суда и старший начальник. Услышав это, мы согласились вернуться в Тиатомари. Пришед туда, я пошел в аинскую юрту. Японцы тоже вошли туда и мы сели у огня. Когда стало смеркаться, послышался шум, и мы узнали от аина, что суда подошли к берегу. Японцы ушли из юрты. Я тоже вышел. Пришло два судна. Из них японцы стали выходить поодиночке, спускаясь по доске. Я пересчитал: их 94 чел.; из них человек 15 были с саблями, а другие без оружия. Через четверть часа времени прибежал Яма-Мадо с коврами, а несколько японцев с чайным прибором, и на ними вошел младший японский офицер. Он начал угощать нас; потом сказал нам, что старший начальник еще не приехал из Сирануси, и чтобы мы лучше воротились обратно. Мы отвечали, что наш начальник будет сердиться, если мы воротимся без причини. Он сказал тогда нам, что японцев пришло много и что мы должны бояться, а потому лучше вернуться. Мы на это ему сказали, что начальник наш не примет эту отговорку, да мы и не боимся японцев. Он тогда стал просить еще подождать в Тиатомари, пока не приедет старший офицер. Мы согласились; тогда он ушел. Аин, который был проводником у меня от Туотоги, зашел ко мне и сказал, что японцы приказали ему остаться в Тиатомари, но что он хочет убежать. Когда наступила ночь, ко мне пришел аин, служащий при кухне японской и понимающий немного японский язык. Он сказал мне, чтобы я не боялся, потому что японцы сами боятся русских; что он слышал, как они говорили, что у русских поставлены так пушки, что откуда ни подойдешь, всюду они смотрят; пушки эти такие сердитые, что как из них выстрелят, то они кувыркаются назад[2], а когда из ружей стреляют, то они тоже так сердито бьют, что отталкивают плечо у солдата. Узнав, что он поставлен караулить пришедшие суда, я попросил его повести меня показать их. Он сначала отговаривался, но потом согласился.

„Мы пошли к судам; их было три. Зажегши фонарь, я осмотрел их и увидел, что в них, кроме кулей с рисом и с табаком, ничего нет. Когда мы хотели уже вернуться из-за последнего судна аин увидел шедшего к судам японца. Тогда он тотчас погасил фонарь и сказал мне, чтобы я убежал. Я соскочил с судна и побежал по берега к юрте. Японец же подошел к аину и спросил, кто приходил к судну; тот отвечал, что аин; но японец велел ему идти с ним. Они вошли в юрту, где я уже успел усесться у огня и закурить трубку; японец посидел немного и потом ушел“ Аин перед утром опять пришел и сказал, что четвертое судно пришло, что теперь собралось всех 15 джанчинов. В то время, когда он мне рассказывал об этом, другой аин прибежал сказать, что японцы идут в юрту. Аин спрятался под кипу рогож. Японцы вошли, спросили, не видели ли мы его, но мы отвечали, что нет; они начали звать его около юрты. Когда они отошли далеко от нашей юрты, мы выпустили его, и он убежал. Скоро опять поднялся шум – пришло еще два судна, и аины нам сказали, что самый старший джанчин приехал. Солнце уже взошло. После того прошло около часу времени, когда к нам пришел младший офицер и сказал по-аински, что старший начальник зовет нас, чтобы мы с ним пошли, оставив ружья в юрте. Я отвечал, что к джанчину я готов пойти, но что ружья не оставлю; он стал просить, я отказал, и мы пошли с ружьями на ним. У входа в дом было поставлено много значков и флагов и постланы были соломенные маты. Мы вошли в длинную валу. Вдоль её сидели в два ряда, один против другого около 40-ка японцев с саблями, на ними стояло множество других без сабель. На конце ряда сидевших японцев стояло три кресла, а против них два ставчика, выкрашенные под черный лак. Мы остановились, поднявшись на ступеньку пола, на котором сидели японцы. Офицер, приведший нас, прошел в комнату в конце залы. Оттуда скоро вышло с ним двое стариков в богатых одеждах, имея по две сабли на поясом. Посреди шедший старик и был старший начальник; по правую его руку, старичок офицер, по левую младший, говорящий по-аински; за ним шел еще один офицер и несколько солдат с пиками и саблями. Они подошли к креслам – все бывшие в зале японцы наклонили головы и положили руки на колени, а начальник осмотрел нас и приложил руку к голове, как наши офицеры берут под козырек. Мы стоим и смотрим, что будет, и не знаем, что нам делать; японец не перестает руку держать у головы. Наконец, Яма-Мадо подбегает к нам и говртт, чтобы мы подошли в ставчикам, мы и подошли; – Яма-Мадо говорит нам по-русски: „Говорить садись, здравствуй“. Я понял, что японец ждет, чтобы я поздоровался с ним; я и сказал ему: здравствуй, садись; он сел, а с ним сели и другие. Мы тоже поместились на ставчиках, опершись на ружья. Тогда японец начал по-своему говорить долго, другие еще более наклонили головы и слушают. Потом все выпрямились, значило, что он перестал и все сказал что было нужно. Офицер, говоривший по-аински, объяснил нам, что его начальник объясняет нам, что нас встретил на дороге японец Яма-Мадо и сказал нам, что японцев с Мацмая пришло много, и чтобы мы воротились; но мы не покорились и вдвоем пошли навстречу к ним; что мы в этом слушались своего начальника, и что видно, что я не простой человек. Я на это сказал, что я и Алексеев оба солдаты простые. Японец отвечал, что нет, потому что меня постоянно видели ездившим при джанчине, а Алексеев работает прочую работу. Потом он сказал, что начальник еще объявил, что потом он послал к нам на встречу сына офицера просить нас воротиться, но что мы и его не хотели послушаться, а только тогда воротились, как нам сказали, что их суда придут в Тиатомари. Потом он послал офицера сказать нам, чтобы пришли без ружей, но мы не хотели этого сделать; значит, наш начальник приказал вам так поступить, а своего начальника надо слушать, след., мы хорошо поступали. Но теперь он нас просит ехать в Томари вместе с японцами на судах. Он слышал, что у русских стоят сердитые пушки, которые, когда из них выстрелят отбрасываются назад, а их суда маленькие и потому, если начальник прикажет стрелять, то с разу может перевернуть их судно, а когда русский начальник узнает, что мы оба вместе с японцами едем, то не будет стрелять. Выслушав это, я отвечал, что мы согласны ехать с ними. Японцы очень обрадовались, и тотчас поднесли нам в подарок табаку, чаю, японскую трубку; джанчин просил нас принять это, говоря, что он будет просить нас не сердиться за это на нас, потому, сказав, что русские добро обращались с японцами зимою, и что он надеется, что и теперь они ласково их примут. Мы на это сказали, что наш начальник любит японцев, и что русские хотят быть с ними друзьями. Японский начальник поклонился и ушел в свою комнату, мы пошли к себе в юрту. Ветер в тот день был противный, и потому остались ожидать попутного. На другой день задул западный. Четыре конкася пошли на Мацмай с большим числом японцев. Я спросил, куда они идут – джанчин мне ответил, что много людей для настоящих работ не надо, и потому он возвращает лишних обратно. Мы тоже стали усаживаться. Старший начальник поехал с нами, сказав, что он после приедет. Когда и конкаси начали подходить к крепости, то японцы опять стали бояться, чтобы русский джанчин не приказал стрелять. Я им сказал, что джанчин русский смотрит в трубу, которая далеко видит, и теперь видит нас, а потому он наверно уже не станет стрелять. Скоро услышали мы, как наши пели песни на башне. Между песенниками стоял часовой с ружьем. Японцы спрашивали меня, что это значит, что русские кричат и что они с ружьями. Я объяснил им, что русские встречают их песнями, значит, рады приходу их, а с ружьем стоит только один солдат – часовой. Японцы очень обрадовались, что русские поют и сами стали петь и хлопать в ладоши. Выйдя на берег, мы увидели, что младший офицер ждет нас с ящиками. Мы и повели их к вашему высокоблагородию».

IV

Слушая рассказ этот, я невольно вспоминал описания у Головнина его плена у японцев. Без всякого сомнения, мы должны теперь более всего советоваться с этими описаниями, для успешной завязки дружеских сношений с японцами.

На другой день, 15-го апреля, Яма-Мадо прибежал ко мне в 9-м часу, в праздничной одежде, спросить, могу ли я принять старшего начальника. Я отвечал, что с охотою приму его. Попросив меня, чтобы я призвал Рудановского присутствовать при свидании, он убежал. Я надел сюртук и пошел за Рудановским. Отворились ворота крепости, и мы увидели через окошко шествие джанчина. Впереди шел младший офицер, за ним двое и наконец старший. Сзади шли солдаты с пиками и саблями, всего человек 12-ть с двумя аинами, Испонку и Пенкуфнари, одетыми в пестрые халаты. Я вышел на крыльцо принять гостей, и помог рукой взойти на лестницу седому старику, который и был старший офицер. Войдя в комнату, я посадил его на диван и хотел-было сесть подле него у другого угла, но второй офицер, впрочем также пожилой человек, очень торопливо сел тоже на диван, – я взял табурет и сел подле дивана. Солдаты разместились, кто где мог в моей тесной избе. Аины сели на пол. Старик подозвал Яма-Мадо, долженствовавшего служить переводчиком. Тот встал на колени, преклонил голову и положил руки на колени. Старик сказал ему несколько слов; тот встал, отошел шага два назад, опустился на колени и обратившись в казаку Дьячкову, моему переводчику, сказал ему, что японский начальник благодарит русского начальника на то, что он дружески принял их. Я велел Дьячкову ответить, что я с своей стороны благодарю его, что он доверился моей дружбе и приехал с рабочими промышлять рыбу, и я надеюсь, что когда мы поживем немного вместе, то полюбим друг друга. Выслушав мой ответ, он поклонился. Потом сказал несколько слов, и мне поднесли в двух чисто отделанных ящиках гостинцы. Яма-Мадо раскрыл их – в одном были конфекты, в другом – пастила. И то и другое довольно хорошо приготовлено, только в конфекты было положено много муки. Я приказал подать экстракт пуншу, кофе, чернослив и изюм. Экстракт пунша очень им понравился. Рюмки ходили по рукам всех офицеров и солдат. Не могу довольно надивиться вежливости и благородному обращению солдат японских – конечно, всякого из них можно ввести в любую гостинную. Видно, с каким любопытством японцы рассматривали различные вещи, находившиеся у меня; я начал с Рудановским им показывать часы, зрительные трубки и разные картинки из книг. Осторожность и ловкость, с какою они осматривали вещи, замечательны в людях, носящих звание солдат. Большая часть из них ли молодые и многие очень красивые и статные, но роста вообще ниже среднего. рассматривая часы и другие вещи, они, обращаясь ко мне, часто повторяли – «пороторика» (очень хорошо), более из вежливости, чем из удивления, потому что вещи наши были простой работы и не должны были удивлять японцев.